ИНТЕРВЬЮ, ДАННОЕ "ВЕСТНИКУ РХД" 2 ФЕВРАЛЯ 1982 ГОДА К 80-ЛЕТИЮ АРХИЕПИСКОПА
«Вестник РХД» № 137, Париж — Нью-Йорк — Москва, 1982, c. 273-280
Какие чувства вызывает у Вас Ваше 80-летие?
80-летие мое, прежде всего, меня удивляет, - как это так - промелькнули эти восемьдесят лет? Хочется сказать: "Я этого как-то не заметил"; однако, нельзя не видеть, что годы мои земные все-таки прошли. Это "факт упрямый" ("свидетели ему имеются").
Годы наши - мистерия и метаистория... В них дается уже перспектива будущей жизни, после окончания земного пути. И лишь можно сказать: 'Благодарение Богу за все"... Но, только благодарить Бога н едостаточно. Благодарность должна переходить и во все большую близость к Богу. По мере того, как мы чего-то нового достигаем, жизнь отдаляется от нас. Пройдешь ее вершок, а впереди пред тобой какие-то световые годы пространства. И нам, людям, нужна протяженность благословения, бездонность благодарности. И радуешься ей, что она высечена из тебя, хотя и понимаешь ее малость пред лицом Вечного.
Но дар жизни дан и остается, несмотря на всю эфемерность земных наших дней.
Конечно, вся "штука" (прошу прощения за прозаизм!) в том, что человек (сколько бы лет он ни жил) не может отвертеться от того, забыть то, что он отзвук Любви. Хочешь ты того или не хочешь, но ты явление Божьей к тебе и к миру Любви. Даже гангстеры, живущие в своем убийственном духе, отдают иногда свою жизнь за других гангстеров. Любовь, конечно, разная бывает! Бывает она совсем темная, эгоизм адской любви. Только Бог - Любовь истинная. "Бог любовь есть" (1 Ин 4.8). И людям надо непрестанно спасать себя и других от ложной любви, спасать свою любовь. Да, все мы носим образ и подобие Любви, но все мы разнимся по характеру и духу любви. Венчает нашу жизнь и оправдывает нашу человечность - только любовь Логоса. .. И надо войти в эту Любовь, которая "Бог есть". Надо научиться питаться этой любовью во времени и выше времени. На это нам даются земные сроки. [274]
В старости вещи все более становятся на свои места; старость - это самое удобное время для любви, как высшей жизни. Здесь начинается свобода человека от зла, молодость наша вторая и последняя.
Но любовь не надо обоготворять. Без Бога она - ничто и способна даже вносить дух инфернальноcти. Человек не может выйти из своей любви никуда, даже в ад. И, мистически, АД есть тоже "место любви", но уже не светлой, а темной любви человека (лишь к самому себе). Представьте себе залу, где собрались 100 тысяч абсолютных эгоистов. Они вряд ли сами понимают это, но ничего другого не умеют и не желают. Только хотят обижать друг друга и обижаться на всех, на Бога даже. Уже в этом мире земном надо постараться быть подальше от такой любви! Но эта тьма ложного единства цепка и норовит скрепить, слить нас воедино не добром, а злом. И "коммунизм", единство людей без любви, - метафизически есть ад.
Преодолеть до конца программу зла, - вот настоящая программа, особенно 9-го десятка тающей нашей человеческой жизни. Нам надо (молодым, конечно, - тоже!) менять свою любовь, неверную на верную, перетаскивать, переправлять, сплавлять свою верную любовь в вечность. Это очень важное дело. На него и дается время земное.
В сущности, этими попытками сгущения жизни и высветления ее верующие и занимаются... И я этим занимался, сперва бессознательно (в младенчестве и в юности), а потом давая себе какой-то (все больший) отчет в этом. Может быть, я вправе считать себя учеником (точнее - "приготовишкой") в Школе Сплошного Чуда, которое называется человеческой жизнью, а расширенно люди называют ее - историей. В ней человек бьется, трепещет, страдает, терпит, летит и радуется. И все разгадывает жизнь свою и других людей (как Достоевский - Пушкина). И наше служение Слову в слове все лучше понимается.
Ни поэзия, ни другое искусство в этом мире не могут быть абсолютно духовными. Мы живем еще под сильным давлением спасительного, но тяжелого воздуха этого мира. Без этих глотков воздуха сейчас вселенная для нас недостижима; а мы все хотим, норовим понимать (или не понимать) жизнь лишь со своего пятачка.
Среди своей ограниченности и недостаточности мы скучаем, и для нас естественно желать великого чудесного мира. Малое чуждо нам.
Мое иночество на Афоне (в 24 года) не было моим уходом куда-то. Это был мой явный для меня приход в нужное мне [275] место и состояние, которое меня с тех пор не покидает. Я в нем все живу и иду куда-то, в тайну Божию, проходя все мои маленькие дела и юбилеи... Мне стыдно за них. В сущности, все дни и часы людей юбилейны. Ведь милость Божия не покидает нас. Она всегда с нами. "Бог Любовь есть" (1 Ин. IV, 8). Но, человеку, конечно, надо знать, что "любовь" не — Бог. Бог безмерно выше наших слов, понятий, чисел и имен. "Ничего я так не боюсь, как любви", сказала одна душа, любовь Божию нашедшая. А другая, такая же, свидетельствовала о своей любви: "Я умираю от невозможности умереть". Такова верная любовь к верной Любви. . . Не знаю, ясно ли это будет всем? Может быть - не сразу.
Пожалуйста, сочтите, что я почти уже ответил на вопрос: какие чувства вызывает во мне мой юбилей. Старость - явление бедности, но и очень большого богатства. Старость - нечто очень хорошее, может быть, лучшее, что может случиться с человеком на земле. Приближение к Нескончаемому. Оно уже у многих есть, но пока еще в "разведенном виде".
Кого вы считаете самым крупным богословом наших дней? Кто на Вас имел наибольшее влияние?
"Самых крупных богословов" у нас нет. К счастью, скорее, чем к сожалению. У нас есть лишь хорошие и растущие "голоса из хора". Такое же положение во всем христианстве. Пытаются громкую в мире роль играть некоторые из академических богословов Запада, как Кюнг (у нас, к счастью, таких нет, которые увлекались бы публицистикой религии).
Слово "богослов", вообще, за столетия потерпело ущерб; стало даже словом почти "пежоративным" (позвольте не переводить этого слова на русский язык) . Понятие "богослов" стало сбиваться к понятиям "книжников и фарисеев"... Но, конечно, ничего зазорного нет в слове "богослов" (хотя оно кажется немножко смешным, претенциозным). Евангельская аннотация нанесла в истории этому роду людей ущерб. Как можно быть специалистом по религии? Вряд ли кто из святых согласился бы называться таким именем. Можно сказать, что религиозное знание (как, впрочем, и неведение) присмирели, даже и в Советском Союзе. К счастью для человечества, центр религиозного знания передвинулся из области рациональных, легких, удобных идейных абстракций, —к духоведению. Процесс именно этот, очень нужный и важный в перспективе человечности. Мне он близок; я о нем старался сказать в своих книгах и радио-вещаниях к России. [276]
С благой своей вестью христиане вводят в ведение духовное и различение духов (о чем говорит апостол: 1 Кор 12. 10). "Душевное" знание (психологизм, историзм) переходит к пневматологии. Тут начинается религия, как опыт вхождения в истину и чистоту духа. Это верное продолжение чуда евангельского духовного опыта. Преодолеваются "каталогизации"Священного Писания. По лестнице Иакова движутся (заторопились даже!) небесные силы, еще утаенные от многих. Святые анонимы посылаются все более в земную историю, готовя людей к новому рождению - во Христе. Старикам в этой области легче ориентироваться (такова привилегия старости).
Не следует, конечно, преувеличивать и значения юбилеев на нашем земном "пятачке". Мы мало юбилейны, но хотим быть юбилейными. Юбилеи относятся скорее к до-христианству, когда эти праздники еще были нужны людям. Сейчас время другое. Земное время быстро несет нас по всем нашим срокам в мире. Личные торжества сейчас не к месту. Все юбилейно в нашей вере, и все годы наши и даже мгновения позваны на пир веры. Юбиляры наши имеют право на покаяние. Но им надо следить и за упразднением, преодолением времени. Старость и хороша для этого. Блаженный Суд Христов, Его Царство уже - внутри нас, "при дверях".
Огромное богословское, пастырское обще-церковное и русское общественное дело в 20-е и 30-е годы нашего века совершала в мире Свято-Сергиевская Академия в Париже. К счастью, она не покинула мир сей, хотя, как пророк Илья Елисею, и сбросила свою "милоть" Свято-Владимирской Духовной Академии в Нью-Йорке. Эта последняя начала новый цикл православного богословия в Америке и во всем мире. Академия Свято-Владимирская тем замечательна, что академический, на высоком уровне, ее дух соединен с некиим реальным экклезиологическим богословием и строительством церковным. Она стоит у нас в "самой гуще жизни"; Русская Церковь, пересаженная в Америку, на живом своем опыте возрождает вселенскую соборность, исполняя церковный завет патриарха Тихона.
Старшая сестра ее, Свято-Сергиевская Академия, поделилась со Свято-Владимирской и своими молодыми профессорами (отцом Александром Шмеманом, отцом Иоанном Мейендорфом и другими). Уже набралось новое поколение профессорское. Из Свято-Владимирской Академии тоже выходят в мир силы, нужные Церкви в Америке и повсюду. Без помощи наших профессоров нам, епископам, было бы трудно своевременно начать благодатный - (и нужный для всего Православия) — путь поместности. [277]
Главным сейчас богословским делом в православной Америке стало благовествование верной экклезиологии... Надо в мире преодолевать национальный шовинизм. Он не подходит к Церкви апостольской. В мире все проясняется древний и вечно-новый Лик Святой Церкви.
Кого из светских писателей больше всего Вы любите? Кто Вам еще "нужен"? Или уже "литература" Вам органически не нужна?
Самый вопрос этот раздвигает занавес, за которым скрыто общее отношение верующих к литературе - духовной и светской (художественной, научной). Покаюсь вам, - я лишь условно и "инструментально" делю литературу на "религиозную" и "светскую". Все, что мы, люди, в этом мире пишем, все это (хотим мы того или не хотим) имеет отношение к богословию нашей веры. Даже антирелигиозники - тоже собрание "богословов". Ведь сказать, что "Бога нет", это, конечно, тоже форма богословия и слова о Боге. Мир богословствует, даже когда молчит о Боге и изгоняет Божию святыню из человечества. Я склонен считать и светскую литературу (в которую я с детским "вдохновением" входил в 20-е годы, как читатель и писатель) родом богословия жизни и культуры. Сейчас, в дни моей старости, я понимаю лучше, что так можно думать. Суд Последний Божий, это, в сущности, Суд именно над богословием каждого человека в отдельности, и над нашей общей поэзией и прозой жизни. Нельзя никому от этого уйти! Человек несет себя чрез всякое слово свое. И чрез свое молчание. Человек (по самой природе своей и человечности), от рождения своего и, может быть, - с зачатия своего - "пойман богословием", и ему дан лишь выбор между богословием верным, благодатным, и - ложным, изгоняющим его от Лица Божия.
"Нужен ли" мне "лично" сейчас какой-либо писатель? Трудно ставить в одну линию "нужности" для нас Слова Божия с какой-либо другой "нужностью" словесной. Но, как хорош человек, пытающийся что-то доброе и верное сказать, пролепетать в мире. Всякое творчество, отзывающееся на таинственный Божий зов, во много раз драгоценнее и радостнее другого. Дар слышания и слова сходит на нас в о всех областях жизни. И конечно, утешительно видеть, как человек, пусть даже гугниво (как Моисей) , но раздувает в себе искру вечной Жизни в чем бы то ни было. И хорошо человеку собирать искорки неба, сошедшие в его сердце. В этом свете уже начало вечности. Скрываясь, он и открывается в некоторых авторах; и быть хорошим читателем - это уже большой дар литературный. [278]
Кого из писателей я в юности своей больше любил? Конечно, не Горького, не Салтыкова-Щедрина!.. Наступает время, когда человеку скучной делается такая литература. Человеку, прежде слов, нужна тишина. Это первые шаги литературы. Ей этому нужно помогать в мире ограничением чувств. Но, среди чисто-религиозных работ, иной раз потянет, например, почитать Гоголя (веселием своим он Богу хорошо послужил и душе человека. И - сам смиренно этого не понял).
Любил я с детства и люблю Алексея К. Толстого, и как писателя-поэта, и очень интегрального человека. Он совсем не оценен русской критикой. От А. К. Толстого, от его глобальной общественной независимости отталкивались критики-общественники XIX века. И ведь до сих пор ему не прощают этой свободы от всего "правого" и "левого"... И ассонансы лирические именно им открыты в русской литературе.
Писатели знают, что существует особая форма удовольствия. Оно относится ко всякому искусству. Я не чужд такому удовольствию, как всякий читатель. Черты гениальной человечности А. К. Толстого я вижу и в его шутливых стихах. У него умная веселость, смягчающая сердца, не ожесточающая их. Он захватывает большой диапазон. А. К. Толстой более - классик сейчас, чем был в прошлом веке.
Возвращаюсь к вопросу, на который я еще не ответил. Я прошел чрез полный отход от "светской литературы". Но она потом сама встретилась со мной на путях служения Церкви. Сперва она целиком уступила свое место Исааку Сирину и Симеону Новому Богослову, и, конечно, источнику вдохновения всех свв. отцов - Слову Христову. Западная мистика любви к Богу близка тоже мне, я вижу и в ней святое православие. Светская литература - продолжение самой светской жизни, к которой обращено Слово Христово. Она часть "мира сего". Мне же она послужила и инструментально. У меня есть ряд религиозных очерков светского стиля. А о Л. Толстом даже есть целая книга (ответ Ивану Бунину на его книгу "Освобождение Толстого"). Еще в юности я написал для пражского студенческого журнала "Открытое письмо Ивану Карамазову".
Мне не было нужды подтягивать светскую литературу к свв. отцам. Она сама туда входит органически и окрашивается в религиозный смысл. Искусство есть продолжение жизни, часть ее. И есть ответственность у светских литераторов за всякое праздное слово. И у подлинных писателей оно не может быть праздным. И стихи "вернулись" ко мне, как созерцания жизни. Такова лирика - "Странника". [279]
Легко ли сочетать мирскую культуру с церковной, иметь на той же полке Исаака Сирина и Ахматову?
Исаака Сирина "примирять" с Анной Ахматовой не надо, но надо все вещи, нас волнующие, сопрягать... Вы помните, в "Войне и Мире" Пьер проснулся, и последние слова его сна были: "надо сопрягать". В действительности, это были слова, около него произнесенные кем-то, но сон изменил одну букву. И Пьер почувствовал, что надо в мире все вещи сопрягать, то есть, понял взаимозависимость вещей и всех творений. Он дошел до понимания всеединства мирового. Всякий несет данный ему Богом образ. Не нужно смесительства: оно есть слепота и грех (против него был, вы помните, К. Леонтьев). Я не вижу, почему томик классиков не может стоять на полке рядом с "Лествицей", Исааком Сириным, или книгой "Столп и Утверждение Истины"? Может стоять. Но, нельзя не видеть разных кругов бытия, в которых живут люди и их творчество.
Чудесность нашей жизни именно в единстве разнообразного творения. Надо лишь иметь мудрость понимания и сопряжения вещей, идей и духов. Тут личность человека во Христе побеждает мир, или терпит поражение от мира, вкручивается в воронку зла, о котором ясно сказано: "Не любите мира, ни того, что в мире". (1 Ин. 2, 15)... Рай — состояние высшего единства и различия. Это очищение, воскресение и сопряжение, в Духе, всему творению в ценностях разных глубин.
И можно сказать еще, что человек, в разные периоды своей жизни и ее разумения, по-разному читает и Ахматову, и Исаака Сирина. Даже одинаковые слова понимает различно.
Еще пример: Тютчев к золотому веку русской поэзии всецело принадлежит. Но, как политико-патетически звучат его "патриотические" стихи. Кто их сейчас заучивает? Он и без них - Тютчев. Надо быть Пушкиным, чтобы писать рассудочные "патриотические" стихи. Поэт, конечно, имеет право на служение и своему государству, но - не поэзией.
Какой будет Ваш общий совет-завет русской молодежи в России?
Весной 1918 года, 15-летним мальчиком, я прибыл из Тулы в Москву для хлопот о моей матери, сидевшей в Бутырской тюрьме. В эти дни Москву облетел слух о некоем событии, случившемся у Никольских Ворот. Я тоже пошел к этим Воротам. Я увидел там [280] толпы людей. Большая икона святителя Николая Чудотворца висела над Воротами. Она была занавешена красной материей. Материя была прибита гвоздями к краям иконы и закрывала ее всю. И вот, в этот тихий солнечный день москвичи увидели, что эта красная материя, закрывавшая икону, во-первых, разорвалась сверху донизу; и далее, полоски материи стали, как ленточки, отрываться от иконы сверху вниз, и падать на землю... Я стоял среди благоговейной и сосредоточенной толпы. Икона, на глазах у всех, очистилась совершенно от красной материи, ее закрывавшей. И вдруг, я услышал позади себя выстрелы, один, другой, третий. Я оглянулся и увидел парня в солдатской одежде. Он стрелял из ружья, метя в икону. Лицо его было типично русское, крестьянское, круглое, с напряжением, но без всякого выражения. Очевидно, он, исполняя чье-то распоряжение, стрелял в икону Святителя. Метки от пуль его оставались на иконе, уже ничем не закрытой. Оставались только маленькие кусочки красной материи по краям иконы, где были гвозди.
Я видел, как в своей одержимости грешная Русь расстреливала свои святыни, а Русь святая молитвенно созерцала чудесное знамение Божией силы над миром.
Дело не в подробностях этого и других явлений, а в том, что все, что мы видим в мире, есть откровение двух сторон жизни. И, я думаю, все люди, старые и молодые, призваны выбрать ту или иную сторону пред Небом, где начинается вечность. Третьего пути нет.
