К оглавлению
Сестра Иоанна (Рейтлингер)
АВТОБИОГРАФИЯ
Образ жизни родителей
По окончании университета папе (единственный сын генерала Рейтлингера1)
предложили оставление при нем, что давало возможность научной деятельности, но
он предпочел государственную службу. Его либеральные друзья слегка за это его
«презирали»; впрочем — главный его друг — Куркотовский, как и Глейбер, муж Лидии
Владимировны, родной сестры Ольги Владимировны (Оболенской), умерли очень рано.
Образ его жизни слегка окрасился этим выбором.
Мать наша, хотя и дочь генерала Н. Гонецкого2, брата
Ивана Степановича, героя Плевны3, (воспитанница Смольного
института, поклонница Ушинского) не любила «светскость», воспитывала нас очень
просто, будучи как бы прирожденным педагогом, и несла светские обязанности, необходимые
в то время, скорее, как бремя.
«Лидия Николаевна — единственный педагог, которого я встречала в жизни», —
говорила впоследствии Ася Оболенская (будущая мать Бландина).
«Мама, ты воспитывала нас внушением».
С раннего детства, при всей своей жертвенной любви к нам, — полное отсутствие
баловства, и при этом — свобода (например — когда видела с моей стороны нерешительность,
— не берет на себя решение, а предоставляет его мне и т. д.).
Родились мы все на Знаменской улице, близ храма Знамения (ныне снесенного),
около Николаевского (ныне — Московского) вокзала.
Вскоре наш отец получил очень хорошую службу4 в Государственных
сберегательных кассах5.
Квартира казенная — десять комнат: три детских — из них одна — классная, кабинет
папы, большая зала и большая спальня родителей, разделенная занавесом на будуар
и собственно спальню.
Но мама живет в маленькой комнатке, с выходом в коридор. Уже после смерти родителей
мне рассказали: мама, боясь рака — от него умерли ее мать 37 лет отроду, оставив
12 человек детей, и одна из старших сестер — отказалась от супружеских отношений:
«Мне надо сохранить свое здоровье и жизнь, чтобы воспитывать своих детей». Все
родственники это знали. Папа: «Не в состоянии вести такую жизнь — не хочу путаться
с проститутками, выбираю одну женщину» (нашу бывшую няню). От нее — 2 девочки,
одна умерла почти сразу, другая — здравствует и поныне в Москве.
Смерть Оли. Мамино «обращение». Воспитание
Старшую сестру Олю — едва помню: она нам говорила: «Стыдно, не любишь маму,
не моешь руки до локтя!»
Ее отдали в гимназию 14-ти лет; тотчас же заразилась скарлатиной (в то время
плохо ее лечили) и сгорела в две недели. Горе родителей было непомерно — самая
старшая, самая талантливая и, кажется, самая любимая (особенно для папы).
В то время — принято: после няни — у детей «бонны» (с «языком»; у нас — немецкий;
мы им овладеваем само собой, в 6 лет говорим, как по-русски). Потом — более интеллигентные
— гувернантки.
Лидия Васильевна Набадьева (очевидно, не без еврейского происхождения), талантливый,
властный педагог, подчиняет нас своему влиянию. Мы ее очень любили, но наказания
ее нас угнетали (на спину пришивает плакат с написанием вины, в таком виде выводят
иногда к гостям в залу и во двор, где мы играем с детьми).
Маме эти меры не нравились, и ее власть над нами. Больше в нашем доме ее не
помню.
С детства мама, конечно, была воспитана в христианской (православной) вере,
и даже взрослыми девушками они, по-видимому, были обязаны ходить с дедушкой в
церковь. («Вот, мы ворчали, когда должны были идти с дедушкой в церковь, а теперь
хочу — и не могу», — много позднее, когда папа из-за своих болезней или капризов
ее не пускал, говорила мама). Очевидно, их не минул отход тогдашней молодежи от
церкви (осталась так и бедная тетя Наташа!) Смерть Оли не могла не вернуть маму
к церкви и, конечно, окрасила всю ее жизнь. Но тенью своего горя она наше детство
не омрачала — мы росли в жизнерадостной атмосфере, и такой же была наша религиозность
(хотя — помню ясно — мне не чужда была «память смертная» в довольно юном возрасте).
Нас водили к первой исповеди и к заутрени — было прекрасно!
Какая-то маленькая чудесная «домовая» церковь при музее Александра III (ныне
— Русский музей); попадать в нее надо было по каким-то бесконечным, таинственным
коридорам с чудесным запахом масляной краски.
Маленький мальчик в квартире под нами — болен — менингит — почти неизлечимая
болезнь. Мы молимся о нем (нас об этом просит мама) — он выздоравливает. Мы верим
— по нашим молитвам.
В первый день Пасхи мы ездили на Олину могилку. Паровичок от Лиговки, пыхтя
и отдуваясь, тащил нас до Лавры. Мы вешали на скромный крест золотые фарфоровые
яички — два больших, пять — разного размера — от большого до самого маленького
— символика!.
Учение
У папы интриги на службе. Меняет ее на другую. Переезжаем в скромную квартиру
на Фурштатской ул. Мы рады — мама всецело с нами. Гуляем с ней в Таврическом саду.
В гимназию (после опыта с Олей) она отдавать нас не хочет. Маленькая, быстренькая,
стриженая — типичная «кадетка» (партия К-Д — конституц.-демокр.) — Евгения Дмитриевна
Кахина, неизменно спорящая с папой во время завтрака и возмущающаяся каким-либо
очередным политическим событием, учила нас по всем предметам. На улице Фурштатской,
в доме управления протопресвитера военного и морского духовенства — маленькая
домовая церковь. Старенького протопресвитера Жалобовского почти всегда заменял
чудесный, скромный, тихий о. Федор.
«Аще кто благочестив...»
«Огорчися — ибо упразднися, огорчися...» — его чудесно выразительное чтение
и какие-то сильные ударения, — даже сейчас, больше чем через полвека, я могу восстановить
в ушах!6 (Мама выражает свое восхищение талантливому
регенту).
Мещерские и Оболенские. Гимназия
Мария Андреевна Мещерская, хотя и родная сестра очень либерального «кадета»
Владимира Андреевича Оболенского, — маме теперь ближе по своему мировоззрению
(она верующая). Александра Оболенская, ее мать, — одна из самых просвещенных женщин
своего времени, основала гимназию своего имени в собственном доме на Басковом
переулке7 .
Мария Андреевна, по смерти матери — естественная собственница гимназии, не
унаследовала ее даров. Все ведение в руках талантливых педагогов — Гердта, Форстена
и чудесной Елизаветы Николаевны Терстфельд.
Владимир Андреевич Оболенский8 — брат ее, все время
высылаем за «черту оседлости» — наконец обосновывается в Петербурге, и его старшие
дочери, Ася9 и Ирина, вместе с Лидой и мной (наши ровесницы)
поступают в гимназию (наша старшая — Маня — еще раньше), и мы неразлучно дружим
всю жизнь.
Пристаю к Ирине: «Может ли быть мораль без религии?» — но мама просит нас не
говорить с ними о религии, зная, что они не были воспитаны, как мы10.
«Ореховая горка»
«Красная мыза» — небольшое имение Мещерских (как у многих петербургских жителей)
в Финляндии. На одной из дач (они их сдавали) — с самого рождения мы живем все
лето.
Мы подросли.
Маме не нравилась светская атмосфера окружающего общества. После долгих поисков
родители купили участок на берегу длинного (9 км) соседнего озера — очень живописное
и уединенное место.
Крестьянскую избу, стоявшую на высоком берегу, переделали в скромный дом —
мы проводили в нем наши летние и зимние каникулы.
Жизнь на этих каникулах распределена между занятиями, музыкой (все по очереди
перед обедом играли с мамой в 4 руки), рисованием (каждый день хожу «на этюды»
— громко сказано! — акварели выбранных мест пейзажей), отдыхом, купанием и чтением.
«Гутэ» — чудесные крынки простокваши. Мама читает вслух по-французски (или
финский народный эпос «Калевала» в переводе), мы — рукодельничаем. (Мама тоже
весь день работала). Изредка приезжали издалека гости. Приезжал из города папа.
Храм
Известный врач и ученый Боткин в своем имении с дачами многочисленного семейства
(недалеко от «Красной мызы») выделил участок и построил на нем храм — туда ездили
мы всегда с родителями, живя на «Красной мызе».
Окрестные жители более отдаленных мест — ближе к «Ореховой горке» — сложились
и по прекрасному проекту архитектора Пронина построили на Кирха-Ярве храм в стиле
наших деревянных храмов севера11. Туда ходили мы даже
и пешком, когда кто захочет, и в одиночку — прекрасно!
Первая мировая война
С переездом на лучшую квартиру (папа опять на хорошей службе) у нас стали бывать
люди.
Папа (он и поет, и сочиняет музыку для романсов, рисует и т.д. — все немного
по-дилетантски12) — человек увлекающийся: теософия, Успенский,
«знаменитый» — («пресловутый») «грек» — Гурджиев (мама держалась от этого немного
в стороне — без доверия). Бывал и Мережковский со своей Зинаидой Гиппиус (мы,
конечно, совсем в стороне; Маня — в Медицинском институте, Лида — на Бестужевских
курсах, мы (младшие) — в гимназии (но уже определяются интересы: посещаю — впервые
в жизни — выставки — Нестерова, Серова, Мир Искусства с Красным конем Петрова-Водкина.
Мне дарят прекрасные монографии — Левитана, Серова и др.).
Первая мировая война.
Маня — ускоренные курсы сестер милосердия при Кауфм. общине — фронт. Лида (параллельно
с учением) — работала (безвозмездно) в «Попечительстве для бедных» (оно взяло
на себя распределение пайков женам ушедших на фронт).
Кончаю гимназию. Клара Федоровна («Рейтлингер! Художница!» — кричала она всегда
на уроках, ругая меня за что-либо) устроила меня в 4-й (головной) класс школы
Общества поощрения художеств; (минуя скучные гипсы), через Ѕ года уже перевели
в 5-й и к весне — 6-й классы.
Февральская революция
Но дальше там учиться не суждено: Февральская революция.
Мама принимает революцию как христианка — никаких разговоров об имущественных
потерях, чем кишело все вокруг: «Мы пользовались, теперь пусть пользуются другие».
Врач недоволен состоянием моих легких. Мама мечтает для меня о Крыме. В Петрограде
ждут голода.
Ольга Владимировна Оболенская едет в Крым к своему отцу, Владимиру Карловичу
Винбергу, виноделу, в имение «Саяни» — у самого синего моря (между Алуштой и Ялтой).
«Лидуша! (она маму очень любила), я возьму их с собой» (т. е. нас четырех!
— имея своих восемь детей!)13.
В Саяни съехались все дети и внуки Владимира Карловича — и мы присоединились
к ним. Несколько домов — все разместились: О. В. и ее восемь, Нина Владимировна
с мужем (проф. из Юрьева, ныне Тарту) и ее шестеро; их сестра — Леонида Владимировна,
жена сына (Анат. Влад.), дочь знаменитого адвоката Корабчевского, и ее две девочки.
Живем на коммунальных началах — работаем по хозяйству, на винограднике, стираем
(я — по болезни — шью), ходим с осликом за продуктами в Алушту, учим младших,
сами совершенствуемся в языках, увлекаемся стихами (до нас доходят последние произведения
Блока).
Приехали мама и папа; и с Маней и Лидой временно поселились в Киеве (там они
учатся в университете, и знакомятся с Муной Булгаковой — семья их тоже временно
там).
Лето 1917
Летом — опять на южном берегу — Лида зовет идти в гости к Муне — 28 км. Отправляемся
всей компанией.
Отец Сергий, недавно посвященный, жил в Олеизе с семьей в доме тещи, Варвары
Ивановны Токмаковой. Виноделия у нее нет — она живет на доходы чайной компании
«Токмаковы и Молотковы».
Дом большой, почти весь занят гостями, иногда приезжавшими на неделю погостить
и остававшимися почти на всю жизнь.
О. Сергия очень тяготили эти купеческие традиции — но сейчас выхода не было.
Сама Варвара Ивановна, очаровательная старушка, очень его любит. Об этом периоде
жизни о. Сергия известно очень мало: сын, так поддержавший его в момент посвящения,
юн, занят живописью и музыкой, жена и дочь — своими делами. Но есть рассказы,
что он этот год имел там большое влияние на молодежь.
Служил в маленькой церкви в Гаспре (она описана в его «Автобиографических заметках»
в связи со смертью сына Ивашечки, потом в соборе в Ялте. В Олеизе иногда, по просьбе
Варв. Ив., служил всенощную в доме).
В Ялте была свята память о другом замечательном о. Сергии — Щукине14.
В маленькой библиотечке в «Саяни» только что попался мне в руки сборник «Вехи»
(фамилию Струве уже знала от мамы), — она с ними немного знакома — «самый умный
человек в России»); Булгаков — впервые (теперь его вижу). Он — почти страшен;
горящие пронизывающие глаза, напряженное лицо — производит на меня огромное впечатление.
Пророк!
Возвращаемся домой, захватив с собой Муну, — погостить!
Через несколько дней — больше так жить не могу! — отправилась в Олеиз — к о.
Сергию.
Два дня там. Беседа на огороде (время трудное, о. Сергий тщится помочь своим
трудом) — «учителями не называйте никого, ибо один у вас учитель — Христос», —
исповедь, причастие, сны (кресты, кресты...) — замечательно!
Симферополь. «Еленинская» церковь. Смерть Мани и Лиды
Крым переходит то в руки красных, то белых.
Две наши старшие и Ася Оболенская15 ушли в армию сестрами
милосердия16. Мы, младшие, с мамой, как и Оболенские,
— надо как-то жить — в Симферополе.
О. Сергий стал читать лекции по богословию в университете. Но где ему служить?
Чудесная женщина Корвин-Круковская (вокруг нее какие-то чудные «девочки») нашла
заброшенный храм — «Еленинскую церковь»17, «девочки»
помогали, чем кто может, и наладились службы.
..................................................................................
«Ни Мани, ни Лиды» — так встретила меня мама, когда я вернулась домой с лекции:
Ася Оболенская пробралась домой при отступлении, болела с ними сыпняком в Кисловодске,
куда их, больных, высадили с поезда и там похоронили.
Мама исповедуется у о. Сергия; он очень ее полюбил и почитал!18
Смерть мамы
Больше надежды удержать Крым в своих руках у белых нет. Папа приезжает за нами
— мы едем с ним в Севастополь.
Со мной что-то странное: не могу уехать дальше, как будто рвут куски мяса из
моего тела.
Мама испугалась за мою психику — папа уезжает один, а мы вернулись обратно
в Симферополь. Отец Сергий опять в Олеизе. Оболенские — часть уехала, часть осталась.
Мы поселились в маленькой комнатке у сестры Вересаева, несколько экзальтированно
пришедшей к Церкви женщины. Мы с мамой даем уроки, Катя — в библиотеке университета.
Мама говорит нам: «Мне жаль папу, что он один» (завещает нам с ним объединиться
при первой возможности). Будто почувствовала, что скоро лишусь ее, — все свободное
время я была с ней.
Сыпняк свирепствует. Мама заболела. Знакомая врач взяла ее к себе в больницу
— окружила лучшими (в то время) условиями. Но сердце не выдержало — мама умерла.
Моему горю (самому большому в жизни) не было границ. Написала отцу Сергию отчаянное
письмо — но южный берег был почти отрезан от Симферополя — ни ответить, ни поехать
к нему невозможно.
Бегство за границу
Катя мечтает учиться. В университет нас не принимали — дворянское происхождение.
Памятуя и мамино завещание — уехать во что бы то ни стало (мне ничего не хочется,
мне все равно).
Заведующий библиотекой дал бумагу — командировку — реквизировать в имении на
границе Польши большую библиотеку (частную)19.
Меня устроили как помощницу. Но я совершенно инертна — хотя согласна исполнить
мамино завещание, — все делает Катя. Поездом доехали до Житомира,а дальше пешком,
на попутных телегах и т. д., рекомендации от одного священникак другому. Конец
— граница. Местное население обращалось с границей довольновольно — даже торговали.
Но для тех, кто бежит, — это опасно: тюрьма. Псаломщиквзялся перевести — одну
один день, другую — другой, третий — вещи20.
Мы — в Польше. Куда идти? «Идите в пункт (официальный) польских репатриантов»,
— советуют нам (права у нас на это — никакого!).
Полковник (заведующий пунктом) позвал нас к себе: «Я должен был бы вас отправить
обратно, и знаете, что за это?... Но у меня дочь в Петрограде, и (по моральному
закону!) — если я причиню вам зло — и ей причинят. Отправляйтесь с партией в Ровно!»
Но как связаться с папой?
Каким — то чудом — приезжает в Ровно жена доктора Крейса — они оба работали
с папой в Кр. Кресте.
Телеграмма в Варшаву. Папа приезжает за нами.
Покров. Прямо с вокзала — в храм, «на Праге».
Пишу отчаянное письмо о. Сергию — «Зачем я уехала?» Через год каким-то чудом
получила от него ответ — поддерживает (оно сохранилось в архиве его писем).
В первые же дни отправилась я в библиотеку — Грабарь, история русского искусства
— и с того момента начала изучать иконографию.
Чешское правительство помогало русской молодежи учиться, давало стипендии.
Через год — мы уже в Праге чешской.
Прага. Отец Сергий в Праге. Первые занятия иконой
«Сегодня вечером приезжает о. Сергий Булгаков, — говорит мне на собрании религ.-философского
общества П И. Новгородцев, — не хотите ли встречать?»
Радости моей нет предела, и с этого момента стараюсь послужить его семье (в
быту — он очень был беспомощный, а Ел. Ив. в Константинополе вывихнула ногу).
Учились в университете, в академии художеств, в архитектурном институте!
Кирилл Катков — совсем еще мальчик (сын профессора), где-то на Псковщине, у
старообрядцев, изучивший ремесло древнего иконописания:21
«Ремесло! — и только ремесло! Молитвы не надо!» — посвятил меня во все секреты
этого ремесла, хотя я немного копировала, чтоб научиться — даже и старообрядские
иконы. (Моя мечта — творческая икона, но — ремесло — необходимо).
Первые опыты были, конечно, очень неудачны, до всего надо было доходить самой.
Через некоторое время я сделала главу Иоанна Предтечи по наброскам с натуры
— с отдыхающего о.Сергия22.
Переезд в Париж
Отца Сергия назначили ректором богословского института в Париже. Он в восторге
от Лувра, мечтал о моем художественном образовании там, и устроил мой переезд
во Францию.
Отец Сергий не терял надежды на приезд своего старшего любимого сына Феди из
Москвы (художника)23.
Чердачное помещение в домике в Серг. Подворье разделено на каморки. В одной
из них («мансарда») о. Сергий попросил проделать окно в крыше — «Федино окно»
— и пока поселил меня там — (близость храма, далеко от «Вавилона»).
«Вот матушке трудно с больной ногой, вы ей будете нужны», — благословил меня
владыка Вениамин, инспектор Академии.
Я показала Боре Мещерскому24 «Главу Иоанна Предтечи»
(о которой речь шла выше): «Тебе больше всего подходит учиться у моего учителя,
Maurice Denis, в Ateliers d’arts. Состав там наименее текучий, он
милейший человек, я с ним поговорю»25.
Рисуем и пишем с натуры, натюрморты, композиции на религиозные темы. Раз в
месяц — messe d’atelier, все причащались (я — присутствую, но не причащаюсь
— по тем временам о. Сергий этого не благословляет).
Общего художественного развития получила я от них очень много. Но в чем-то
— поскольку католическая картина разнится от иконы — мне надо было впоследствии
идти как бы «от противного».
Старообрядец Софронов, выписанный из Прибалтики группой из «Движения», пожелавшей
писать иконы (но сами они совсем не художники, что мне чуждо), дал мне еще дополнительные
советы по иконописному ремеслу, и я стала почти исключительно заниматься иконописанием,
параллельно помогая Булгаковым по хозяйству.
У Стеллецкого, который превратил церковь Серг. Подворья (бывшую немецкую «кирку»)
в подобие старого русского храма — и жил там во время этой работы — научиться
ничему не могла: он икон, как таковых, никогда не писал. Все иконостасы были выполнены
так: по грунту, приготовленному под масляную живопись, он очень декоративно делал
фигуру святого или композицию праздника в древнерусском стиле, оставляя место
для ликов, которые потом выполняла княжна Львова (тоже маслом).
Папа уже переехал в Париж, и мы с ним дружили, я посещала его, когда ездила
в atelier. В Париже он опять увлекается разными духовными течениями, и
даже гордится своим «диапазоном». Возобновил знакомство с пресловутым Гурджиевым
(даже живал у него в его «знаменитом» доме в Фонтенбло), но постигнуть красоту
и глубину православия ему как-то не удавалось. Он мучительно вопрошал: «Дайте
мне книгу, из которой я мог бы понять православие!» (тогда такой книги еще не
было).
Когда я перестала ездить в atelier — он переехал в убогий hotel
совсем близко от Серг. Подворья, что дало мне возможность посещать его почти ежедневно.
Давал уроки, худел и, наконец, слег за месяц до смерти — рак обнаружили поздно.
Просил его не оперировать и дать ему спокойно умереть. Примирился с о. Сергием,
к которому, конечно, меня ревновал, исповедовался и причастился у него, и о. Сергий
свидетельствовал, что он умер, как настоящий христианин.
Выставка в Мюнхене. Медон
За границу в Германию и Бельгию приехала из Союза выставка икон — «Троица»
Рублева и «Владим. Божия Матерь» в научных копиях Чирикова и Брягина — остальное
в оригинале.
Узнала, что в Париж она не приедет: а в Мюнхене обосновалась одна семья наших
старых знакомых — соседей по Крыму, Винбергов (есть, где остановиться). Виза —
и я в Мюнхене. Пять дней с утра до вечера не уходила с выставки — глаз не оторвать
от «Троицы» Рублева!
Наконец я знаю иконы не только по репродукциям.
Знакомство со старой русской иконой показало мне, как важна для иконописца
уверенная линия (говорю не о «кальках», а о чисто художественной линии), и я стала
в ней упражняться: делала наброски и кистью, тонким пером тушью. На каникулах
в деревне ходила по полям, как японцы, — привязав баночку к поясу. Наброски имели
сами по себе большой успех среди французов, но меня надолго на них не хватило,
и даже в этом я не смогла приобрести нужного мастерства.
Но кроме икон — я еще брежу фреской. Но стены нет!
В Париже закрывалась колониальная выставка. Многие павильоны были оформлены
модным изобретением — краской Stiess, подражающей фреске. У меня был выгодный
урок. Купила на свои деньги на слом фанеру, подготовленную этой краской — по ней
можно писать еще новой. С благословения о. Андрея Сергеенко мы обшили церковь-барак
в Медоне, где он служил, и я расписала его с помощью Кати, которую выписала на
месяц из Праги.
Старики ворчали: «Мы в изгнании ведем трудную жизнь, приходим в храм, чтобы
забыться, зачем нам эта роспись?» Отец Андрей, конечно, возмущался таким отношением
к храму и к росписи и поддерживал ее. Ел. Яковл. Браславская (в будущем — Ведерникова
— познакомилась с ней впервые) — помогала, чем могла26.
Отзывы
Группа новоиспеченных иконописцев (со старообрядцем Рябушинским во главе) устроила
выставку икон.
Рецензии в газетах, толки (публика повторяла отдельные фразы из них; Тимашева
(жена профессора, не художница, но тоже пишет иконы) — обо мне: «С ней можно не
соглашаться, но нельзя не считаться». Фото с моей иконы «Не рыдай Мене, Мати»
было помещено на первой странице газеты «Россия и Слав.» (Публика, недостаточно
осведомленная в нашей иконографии, называла меня «создательницей русской Pietа»,
хотя я эту композицию не сама придумала, а только по-своему трактовала).
О выставке (рецензия): «Мертвенность, неподвижность... если бы не иконы Рейтлингер».
Вейдле, отдавая полный отчет в огромности моей задачи и скромности моих сил,
— одобрял и поддерживал меня27.»
Профессор Zeib посетил Медон: «lebendig!»
Постриг
Почти монашеский образ жизни, общение с о..Сергием, ежедневное посещение храма
— а «мир» все-таки захлестывал — соблазны, искушения сбивают с ног. Надо как-то
закрепить свой путь. Монастырь — нет: мое послушание — свободное творчество.
Пример матери Марии открывает возможности: оставаться на месте, постричься
и заниматься своим искусством28.
Владыка Евлогий благословил. «Но, — сказал он,- вы молодая, матушка старая,
в дочки ей годитесь, — как же она будет вас называть «матушка» — так нехорошо.
Я вас постригу в рясофор, но переменю вам имя...»
...Это был самый счастливый день моей жизни; хотя весь рясофорный постриг состоит
только из одной молитвы, и даже не «обет», а «святое сие намерение» — благодатно
мне далась в тот момент такая всецелая преданность Христу, которой я ни раньше,
ни после никогда не могла достичь.
Первая поездка в Англию
Братство св. Албания и преп. Сергия пригласило меня написать триптих для храма
в богословском колледже в Mirfield, на севере Англии — дар его этому колледжу.
Поехала туда, жила в женском монастыре, откуда автобусом ежедневно ездила работать
над триптихом в колледж. Посередине — Спас, по бокам — преп. Сергий и муч. Албаний.
Храм — последнее слово современной англиканской архитектуры. Триптих был огромный,
и так подавлял своими размерами и своим м. б. и стилем — слишком православный,
что впоследствии, когда все было готово, вызвал ропот среди руководителей колледжа,
как мне рассказывали, почти до раскола. Чем дело кончилось — я не знаю.
Отвлечение от иконописной
работы
По возвращении из Англии я продолжала работать в Париже — много икон (и одноярусный
иконостас) сделала по заказу о. Евфимия Вендта, для монастыря в Moisenay,
запрестольную большую икону «О Тебе радуется» для храма-барака на rue Olivier
de Serres, одноярусный иконостас в храме-гараже в общежитии матери Марии на
rue Lourmel и другие.
Но как всегда — не выдерживаю без отвлечений от основной работы, сбиваюсь на
эстетизм (а потом и на некоторую угоду французскому покупателю): одного моего
«Спаса», очень декоративную большую голову в красивых тонах, вешаю в снобистском
магазине модерной обстановки29.
В русской иконописи есть страница, которую совершенно обходят наши, справедливо,
конечно, относя ее к прикладному кустарному искусству, но ведь последнее в других
областях все же ими ведь тоже признается искусством? А в иконописной области в
нем все же есть традиция, и своя прелесть. Я имела в руках такую небольшую иконку
«Скорбящей Божией Матери» — из нее исходила, а потом, на основании этого, делала
и «Серафима Саровского на камне с медведем» и т. д. — все в малых размерах, и
очень этим увлекалась: этот стиль давал возможность делать большие количества
вещей, одно время привлекла к работе и мать Бландину (бывшую Асю Оболенскую) —
к сожалению, она была слишком занята своими монастырскими послушаниями и быстро
отпала, а с ней именно восстанавливали работу на кустарных началах, как была она
в монастырях конца XIX и начала ХХ вв. Имели они успех и среди французов, и я
часто изображала и католических святых, и общих.
Одни знакомые30 получили новейшие издания советской
детской книги. Я была от них в восторге — «вот бы так — религиозные!» Меня захватил
«миссионерский пыл». Своими жалкими средствами (никогда иллюстрацией не занималась,
тираж — мой собственный — мизерный и т. д.) суетилась я с этой работой.31
Отец Сергий — робко (он всегда предоставлял мне свободу, особенно в художественных
делах — в них считал себя некомпетентным) говорил мне: «Не разбрасываешься ли?»
Но я была к этому глуха, и наследственный дилетантизм!
Смерть отца Сергия
Болезнь и смерть отца Сергия описана мною в «Отрывках воспоминаний», которые
я написала еще будучи в Англии, и только недавно (при переезде на родину оставила
их во Франции) мне их переслали, и я их передала о. А. Меню, так как больше никаких
воспоминаний об о. Сергии писать не могу.
Вторая поездка в Англию
Братство св. Албания и преп. Сергия купило в Лондоне дом (на ул. Ladebroke
Grove). Пригласили меня расписать «часовню» — одна из комнат нижнего этажа
с тамбуром.
Обшили стены (наконец-то — стена! хоть и фанера) фанерой и залевкасили ее.
История церкви: вверху — фриз от сотворения мира до конца Апокалипсиса; внизу
— отцы Церкви, святые англиканские и православные. В тамбуре (— алтаре) Агнец,
стоящий на верху горы, старцы с гуслями.
Одноярусный иконостас — Спаситель, Матерь Божья, муч. Албаний и преп. Сергий.
Увлекшись матовой фактурой (фреска!), оставила стены без олифы — а ведь это
яичная темпера, как иконы, и требовала закрепления, и хороший мастер нашел бы
способ матового закрепления но я по своей неопытности — нет!32
Почему-то роспись задней стены (она представляла собой большую раздвигающуюся
дверь в соседний большой зал) не была сразу включена в план росписи (мы ее не
обшивали), и я уехала, исполняя завещание о. Сергия, — после его смерти соединиться
с моей сестрой. Она жила в это время в Праге с мужем и сыном, и у нас общая мечта
— вернуться на родину.
Вейдле очень одобрил роспись. Но не без ехидства (он не мог сочувствовать моим
дальнейшим планам!) говорил: «Человек, создающий такую вещь, должен найти способ
ее закончить». (Это о задней стене).
Переезд в Чехословакию. Прага и церковная действительность.
Но «человек» уезжает, покидает навсегда Париж и переезжает в ЧССР (выписывать
его оттуда, чтоб продолжить работу, — ни у него, ни у кого нет средств).
Там в это время, с сильной политической окраской, было насаждение православия.
Присланный туда из Ростова владыка Елевферий, видимо, очень страдал в создавшейся
атмосфере. Факты: все знали, что Карчмары был коллаборантом (работал с немцами).
Ему надо добиться епископства. Но он женат. Ничтоже сумняся он просит постричь
свою жену в монашество и потом отправить в какой-то монастырь. Мне велели участвовать
в церемонии ее пострига — вести ее в рубашке от входа в храм к алтарю.
И в таком роде все. Отхожу от церкви.
Восточная Словакия
Меня после одной большой работы в Праге (алтарный триптих в храме на Ряссловой
ул.) направили расписывать храмы в восточную Словакию. Если Чехия была и католической,
и гуситской, то восточная Словакия — исключительно униатской. В это время была
ее ликвидация.
Техника росписи — самая примитивная: известковая краска по известковому грунту.
Конечно, надо было угождать населению, писать в том стиле, к которому они привыкли
(натуралистический!).
Церковная жизнь — далеко не духовная33. Сперва послали
меня в Медзилаборцы34, работать в только что отстроенном
храме. Краем (типа Украины) восхищалась я невероятно (в жизни не была в русской
деревне), но от церкви отхожу еще дальше. И сама я не была на высоте — увлекалась
несоответственно ни возрасту, ни своему состоянию. Кроме нескольких храмов в округе,
получала заказы на религиозные картины в домах — все типа католических, но далеко
не художественных, и все маслом.
Икона опять забыта.
Там было в то время увлечение всем русским — зарабатывала на жизнь копиями
с репродукций из русских журналов.
Не хотела и сама отставать от века (отчасти — чтоб попасть в Союз художников
— вернулась к маслу — портреты, пейзажи).
Переезд в СССР
Наконец мы получили визу, и нас целой партией отправили в СССР — Среднюю Азию,
как наименее пострадавший от войны край.
В Союз художников, как и в Словакии (пыталась попасть и там), попасть не удалось.
Работала, чтоб жить, расписывала шелковые платки. При первой возможности —
в отпуск — поехала в Москву, сперва к Феде Булгакову (он женат на дочери художника
Нестерова), потом — к Елене Яковлевне, которая уже Ведерникова, и знакомлюсь с
ее замечательным мужем.
Каким-то чудом получила из Парижа все нужные документы, и хлопотами моей энергичной
сестры наконец вышла на пенсию.
Теперь я могла ехать в Москву уже не только на месяц отпуска, но на все лето.
Уверенная, что к писанию икон уже больше никогда не вернусь, я раздала все
свои «орудия производства». Но Елена Яковлевна смотрела на вещи иначе (сама пишет
иконы) и coute que coute35* возвращает меня к
оставленной священной специальности (сперва — поправить ее вещь, потом — докончить
и т. д., наконец, я начала и свою работу).
-----------------------
* во что бы то ни стало (фр) — прим. ред
Понемногу начинаю дышать забытым воздухом: Ведерниковы, книги, встречи с чудесной
новой молодежью. Я возвращаюсь в Отчий Дом, исповедуюсь и причащаюсь у о. Андрея
Сергеенко (чего давно не делала) и 15–20 лет работаю над иконой, больше, чем когда-либо
в жизни.
Наконец — знакомство с о. Александром Менем как будто послано мне отцом Сергием.
Вот и вся моя биография, ничем не замечательная, кроме моих замечательных наставников!
Примечания
1 По семейным рассказам — сирота, воспитывался в семье Алексея
Толстого. Но нигде пока подтверждения этих рассказов не нашла. Защитник Севастополя,
в истории севастопольской обороны можно найти его портрет. (Здесь и далее все
примечания автора. Ред.)
2 Был долгое время командующим войсками «Царства Польского».
Гал. Вас. Завадовская, побывавшая в Вильнюсе в 1957 г., уверяла меня, что там
стоит ему памятник.
3 Об этой семье есть советское издание «Воспоминаний» Водовозовой,
маминой двоюродной сестры.
4 Тогда так называли работу.
5 Дом этот, Фонтанка,76, кажется, и сейчас занят подобным учреждением.
6 По смерти Жалобовского, заступивший его прот. Шабельский, несколько
модный в светских кругах, в нашей жизни роли не играл.
7 В этой гимназии училась впоследствии Н. Крупская; ныне там
школа ее имени.
8 Его «Воспоминания» существуют отдельной книгой. С ним и его
чудесной женой, Ольгой Владимировной, и всей ее семьей — наши родители были друзьями
еще до нашего появления на свет.
9 Будущая мать Бландина.
10 Они ни в коем случае не были воспитаны в атеизме, но религиозного
воспитания также не получили, кроме обязат. уроков «Закона Божьего» в гимназии.
Много позже, во Франции, когда мы с о. Сергием проводили его «Nachkur» на озере
Аннеси, где жила у младшей дочери О. В., она, преодолев свою невероятную стеснительность,
пришла к нему и рассказала, что никогда веры не теряла, но скрыла ее, как чуждую
своему окружению.
11 Говорят, что он дотла был уничтожен во время русско-финской
войны.
12 Мы часто потом смеялись — дилетантизм — карма нашего рода:
моя сестра Катя — по характеру отнюдь не дилетант; но, окончивши архитектурный
ин-т, волею судеб не стала архитектором — в Чехии был финансовый кризис, и всех
женщин-архитекторов сократили. Пришлось (чтоб зарабатывать) заняться прикладным
искусством, в котором она достигла большого совершенства без специального образования.
Что до меня — благодаря моим многочисленным «изменам» основному пути.
13 В такое время, когда связь с Петроградом вот-вот нарушится,
когда нет уверенности, что в купе не ворвутся и не побросают «детей» в окно.
14 Его чудесная маленькая книга «Около Церкви» трудами Ек. Эд.
Куртэн (будущей матери Евдокии) — увидела свет в издании «Путь» (сам он, отданный
без остатка пасомым, растерял всю рукопись, которую она и собрала по листкам).
15 Будущая мать Бландина.
16 Так называли тогда медсестер.
17 Какое-то частное лицо, очевидно, построило ее для своей больной
жены, и после ее смерти уехало из Крыма, и ее закрыли.
18 Мы с сестрой всегда потом вспоминали о. Сергия у плащаницы:
«Христос — мертв! Бог — мертв!» — так начал он свою проповедь.
19 Впоследствии выяснилось, что это имение в Польше!
20 И мы, конечно, не дождались, как они и не были ничтожны.
21 Впоследствии ему поручили работу над иконостасом храма, построенного
русскими в Праге на кладбище «Ольшаны».
22 Эта вещь была довольно удачна; к сожалению, где-то пропала
— найти ее потом не удалось.
23 Уехать с ним сразу его не пустили, и остался он в Москве вроде
«заложника».
24 Второй сын Мар. Андр. обосновался в Париже еще до революции
и жил как французский художник.
25 Maurice Denis, как многие из французской интеллигенции, пришедший
к вере после первой мировой войны, вместе со своим другом Georges Desvalieres,
основали ateliers d’art sacre — попытка в современных условиях и со современными
данными искусства возродить лучшие традиции религиозного искусства Средневековья.
26 Впоследствии этот храм-барак, оставленный без призора, сгорел.
Фото сохранилось у Ведерниковых.
27 Его статья, кажется, была в журнале «Числа».
28 Впоследствии многие мои католические подруги мне завидовали:
«Вот так мы бы тоже хотели!»
29 Может быть, для снобов он все же был Христом, но много ли
в нем Христа для меня? Не больше ли красивой декорации?
30 Наташа Parain — урожденная Челпанова, дочь проф. Челпанова,
художница, из Москвы ее привез Parain. В Париже иллюстрировала французские детские
книги, имела большой успех.
31 Кроме «Картинок-листков», которые печатала на свои деньги,
сделала «Мальчик у Христа на елке», «Где любовь, там и Бог» (они света не увидели),
«Герасим и его лев» — сперва ручным способом трафаретом — 60 экземпляров, потом
французская писательница снабдила французским текстом, и эта книга выдержала несколько
изданий: имела большой успех.
32 Через несколько лет она стала портиться! К счастью, удалось
найти специалистов, которые спасли ее (уже без меня). Слайды с росписи и фото
с иконостаса можно увидеть у Э. Семенцовой.
Художник В. А. Волков, посетивший Лондон в 1972 г. после своего путешествия в
Италии и Франции, высоко оценил роспись и даже сам удивлялся своей оценке: «и
это после Италии!» — говорил он, смеясь. Местные отзывы мне неизвестны.
33 Медзилаборцы, кстати, — родина И. Грабаря!
34 Конечно, были исключения — чудесный священник о. Григорий
Кузан и его матушка — но это уже ближе к моему отъезду. Но прежнего во мне нет.
35 Как часто в жизни я укоряла ее за властность, но тут она оказалась
спасительной!
далее
