ОТ ФИХТЕ ДО НИЦШЕ
См. оглавление. См. философия.
Глава 9
ГЕГЕЛЬ (1)
Жизнь и сочинения. - Ранние теологические работы. - Отношение Гегеля к Фихте и
Шеллингу. - Жизнь Абсолюта и природа философии. - Феноменология сознания.
1
Георг Вильгельм Фридрих Гегель, величайший немецкий идеалист и один из самых выдающихся
западных философов, родился в Штутгарте 27 августа 1770 г. [1] Его отец был государственным
служащим. В школьные годы в Штутгарте будущий философ ничем особенным себя не
проявил, но именно в этот период он впервые почувствовал интерес к греческой культуре,
причем наибольшее впечатление на него произвели пьесы Софокла, и прежде всего
"Антигона".
1 Это был год кантовской профессорской диссертации. В этом году также родились:
в Германии - Гёльдерлин, в Англии - Вордсворт.
В 1788 г. Гегель стал студентом Протестантского теологического института при Тюбингенском
университете, где он завязал дружеские отношения с Шеллингом и Гёльдерлином. Приятели
изучали Руссо и вместе со всеми восторгались идеалами Французской революции. Но,
как и в школе, Гегель не производил впечатления исключительного дарования. По
окончании им универси-
190
тета в 1793 г. в аттестате был отмечен его хороший характер, а также прекрасное
знание теологии и филологии и плохое понимание философии*. Ум Гегеля не был столь
скороспелым, как у Шеллинга: ему требовалось больше времени для созревания. Впрочем,
у этой картины есть и другая сторона. Его внимание уже начала привлекать проблема
отношения между философией и религией, но он не показывал свои наброски и заметки
профессорам, которые казались ему весьма заурядными и, несомненно, не внушали
ему особого доверия.
После окончания университета Гегель зарабатывал на жизнь в качестве домашнего
учителя, вначале в Берне в Швейцарии (1793-1796), а затем во Франкфурте (1797-1800).
Внешне бессобытийные, эти годы стали важным периодом в его философском развитии.
Работы, написанные им в это время, были впервые опубликованы Германом Нолем в
1907 г. под заглавием "Ранние теологические сочинения Гегеля" ("Hegels
theologische Jugendschriften"), и относительно их содержания будет сказано
несколько слов в следующем параграфе. Конечно, если бы у нас были только эти работы,
мы не смогли бы составить никакого представления о разработанной им впоследствии
философской системе, и не было бы серьезного основания отводить ему место в истории
философии. В этом смысле значимость данных работ невелика. Но если мы обращаемся
к ранним сочинениям Гегеля в свете нашего знания о развитой им системе, то можем
заметить определенную преемственность его проблематики и лучше понять, как он
пришел к своей системе и что было его путеводной идеей. Мы видели, что его ранние
сочинения были охарактеризованы как "теологические". И хотя верно, что
Гегель стал скорее философом, нежели теологом, его философия всегда являлась теологией
в том смысле, что у нее, как сам он настаивал, был тот же предмет, что и у теологии,
а именно Абсолют, или, говоря религиозным языком, Бог и отношение конечного к
бесконечному.
В 1801 г. Гегель получил должность в Йенском университете, и в том же году
появилась его первая публикация "Различие философских систем Фихте и Шеллинга"
("Differenz des Fichteschen und Schellingschen Systems")**. Работа создавала
такое впечатление, будто по всем своим намерениям и помыслам он являлся учеником
Шеллинга. Это впечатление усилилось в результате его сотрудничества с Шеллингом
в издании "Критического философского журнала" (1802 - 1803). Однако
прочитанные Гегелем в Йене лекции, не публиковавшиеся вплоть до XX в., показывают,
что он уже вырабатывал собственную независимую позицию***. И его отход от
191
Шеллинга стал очевиден всем в его первой великой работе, "Феноменологии
духа" ("Die Phanomenologie des Geistes"), появившейся в 1807 г.
Дальнейшая информация об этой замечательной книге будет дана в последнем параграфе
данной главы.
После битвы при Йене, одним из итогов которой стало закрытие университета,
Гегель остро испытывал нехватку средств; и с 1807 по 1808 г. он был редактором
газеты в Бамберге. Назначенный директором гимназии в Нюрнберге, он сохранял этот
пост до 1816 г. (В 1811 г. он женился.) В качестве директора гимназии Гегель поддерживал
классические исследования, хотя, как говорят, не в ущерб изучению школьниками
их родного языка. Он также излагал своим ученикам основы философии, хотя, думается,
он делал это скорее уважая желание своего покровителя Нитхаммера, нежели испытывая
какой-либо личный энтузиазм к политике введения философии в школьную программу.
И можно представить, что большинство его учеников сталкивалось с немалыми трудностями
в понимании того, что он говорил. Одновременно философ продолжал собственные исследования
и размышления, и именно во время пребывания в Нюрнберге он создал одну из своих
главных работ, "Науку логики" ("Wissenschaft der Logik", 1812-1816).
В год появления второго и последнего тома этой работы Гегель получил три приглашения
занять кафедру философии - из Эрлангена, Гейдельберга и Берлина. Он принял приглашение
из Гейдель-берга. Судя по всему, он не имел столь уж серьезного влияния среди
большей части студентов, однако его репутация как философа постоянно росла. И
она еще больше повысилась после публикации в 1817 г. "Наброска энциклопедии
философских наук" ("Enzyklopadie der philosophischen Wissenschaften
im Grundriss"), в котором он представил конспективное изложение своей системы
в соответствии с тремя ее главными разделами - логикой, философией природы и философией
духа. Можно также отметить, что в Гейдельберге Гегель впервые стал читать лекции
по эстетике.
В 1818 г. Гегель принял новое предложение из Берлина, и он занимал кафедру
философии в Берлинском университете вплоть до смерти от холеры 14 ноября 1831
г. За это время он стал неоспоримым лидером философского мира не только Берлина,
но и Германии в целом. До какой-то степени на него смотрели как на официального
философа. Несомненно, однако, что его влияние как лектора не было следствием его
правительственных связей. Не являлось оно результатом и какого-то особого дара
красноречия. Как оратор он уступал Шеллингу. Скорее, это влияние было связано
с его оче-
192
видной и бескомпромиссной преданностью чистой мысли, а также с его удивительной
способностью охватывать широчайшие области в границах и пределах своей диалектики.
И его ученики ощущали, что под его руководством их интеллектуальному взору открывались
внутренняя природа и движение действительности, включая человеческую историю и
политическую жизнь, а также духовные достижения человека.
За время пребывания на кафедре философии в Берлине Гегель опубликовал сравнительно
немного. В 1821 г. появились его "Очерки философии права" ("Grundlinien
der Philosophic des Rechts"), а в 1827 и 1830 гг. вышли новые издания "Энциклопедии".
В конце жизни Гегель взялся за пересмотр "Феноменологии духа". Но в
течение всего этого периода он, разумеется, вел лекционную деятельность. Тексты
его лекционных курсов, частично основанные на сверенных студенческих записях,
были опубликованы посмертно. В английских переводах "Лекции по философии
искусства"* составляют четыре тома, "по философии религии" и "истории
философии" - по три тома каждый, по "философии истории" - один
том.
По мнению Гёльдерлина, Гегель был человеком спокойного прозаического склада
ума. По крайней мере в обыденной жизни он никогда не производил впечатления пылкого
гения. Аккуратный, методичный, добросовестный, общительный - в каком-то отношении
он был настоящим честным bourgeois** университетским профессором, достойным сыном
добропорядочного чиновника. В то же время его вдохновляло глубокое видение движения
и смысла мировой и человеческой истории, выражению которого он посвятил свою жизнь.
Это не значит, что он был из тех, кого обычно называют визионерами. Для него были
неприемлемы апелляции к мистическим интуициям и переживаниям, во всяком случае
тогда, когда речь шла о философии. Гегель твердо верил в единство формы и содержания.
Он был убежден, что содержание, истина, существует для философии только в своей
систематической понятийной форме. Действительное разумно, а разумное действительно,
и действительность можно постичь только в ее рациональной реконструкции. Но хотя
Гегель едва ли может принести пользу такой философии, которая сразу обращается
к мистическим прозрениям, или такой, которая, как он полагает, скорее служит назиданию,
чем нацелена на систематическое познание, остается фактом то, что он представил
человечеству одну из самых грандиозных и впечатляющих в истории философии картин
мироздания. И в этом смысле он был великим визионером.
193
Мы видели, что интерес Гегеля к греческой культуре обнаружился еще в его школьные
годы. А в университете это увлечение оказало заметное влияние на его позицию по
отношению к христианской религии. Теология, о которой он слышал от своих профессоров
в Тюбингене, по большей части была христианством, приспособленным к идеям Просвещения,
т.е. рационалистическим теизмом с некоторой добавкой или примесью библейской сверхъестественности.
Но эта рассудочная религия, как характеризовал ее Гегель, представлялась ему не
только сухой и неинтересной, но и оторванной от духа и потребностей его поколения.
И он, в неблагоприятном для нее свете, противопоставлял ее греческой религии,
коренившейся в духе греческого народа и составлявшей неотъемлемую часть его культуры.
Христианство, полагал он, есть книжная религия, а соответствующая книга, т.е.
Библия, является порождением чуждой расы и плохо сочетается с германской душой.
Гегель, конечно, не предлагал буквальную замену христианства греческой религией.
Его позиция состояла в том, что греческая религия была Volksreligion*, религией,
тесно связанной с духом и сознанием людей и составляющей элемент их культуры,
тогда как христианство, по крайней мере в том виде, как оно преподносилось его
профессорами, навязывалось откуда-то извне. Кроме того, христианство, думал он,
враждебно человеческому счастью и свободе и безразлично к красоте.
Это выражение раннего энтузиазма Гегеля относительно греческого духа и культуры
вскоре претерпело изменение вследствие его кантовских штудий. Не переставая восхищаться
греческим духом, он пришел к выводу, что ему недостает моральной глубины. Он считал,
что этот элемент моральной глубины и серьезности был добавлен Кантом, одновременно
предложившим этическую религию, свободную от бремени догм и поклонения Библии.
Ясно, что Гегель не хотел этим сказать, что для появления моральной глубины человечество
должно было ждать времени Канта. Наоборот, он приписывал кантианское акцентирование
морали самому Основателю христианства. И в своей "Жизни Иисуса" ("Das
Leben Jesu", 1795), созданной во времена его домашнего учительства в Берне,
он изображал Христа исключительно как морального наставника и чуть ли не как толкователя
кантовской этики. Конечно, Христос подчеркивал свою личную миссию, но, согласно
Гегелю, он был вынужден делать это просто потому, что иудеи привыкли считать все
194
религии и моральные теории откровениями, исходящими из божественного источника.
Поэтому, чтобы убедить иудеев вообще слушать его, Христос должен был представлять
себя в качестве легата или посланника Бога. Но на деле он вовсе не хотел становиться
единственным посредником между Богом и человеком или навязывать догматы, полученные
через откровение.
Но каким же образом христианство превратилось в авторитарную, оцерковленную
и догматическую систему? Гегель рассмотрел этот вопрос в сочинении "Позитивность
христианской религии" ("Die Positivitat der christlichen Religion"),
первые две части которого были составлены в 1795-1796 гг., а третья несколько
позже, в 1798-1799 гг. Как и следовало ожидать, трансформация христианства приписывается
главным образом апостолам и другим ученикам Христа. Итог же этой трансформации
изображается в виде отчуждения человека от своего подлинного Я. Насаждение догматов
привело к потере свободы мысли, а навязывание извне идеи морального закона погубило
моральную свободу. Кроме того, человек рассматривался отчужденным от Бога. Его
могла примирить только вера и, по крайней мере в католицизме, церковные таинства.
Однако во франкфуртский период взгляды Гегеля на христианство претерпели некоторое
изменение, что нашло выражение в "Духе и судьбе христианства" ("Der
Geist des Christentums und sein Schicksal", 1800). В этой работе в главного
злодея превращается иудаизм с его законнической моралью. Для иудея Бог - господин,
а человек - раб, вынужденный исполнять волю хозяина. Для Христа Бог есть любовь,
живущая в человеке; и отчуждение человека от Бога, как и человека от человека,
преодолевается единством и жизнью в любви. Акцентировка Кантом закона и долга,
равно как и значимость, придаваемая им преодолению страстей и побуждений, выражает,
как представляется теперь Гегелю, неадекватное понятие моральности и имеет некий
привкус отношения между господином и рабом, характерного для иудаистской позиции.
Христос же выше как иудаистского законничества, так и кантианского морализма.
Конечно, он признает моральную борьбу, но его идеал состоит в том, что мораль
должна прекратить быть вопросом подчинения закону и стать спонтанным выражением
жизни, что само по себе является участием в бесконечной божественной Жизни. Христос
не отменяет мораль со стороны ее содержания, но лишает ее законнической формы,
заменяя мотив подчинения закону мотивом любви.
195
Отметим, что внимание Гегеля уже направлено на темы отчуждения и восстановления
утраченного единства. В то время, когда он противопоставлял христианство греческой
религии в пользу последней, его уже не удовлетворяли такие взгляды на божественную
реальность, которые представляли ее как далекое и чисто трансцендентное бытие.
В стихотворении, названном "Элевсин", которое он написал под конец своего
пребывания в Берне* и которое он посвятил Гёльдерлину, он выразил свое ощущение
бесконечного целого. А во Франкфурте он изображал Христа проповедующим преодоление
жизнью в любви пропасти между человеком и Богом, бесконечным и конечным. Абсолют
есть бесконечная жизнь, а любовь есть сознание единства этой жизни, единства с
самой бесконечной жизнью и единства с другими людьми через эту жизнь.
В 1800 г., еще во Франкфурте, Гегель сделал несколько заметок, названных Германом
Нолем "Фрагментом системы"** ("Systemfragment"). Дело в том,
что Ноль и Дильтей, исходя из упоминания в письме Гегеля к Шеллингу, полагали,
что эти сохранившиеся заметки представляли собой набросок законченной системы.
Думается, однако, что свидетельство, лежащее в основании этого вывода, не вполне
достаточно, по крайней мере, если понимать слово "система" в терминах
зрелой философии Гегеля. Но эти заметки представляют значительный интерес и заслуживают
упоминания.
Гегель пытается решить проблему преодоления противоположностей или антитезисов,
и прежде всего противоположности конечного и бесконечного. Если мы занимаем позицию
наблюдателей, движение жизни кажется нам бесконечным организованным множеством
конечных индивидов, т.е. природой. Природу даже вполне можно охарактеризовать
как жизнь, полагаемую для рефлексии и познания. Но единичные вещи, организацией
которых является природа, преходящи и смертны. Поэтому мышление, само являющееся
формой жизни, мыслит единство вещей как бесконечную творческую жизнь, свободную
от бренности, затрагивающей конечных индивидов. И эта творческая жизнь, постигаемая
как то, что несет в себе многообразие, а не просто как понятийная абстракция,
называется Богом. Она должна быть определена и как дух (Geist). Ведь она не есть
ни внешняя связь между конечными вещами, ни чисто абстрактное понятие жизни, абстрактное
всеобщее. Бесконечная жизнь объединяет все конечные вещи, так сказать изнутри,
при этом, однако, не уничтожая их. Она есть живое единство многообразия.
196
Итак, Гегель вводит термин, а именно "дух", имеющий важное значение
в его зрелой философии. Но возникает вопрос, можем ли мы объединить понятийным
мышлением бесконечное и конечное таким образом, чтобы ни один из этих полюсов
не растворялся в другом и чтобы при этом они были по-настоящему едины. И в так
называемом "Фрагменте системы" Гегель утверждает, что это невозможно.
Иными словами, отрицая пропасть между бесконечным и конечным, понятийное мышление
неизбежно стремится сплавить их без различий или свести одно к другому, ибо, если
оно утверждает их единство, оно неизбежно стремится к отрицанию их различия. Мы
можем понимать необходимость такого синтеза, в котором единство не исключает различия,
но мы не можем реально помыслить его. Объединение многого в едином без растворения
многого может быть достигнуто только переживанием этого, т.е. самовозвышением
человека от конечной к бесконечной жизни. И этот жизненный процесс есть религия.
Из этого следует, что философия останавливается перед религией и что в этом
смысле она подчинена религии. Философия показывает нам, что именно требуется для
преодоления противоположности между конечным и бесконечным, но сама она не может
выполнить это требование. Для его выполнения мы должны обратиться к религии, а
именно к христианской религии. Иудеи объективировали Бога как бытие, находящееся
над конечным и вне его. Но это ложная идея бесконечного, "дурная" бесконечность.
Христос же открыл бесконечную Жизнь внутри себя как источник своей мысли и действия.
И это - правильная идея бесконечного, а именно как внутренне присущего конечному
и содержащего конечное в себе. Но такой синтез можно только пережить, как Христос
пережил его: это жизнь по любви. Орган опосредствования конечного и бесконечного
- любовь, а не рефлексия. Конечно, Гегель в чем-то предвосхищает здесь свой позднейший
диалектический метод, но ведь в то же самое время он утверждает, что совершенный
синтез трансцендентен для рефлексии.
И все же если предполагается, что философия требует преодоления полагаемых
ею противоположностей, то стоит ожидать, что она сама попытается выполнить это
требование. Даже если мы говорим, что жизнь по любви, религиозная жизнь, выполняет
это требование, философия будет пытаться понять, что и как делает религия. Поэтому
нет ничего удивительного в том, что Гегель вскоре попробует осуществить в рефлексии
то, что он раньше объявлял невозможным. Для выполнения этой задачи ему нужен новый
тип логики, логики, способной следовать движению мысли и не оставлять противоположные
понятия в непримиримой оппозиции. Принятие этой новой логики знаменует переход
Гегеля-теолога к Гегелю-философу или, точнее, переход от позиции верховенства
религии и положения, когда философия останавливается перед ней, к представлению
о высшей истинности спекулятивной философии. Но проблема не меняется, а именно
ей остается отношение конечного к бесконечному. Остается и идея бесконечного как
духа.
197
Примерно через полгода после переезда в Йену Гегель опубликовал работу о "Различии
между философскими системами Фихте и Шеллинга" (1801). Он ставил перед собой
две непосредственные цели: во-первых, показать, что эти системы действительно
отличались друг от друга, а не были, как думали некоторые, одним и тем же, и,
во-вторых, показать, что система Шеллинга являла собой шаг вперед по сравнению
с фихтевской. Но естественно, что обсуждение этих вопросов вело Гегеля к общим
размышлениям о сущности и цели философии.
Основной целью философии, утверждает Гегель, является преодоление противоположностей
и разделений. "Раздельность [Entzweiung] есть источник, из которого возникает
потребность в философии" [1]. В мире опыта ум обнаруживает различия, противоположности,
видимые противоречия, и он пытается сконструировать единое целое, восстановить,
как считает Гегель, распавшуюся гармонию. Конечно, разделения и противоположности
по-разному представляются уму в разные культурные эпохи. И это помогает объяснить
специфические особенности различных систем. К примеру, в одно время ум имеет дело
с проблемой раздельности и противоположности души и тела, в другое же время подобная
проблема представляется в виде вопроса об отношении между субъектом и объектом,
интеллигенцией и природой. Но в какой бы конкретно форме или формах ни представлялась
эта проблема, фундаментальный интерес разума (Vernunft) остается неизменным -
достичь цельного синтеза.
На деле это означает, что "Абсолют должен быть сконструирован для сознания;
в этом и состоит задача философии" [2]. Ибо синтез в конечном счете должен
охватить всю реальность. И он должен преодолеть фундаментальное противоречие между
конечным и бесконечным не путем отрицания всякой реальности конечного и не сведением
бесконечного к множественности конечных индивидов как таковой, но посредством,
так сказать, интеграции конечного в бесконечное.
1 W, 1, S. 44. Помимо особо оговоренных случаев, ссылки на гегелевские работы
будут даваться по томам и страницам юбилейного издания его "Сочинений"
под редакцией Германа Глокнера (в 26 т. Штутгарт, 1928).
2 W, 1, S. 50.
198
Но здесь сразу же возникает трудность. Если философия должна конструировать жизнь
Абсолюта, ее инструментом будет рефлексия. Однако предоставленная сама себе рефлексия
стремится функционировать как рассудок (Verstand), т.е. полагать и увековечивать
противоположности. Поэтому ее надо объединить с трансцендентальным созерцанием,
открывающим взаимопроникновение идеального и реального, идеи и бытия, субъекта
и объекта. В таком случае рефлексия поднимается на уровень разума (Vernunft) и
мы имеем спекулятивное знание, которое "следует понимать как тождество рефлексии
и созерцания" [1]. Очевидно, что это написано Гегелем под влиянием шеллинговских
идей.
Далее, в кантовской системе, как она видится Гегелю, мы неоднократно сталкиваемся
с непримиримым дуализмом и противоположностями феноменов и ноуменов, чувственности
и рассудка и т. д. Тем самым Гегель выказывает явную симпатию к фихтевской попытке
поправить такое положение дел. К примеру, он полностью согласен с устранением
Фихте непознаваемой вещи в себе и рассматривает его систему в качестве ценного
опыта подлинного философствования. "Абсолютным принципом, единственным реальным
основанием и твердой позицией философии в философии Фихте, так же как и Шеллинга,
является интеллектуальное созерцание, или, на языке рефлексии, тождество субъекта
и объекта. В науке это созерцание становится объектом рефлексии, и философская
рефлексия есть таким образом само трансцендентальное созерцание, делающее себя
собственным объектом и единое с ним. Значит, это спекуляция. Поэтому философия
Фихте есть подлинный продукт спекуляции" [2].
Но хотя Фихте понимает, что предельное тождество является предпосылкой спекулятивной
философии, и начинает с принципа тождества, "принцип тождества не является
принципом его системы; как только он начинает конструировать систему, тождество
исчезает" [3]. В теоретической дедукции сознания дедуцируется идея только
объективного мира, а не мира как такового. Мы остаемся с одной субъективностью.
В практической дедукции мы действительно имеем дело с реальным миром, но природа
полагается исключительно в качестве противоположности Я. Иными словами, мы остаемся
с неразрешенным дуализмом.
1 W, I. S. 69.
2 W, I, S. 143-144.
3 W, I, S. 122.
199
С Шеллингом же ситуация совершенно иная. Ибо "принцип тождества является
абсолютным принципом системы Шеллинга в целом. Философия и система совпадают:
тождество не затеряно в частях, и еще менее - в результате" [1]. Иными словами,
Шеллинг начинает с идеи Абсолюта как тождества субъективности и объективности,
и она сохраняется в качестве путеводной идеи в разделах его системы. В натурфилософии
Шеллинг показывает, что природа не есть просто противоположность идеального, но
что, будучи реальной, она в то же время всецело идеальна, являясь видимым духом.
Излагая систему трансцендентального идеализма, он показывает, как объективируется
субъективность, как идеальное оказывается также и реальным. Таким образом, принцип
тождества утверждается во всей системе.
1 W, 1, S. 122.
Нельзя отрицать, что в работе Гегеля о системах Фихте и Шеллинга имеются свидетельства
его расхождения с Шеллингом. Ясно, к примеру, что интеллектуальное созерцание
означает для него не мистическое постижение темной и непроницаемой бездны, исчезающей
точки всех различий, а скорее, рациональное усмотрение антитезисов как моментов
единой всеохватывающей жизни Абсолюта. Но поскольку его работа задумана как иллюстрация
превосходства шеллинговской системы над системой Фихте, Гегель, естественно, не
рассматривает моменты, в которых он расходится с идеями Шеллинга. Однако независимость
его позиции ясно раскрывается в лекциях йенского периода.
В этих лекциях Гегель, к примеру, доказывает, что если конечное и бесконечное
противопоставляются друг другу как противоположные понятия, то нет перехода от
одного к другому. Синтез невозможен. Но в действительности мы не можем мыслить
конечное, не думая о бесконечном: понятие конечного не является самодостаточным
и изолированным понятием. Конечное ограничено чем-то отличным от него самого.
Говоря гегелевским языком, оно затронуто отрицанием. Но конечное не есть просто
отрицание. Поэтому мы должны отрицать отрицание. И, делая это, мы утверждаем,
что конечное есть больше чем конечное. Иными словами, оно является моментом жизни
бесконечного. А из этого следует, что конструировать жизнь Абсолюта, что является
задачей философии, - значит конструировать ее в конечном и через конечное, показывая,
как Абсолют необходимо выражает себя в качестве духа, самосознания, в человеческом
уме и через него. Ибо человеческий ум, хотя и конечен, все же больше чем конечен
и может достигать положения, так сказать, проводника знания Абсолюта о самом себе.
200
Безусловно, до определенной степени это согласуется с философией Шеллинга.
Но есть и существенное отличие. Для Шеллинга Абсолют сам по себе превосходит понятийное
мышление, и мы должны приближаться к абсолютному тождеству по via negativa*, отмысливая
свойства и различения конечного [1]. Для Гегеля Абсолют не есть тождество, о котором
больше нечего сказать; он являет собой целостный процесс самовыражения или самопроявления
в конечном и через него. Неудивительно поэтому, если в предисловии к "Феноменологии
духа" мы обнаруживаем резкое отрицание шеллинговского воззрения на Абсолют.
Конечно, Шеллинг не называется по имени, но намек достаточно очевиден. Он был
очевиден и для самого Шеллинга, который почувствовал себя глубоко уязвленным.
Гегель говорит о скучном формализме и абстрактной всеобщности, которые, как утверждают,
составляют Абсолют. Весь акцент делается на всеобщем в пустой форме тождества.
"И мы видим, что спекулятивное рассмотрение отождествляется с растворением
отдельного и определенного или скорее с бесцеремонным сбрасыванием его безо всяких
оправданий в бездну пустоты" [2]. Получается, что рассматривать вещь в Абсолюте
- значит рассматривать ее растворенной в недифференцированном самотождественном
единстве. Но "сталкивать одну часть знания, а именно что в Абсолюте все едино,
с определенным и завершенным знанием или знанием, которое, по крайней мере, стремится
к завершению и требует его - провозглашать Абсолют ночью, в которой, как говорится,
все кошки серы, - есть наивность пустого знания" [3]. К знанию Абсолюта мы
можем прийти не путем погружения в мистический мрак. Мы приходим к знанию о нем
только через понимание определенного содержания, саморазвивающейся жизни Абсолюта
в природе
1 Нет необходимости говорить, что речь идет о философских идеях Шеллинга самого
начала XIX в.
2 W, 2, S. 21; В, р. 79 [28: 14]. В ссылках, как здесь, на "Феноменологию
духа" "В" обозначает английский перевод этой работы Дж. Б. Бейли.
Но из этого не следует с необходимостью, что я следовал этому переводу. Это касается
и других подобных ссылок на стандартные английские переводы, которые даются для
удобства читателей.
3 W, 2. S. 22; В, р. 79 [28: 15].
201
и духе. Конечно, в натурфилософии и системе трансцендентального идеализма Шеллинг
рассматривал определенные содержательные моменты, и относительно них он пытался
систематически продемонстрировать тождество идеального и реального. Но сам Абсолют,
по крайней мере для понятийного мышления, представлялся ему чистым тождеством,
исчезающей точкой всех различий, тогда как для Гегеля он не является непроницаемой
реальностью, существующей, так сказать, над и за своими определенными проявлениями:
он есть свое самопроявление.
Этот момент очень важен для понимания Гегеля. Предметом философии действительно
является Абсолют. Но Абсолют - это тотальность, реальность как целое, Универсум.
"Философия имеет дело с истиной, а истина - это целое" [1]. Далее, эта
тотальность или целое есть бесконечная жизнь, процесс саморазвития. Абсолют есть
"процесс его собственного становления, круг, предпосылающий свой финал в
качестве цели и делающий его своим началом. Он становится конкретным или актуальным
только через свое развитие и завершение" [2]. Иными словами, реальность есть
телеологический процесс; и идеальное завершение предполагает весь процесс и придает
ему смысл. И мы вправе сказать, что Абсолют есть "в сущности результат"
[3]. Ведь если мы смотрим на процесс в целом как на саморазвертывание сущности,
актуализацию вечной идеи, мы можем понять, что именно завершение или цель процесса
раскрывает то, чем в действительности является Абсолют. Разумеется, весь процесс
- Абсолют, но в телеологическом процессе его сущность и смысл демонстрирует именно
телос, или цель. И философия должна принимать форму систематического познания
этого телеологического процесса. "Истинной формой, в которой существует истина,
может быть только ее научная система" [4].
1 W, 2, S. 24; В, р. 81 [28: 16].
2 W,2, S. 23;B, p. 81 [28: 15-16].
3 W,2, S. 24;B, p. 81 [28: 16].
4 W, 2, S. 14; B, p. 70 [28: 10].
Но если мы говорим, что Абсолют есть целое реальности, Универсум, то может показаться,
что мы обрекаем себя на спинозизм, на утверждение, что Абсолют есть бесконечная
субстанция. Для Гегеля, однако, это очень неадекватная характеристика Абсолюта.
"На мой взгляд - взгляд, который может быть оправдан только из-
202
ложением самой системы, - все дело в том, чтобы постичь истинное не просто
как субстанцию, но также и как субъект" [1]. Но если Абсолют - это субъект,
что является его объектом? Единственный возможный ответ состоит в том, что его
объект - это он сам. В этом случае он есть мышление, мыслящее само себя, самомыслящее
мышление. И сказать это - значит сказать, что Абсолют есть дух, бесконечный самопросветляющий
или самосознающий субъект. Утверждение, что Абсолют есть дух, является для Гегеля
его высшей дефиницией.
Говоря, что Абсолют есть мышление, мыслящее себя, Гегель, очевидно, повторяет
аристотелевское определение Бога, что он, конечно, вполне осознает. Но было бы
серьезной ошибкой допустить, что Гегель имеет в виду трансцендентное Божество.
Как мы видели, Абсолют - это тотальность, целокупность реальности; и эта тотальность
есть процесс. Иными словами, Абсолют есть процесс саморефлексии: реальность приходит
к знанию о самой себе. И это происходит в человеческом духе и через него. Природа
является необходимым предварительным условием человеческого сознания вообще: она
поставляет объективную сферу, без которой не может существовать сфера субъективного.
Но и то и другое суть моменты жизни Абсолюта. В природе Абсолют, так сказать,
переходит в объективность или выражает себя в ней. У Гегеля не стоит вопроса о
нереальности природы или о том, что она есть просто идея в субъективистском смысле.
В сфере человеческого сознания Абсолют возвращается к себе, а именно в качестве
духа. И философская рефлексия человечества является самопознанием Абсолюта. Иными
словами, история философии - это процесс, посредством которого Абсолют, реальность
в целом, приходит к мышлению о себе. Философский разум усматривает во всей истории
мира и человека саморазвертывание Абсолюта. И это воззрение есть знание Абсолюта
о самом себе.
Ситуацию можно представить себе следующим образом. Гегель согласен с Аристотелем,
что Бог есть мышление, мыслящее само себя [2], и что это мыслящее само себя мышление
есть телос, или цель, влекущая мир как его конечная причина. Но в то время как
аристотелевское мышление, мыслящее само себя, - это, так сказать, уже
1 W, 2, S. 22; В, р. 80 [28 : 15].
2 Гегель часто говорит об Абсолюте как "Боге". Но из того, что он использует
религиозный язык, с необходимостью не следует, что он смотрит на Абсолют как на
личное Божество в теистическом смысле. Мы обсудим этот вопрос позже.
203
конституированное самосознание, которое не зависит от мира, мыслящее само себя
мышление Гегеля является скорее не трансцендентной реальностью, а знанием Универсума
о самом себе. Весь процесс реальности есть телеологическое движение к актуализации
самомыслящего мышления; и в этом смысле мышление, мыслящее само себя, есть телос,
или цель, Универсума. Но это такая цель, которая внутренне присуща процессу. Абсолют,
Универсум или тотальность действительно можно определить как самомыслящее мышление.
Но это такое мышление, которое приходит к мышлению о себе. И в этом смысле мы
можем сказать, как говорит Гегель, что Абсолют есть в сущности результат.
Итак, говорить, что Абсолют есть мышление, мыслящее само себя, - значит утверждать
тождество идеального и реального, субъективности и объективности. Но это тождество
в различии, а не пустое недифференцированное тождество. Дух видит себя в природе:
он видит природу как объективное проявление Абсолюта, проявление, представляющее
собой необходимое условие его собственного существования. Иными словами, Абсолют
знает себя как тотальность, как целостный процесс своего становления; но в то
же время он видит различия фаз собственной жизни. Он знает себя как тождество
в различии, как единство, содержащее внутри себя различимые фазы.
Задача философии, как мы видели, состоит в том, чтобы сконструировать жизнь
Абсолюта. Иначе говоря, философия должна систематически изображать рациональную
динамическую структуру, телеологический процесс или движение мирового разума в
природе и сфере человеческого духа, кульминацией которого является знание Абсолюта
о самом себе. Конечно, речь не идет о том, что философия должна пытаться переделывать
или улучшать то, что уже сделано эмпирической наукой или историей. Познания такого
рода предполагаются. Задачей философии является скорее прояснение фундаментального
телеологического процесса, внутренне присущего содержанию, известному иными путями,
процесса, придающего этому содержанию метафизическую значимость. Иными словами,
философия должна систематически изображать самоосуществление бесконечного разума
в конечном и через него.
204
Но если, как полагает Гегель, разумное действительно и действительное разумно,
в том смысле, что действительность есть необходимый процесс, посредством которого
актуализируется бесконечный разум, мышление, мыслящее само себя, то мы можем сказать,
что природа и сфера человеческого духа оказываются областью проявления вечной
идеи или вечной сущности. Иными словами, мы можем различить актуализирующуюся
идею или сущность и область ее актуализации. Тогда мы получаем картину вечной
идеи, или логоса, проявляющего себя в природе и духе. В природе логос, так сказать,
переходит в объективность, в материальный мир, являющийся его антитезисом. В духе
(сфере человеческого духа) логос возвращается к себе, в том смысле, что он проявляет
себя таким, каков он по существу и есть. Таким образом, жизнь Абсолюта заключает
в себе три главные фазы: логической идеи или концепта или понятия [1], природы,
а также духа. И система философии распадается на три главные части: логику, являющуюся
для Гегеля метафизикой, в том смысле, что она изучает природу Абсолюта "в
себе", философию природы и философию духа. Вместе взятые, эти три части образуют
философскую конструкцию жизни Абсолюта.
1 Слово "идея" у Гегеля может иметь различные оттенки смысла. Оно
может отсылать к логической идее, иначе именуемой концептом (Begriff), или понятием.
Оно может означать весь процесс реальности как актуализацию идеи. Или же оно может
относиться главным образом к завершению этого процесса.
Очевидно, что, если мы говорим о "самопроявлении" вечной идеи в природе
и духе, мы подразумеваем, что логос обладает собственным онтологическим статусом,
независимым от вещей. И когда, как это нередко бывает, Гегель использует религиозный
язык и говорит о логической идее как о Боге в себе, он неизбежно создает впечатление,
будто логос представляется ему трансцендентной реальностью, внешним образом проявляющей
себя в природе. Однако подобное использование религиозного языка не оправдывает
с необходимостью вывода о том, что он имел в виду именно это. Впрочем, здесь я
не хочу рассматривать эту спорную проблему. На время мы можем оставить нерешенным
вопрос, вправе ли мы сказать, что мышление, мыслящее само себя и составляющее
высшую категорию гегелевской логики, существует, т.е. существует независимо от
конечного. Достаточно того, что мы отметили три главных раздела философии, каждый
из которых имеет дело с Абсолютом. Логика изучает Абсолют "в себе",
философия природы изучает Абсолют "для себя", а философия духа изучает
Абсолют "в себе и для себя". Вместе они составляют полную конструкцию
жизни Абсолюта.
205
Разумеется, философия должна показывать эту жизнь в понятийной форме. Нет никакой
другой формы, в которой она может изображать ее. И если жизнь Абсолюта есть необходимый
процесс самоактуализации, эта необходимость должна быть отражена в философской
системе. Иными словами, должно быть показано, что понятие А дает начало понятию
В. И если Абсолют - тотальность, то философия должна быть замкнутой системой,
демонстрирующей тот факт, что Абсолют есть вместе Альфа и Омега. Подлинно адекватной
философией была бы цельная система истины, всей истины, совершенная понятийная
рефлексия жизни Абсолюта. По сути, она являлась бы знанием Абсолюта о себе в человеческом
уме и через него; она была бы самоопосредствованием целого. Поэтому, согласно
гегелевским принципам, не возникало бы вопроса о сопоставлении абсолютной философии
с Абсолютом, как если бы первая была чисто внешним истолкованием второго, так
что мы должны были бы сравнивать их, чтобы увидеть, соответствует ли философия
описываемой ей реальности. Ведь абсолютная философия была бы знанием Абсолюта
о самом себе.
Но если мы говорим, что философия должна показывать жизнь Абсолюта в понятийной
форме, сразу же возникает трудность. Как мы видели, Абсолют есть тождество в различии.
К примеру, он есть тождество в различии бесконечного и конечного, единого и многого.
Но понятия бесконечного и конечного, так же как единого и многого, кажутся взаимоисключающими.
Поэтому если философия работает с ясно определенными понятиями, как может она
заниматься конструированием жизни Абсолюта? А если она оперирует смутными, плохо
определенными понятиями, как может она быть инструментом, пригодным для какого
бы то ни было познания? Не лучше ли было бы сказать вместе с Шеллингом, что Абсолют
превосходит понятийное мышление?
С точки зрения Гегеля, эта трудность действительно возникает - на уровне рассудка
(Verstand). Ибо рассудок полагает и увековечивает фиксированные статичные понятия
такого рода, что сам он не может преодолеть полагаемые им противоположности. Если
взять уже приводившийся пример, то для рассудка понятия конечного и бесконечного
необратимо противоположны. Если конечное, то не бесконечное: если бесконечное,
то не конечное. Но вывод, который надо сделать из этого, состоит не в том, что
философия невозможна, а в том, что рассудок - это неадекватный инструмент для
разработки спекулятивной философии. Конечно, если брать термин "рассудок"
в широком смысле, философия есть рассудочное познание. Но если брать рассудок
[understanding] в узком смысле - Verstand*, то ум, функционирующий таким образом,
не способен произвести познание, характеризующее или должное характеризовать философию.
206
Конечно, Гегель не собирается отрицать, что рассудок - в смысле ума, действующего
как Verstand, - может быть полезен в человеческой жизни. Нередко в практических
целях бывает важно установить ясно очерченные понятия и противоположности. Противоположность
между реальным и мнимым - случай такого рода. Кроме того, значительная часть научной
деятельности, к примеру математика, основывается на Verstand. Но совсем другое
дело, когда ум пытается схватить жизнь Абсолюта, тождество в различии. Его уже
не может удовлетворять рассудочный, поверхностный, по мнению Гегеля, уровень.
Он должен глубже проникать в понятия, являющиеся категориями действительности,
и тогда он увидит, как одно понятие стремится перейти в свою противоположность
или требует ее. К примеру, если ум по-настоящему, так сказать, продумывает понятие
конечного, он видит, как оно утрачивает свою жесткую замкнутость и как появляется
понятие бесконечного. Сходным образом, если ум продумает понятие действительности
в противоположность явлению, он увидит абсурдный или "противоречивый"
характер такой действительности, которая никоим образом не обнаруживает или не
проявляет себя. Далее, для здравого смысла и практической жизни какая-либо вещь
отлична от всех остальных вещей; она самотождественна и отрицает все остальные
вещи. И до тех пор, пока нам не нужно мыслить о том, что это реально означает,
эта идея имеет свою практическую пользу. Но как только мы действительно пытаемся
помыслить это, мы видим абсурдность понятия полностью изолированной вещи и вынуждены
отрицать первоначальное отрицание.
Таким образом, в спекулятивной философии ум должен подниматься от уровня рассудка
в узком смысле слова на уровень диалектического мышления, преодолевающего жесткость
понятий рассудка и усматривающего порождение тем или иным понятием своей противоположности
или его переход в нее. Только так он может надеяться на постижение жизни Абсолюта,
моменты или фазы которой с необходимостью переходят друг в друга. Ясно, однако,
что этого недостаточно. Если для рассудка понятия А и В находятся в непримиримой
противоположности, тогда как для более глубокого проникновения диалектического
мышления А переходит в В, а В - в А, то должно иметь место высшее единство или
синтез, объединяющий их без отрицания их различия. И постижение этого момента
тождества в различии составляет функцию разума (Vernunft). Поэтому философия требует
возвышения рассудка при помощи диалектического мышления на уровень разума или
спекулятивного мышления, способного к постижению тождества в различии [1].
1 Термины "рассудок" и "разум" Кантом и Гегелем употребляются
не вполне одинаково. Однако, несмотря на это, контраст между недоверием Канта
к полетам разума, соединенным с допущением его практической функции, и гегелевским
умалением рассудка, вместе с признанием его практической пользы, хорошо иллюстрирует
соотношение их взглядов на спекулятивную метафизику.
207
Нет особой нужды добавлять, что, с точки зрения Гегеля, речь не идет о фокусническом
создании нового типа логики для возможности установления заранее произвольно принятого
им воззрения на действительность. Ведь он искренне верит, что диалектическое мышление
позволяет более глубоко проникнуть в природу действительности, чем это может сделать
рассудок в узком смысле слова. К примеру, Гегель настаивает, что понятие конечного
должно переходить в понятие бесконечного или вызывать его не просто потому, что
он заранее верит, что бесконечное существует в конечном и через него. Ведь он
убежден, что мы не можем реально помыслить конечное, не соотнося его с бесконечным.
Дело обстоит не так, что мы что-то делаем с понятием, так сказать фокусничаем
с ним, - само понятие теряет жесткость и раскалывается перед внимательным взором
ума. И этот факт раскрывает нам природу конечного: он имеет метафизическую значимость.
В своих рассуждениях о диалектическом мышлении Гегель использует слово "противоречие"
в смысле, который несколько сбивает с толку. Посредством того, что он называет
силой отрицания, понятие рассудка, как утверждается, порождает противоречие. То
есть противоречие, в скрытом виде содержащееся в понятии, раскрывается, когда
понятие утрачивает жесткость и замкнутость и переходит в свою противоположность.
Более того, Гегель без колебаний представляет дело так, будто противоречия имеются
не только в понятийном мышлении или рассуждении о мире, но и в самих вещах. И
в определенном смысле так и должно быть, если диалектика отражает жизнь Абсолюта.
К тому же эта настойчивость относительно роли противоречия не является чем-то
лишь случайным для гегелевской мысли. Ведь возникновение противоречия - это, так
сказать, движущая сила диалектического процесса. Столкновение противоположных
понятий и разрешение этого конфликта в синтезе, дающем начало другому противоречию,
- это момент, неустанно влекущий ум вперед к идеальному пределу, всеохватному
синтезу, совершенной системе истины. И как мы отметили, это не значит, что противоречие
и конфликт ограничены одними лишь рассуждениями о реальности. Скажем, рассматривая
человеческую историю, философия обнаруживает диалектический процесс в действии.
208
Такое использование слова "противоречие" стало поводом для некоторых
критиков Гегеля обвинять его в том, что он отрицал логический принцип непротиворечия,
говоря, что противоречивые понятия или высказывания могут находиться вместе. Опровергая
данное обвинение, часто указывали, что для Гегеля именно невозможность ума удовлетвориться
чистым противоречием влекла его в направлении синтеза, в котором это противоречие
преодолевается. Этот ответ, однако, можно парировать тем, что Гегель не разделяет
склонности Фихте доказывать, что противоречия или антиномии, возникающие на пути
диалектического мышления, являются всего лишь мнимыми. Наоборот, он настаивает
на их реальности. И в синтезе так называемые противоречивые понятия сохраняются.
Впрочем, на это, в свою очередь, можно ответить, что, хотя эти понятия и сохраняются,
они сохраняются не в отношении взаимного исключения, ибо они показываются в качестве
существенных и дополняющих друг друга моментов высшего единства. И в этом смысле
противоречие разрешается. Поэтому простое утверждение, что Гегель отрицает принцип
непротиворечия, создает весьма неточную картину ситуации. Что Гегель делает, так
это дает динамическое истолкование данного принципа вместо его статической интерпретации,
характерной для рассудочного уровня. Этот принцип действует в диалектическом мышлении,
но он работает здесь как принцип движения.
Такого рода дискуссию можно было бы продолжить. Но бессмысленно делать это,
не исследовав вначале, в каком значении Гегель на самом деле понимает термин "противоречие",
занимаясь разработкой диалектической философии, а не абстрактно говоря о диалектическом
мышлении. Известно, что результат подобного исследования должен показать, что
нет такого точного и неизменного смысла, в котором Гегель использует этот термин.
Иногда мы действительно обнаруживаем буквальное противоречие. Так, о понятии бытия
говорится, что оно порождает и переходит в понятие небытия*, а понятие небытия
переходит в понятие бытия. И это диалектическое колебание дает начало понятию
становления, синтезирующему бытие и небытие. Впрочем, как мы увидим в следующей
главе в параграфе о гегелевской логике, смысл этого диалектического спектакля
понять несложно, и неважно, согласны мы или нет с тем, что хочет сказать Гегель.
В любом случае так называемые геге-
209
левские противоречия в гораздо большей степени являются, как правило, оппозициями,
нежели противоречиями. Мысль состоит в том, что одна противоположность требует
другую, и эта идея, неважно, истинна она или ложна, не имеет отношения к отрицанию
принципа непротиворечия. Далее, так называемые противоречивые или противоположные
понятия могут быть понятиями, просто дополняющими друг друга. Односторонняя абстракция
вызывает другую одностороннюю абстракцию. И односторонность каждой из них преодолевается
в синтезе. Кроме того, утверждение о противоречивости всякой вещи подчас имеет
тот смысл, что вещь в состоянии полной изоляции, вне ее сущностных отношений,
была бы невозможной и "противоречивой". Разум не может оставаться с
идеей совершенно изолированной конечной вещи. Здесь опять-таки не стоит вопрос
об отрицании принципа непротиворечия.
Мы использовали слово "синтез" для обозначения момента тождества
в различии в диалектическом поступательном движении. А между тем термины "тезис",
"антитезис" и "синтез" более характерны для Фихте, нежели
для Гегеля, который редко использует их. Вместе с тем даже самое беглое ознакомление
с гегелевской системой показывает увлеченность Гегеля триадами. Так, в конструировании
жизни Абсолюта имеются три главные фазы: логическая идея, природа и дух. И каждая
фаза разделяется и подразделяется на триады. Кроме того, вся система развертывается
согласно необходимости или нацелена на это. Иными словами, для философской рефлексии
одна стадия раскрывается таким образом, что она требует следующую в силу внутренней
необходимости. Таким образом, по крайней мере в теории, если мы начинаем с первой
категории логики, внутренняя необходимость диалектического движения вынуждает
ум к переходу не только к последней категории логики, но также и к заключительной
фазе философии духа.
Что же до увлечения Гегеля триадическим развитием, то мы можем считать его
не необходимым и полагать, что иногда оно приносит весьма искусственные результаты,
при том, однако, что мы, очевидно, должны просто принять это как факт. Но хотя
фактом является то, что он развертывает свою систему в соответствии с данным образцом,
ясно тем не менее, что из этого не следует, что такое развертывание всегда имеет
необходимый характер, который, как подразумевает Гегель, оно должно иметь. И если
оно не имеет такого характера, то легко понять, почему дело обстоит именно так.
Ведь когда, к примеру, Гегель рассматривает жизнь духа в искусстве или религии,
он сталкивается с множеством исторических дан-
210
ных, которые он, так сказать, перенимает из соответствующих источников и затем
трактует их в соответствии с диалектическим образцом. Ясно, что можно было бы
по-разному сгруппировать и проинтерпретировать эти данные, причем ни один из способов
такой интерпретации не являлся строго необходимым. Отыскание лучшего способа -
это скорее дело догадки и интуиции, нежели строгой дедукции. Но сказать так -
не значит непременно осудить гегелевскую практику. В действительности его толкования
громадных массивов данных подчас могут что-то прояснять, и нередко они оказывают
стимулирующее воздействие, даже если мы не согласны с ними. В то же время переходы
между ступенями его диалектики никоим образом не являются всякий раз переходами
логического типа, предполагающимися его утверждением, что философия является необходимой
дедуктивной системой, даже если постоянное следование одному и тому же внешнему
образцу, а именно триадической классификации, может затемнять изначальную сложность.
Конечно, когда Гегель утверждает, что философия является необходимой дедуктивной
системой или должна быть таковой, реально он не хочет сказать, что она представляет
собой такую разновидность дедуктивной системы, которая могла бы отрабатываться
машиной. Если бы дело обстояло так, она принадлежала бы сфере скорее рассудка,
нежели разума. Философия имеет дело с жизнью абсолютного духа, и недостаточность
априорной дедукции для постижения того, как раскрывается эта жизнь, скажем в человеческой
истории, очевидна. Эмпирический материал не может поставляться философией, хотя
философия и познает телеологический образец, раскрывающийся на этом материале.
В то же время все диалектическое движение гегелевской системы должно, во всяком
случае в теории, навязываться уму по своей собственной внутренней необходимости.
В ином случае эта система едва ли могла бы, как говорит о ней Гегель, обосновывать
саму себя. И все же ясно, что Гегель приходит в философию с определенными основополагающими
убеждениями, убеждениями в том, что разумное действительно, а действительное разумно,
что реальность есть самопроявление бесконечного разума и что бесконечный разум
есть мыслящее само себя мышление, актуализирующееся в историческом процессе. Конечно,
Гегель утверждает, что истинность этих убеждений доказывается в системе. Однако
можно показать, что в действительности сама система зависит от них и что в этом
заключается одна из главных причин того, почему на тех, кто не разделяет исходные
убеждения Гегеля или, по крайней мере, не симпатизирует им, не произво-
211
дит большого впечатления то, что можно назвать эмпирическим подтверждением
его общей метафизической схемы. Ведь таким людям кажется, что в интерпретации
материала Гегель руководствуется заранее принятой схемой и что, даже если его
система и является выдающейся интеллектуальной tour de force*, она в лучшем случае
показывает лишь то, в каком направлении мы должны толковать различные аспекты
реальности, если для нас уже заранее решено, что реальность в целом имеет определенную
природу. Такая критика, правда, не имела бы силы, если бы система на самом деле
показывала, что гегелевское истолкование движения действительности являлось единственным
толкованием, удовлетворяющим запросы разума. Но возникает сомнение, можно ли показать
это, не придавая слову "разум" значения, которое ставит под вопрос всю
проблему.
Не исключено, что можно игнорировать или обходить гегелевскую теорию необходимости,
заложенной в диалектическом развитии системы, и рассматривать его философию просто
как один из возможных способов удовлетворить стремление ума к обретению понятийного
господства над всем богатством эмпирических данных или к истолкованию мира в целом
и отношения человека к миру. И затем мы сможем сопоставить ее с другими масштабными
интерпретациями или взглядами на Универсум и попытаться найти критерии для того,
чтобы рассудить их. Но хотя эта процедура может показаться весьма разумной многим
людям, она не согласуется с собственной оценкой Гегелем его философии. Ибо даже
если он и не считал, что его философская система являлась всей истиной в ее окончательной
форме, он определенно полагал, что она представляет собой высшую стадию, достигнутую
в настоящее время развивающимся знанием Абсолюта о себе.
Такая идея может показаться исключительно странной. Но мы должны помнить о
гегелевском воззрении на Абсолют как на тождество в различии. Бесконечное существует
в конечном и через него, и бесконечный разум или дух познает себя в конечном духе
или уме и через него. Однако не обо всякой разновидности мышления конечного ума
можно сказать, что оно составляет момент в развитии самопознания бесконечного
Абсолюта. Знание Абсолюта о себе есть человеческое знание об Абсолюте. И все же
мы не можем сказать о всяком знании конечного ума об Абсолюте, что оно тождественно
знанию Абсолюта о себе. Ибо последнее превосходит любой данный конечный ум или
множество конечных умов. Платона и Аристотеля, к примеру, нет в живых. Но согласно
гегелевской интерпре-
212
тации истории философии существенные элементы их соответствующих взглядов на
действительность были взяты и сохранены в целокупном диалектическом движении философии
через столетия. И это диалектическое движение есть развивающееся знание Абсолюта
о себе. Оно не существует отдельно от всех конечных умов, но очевидным образом
не замкнуто на какой-либо данный ум или множество умов [1].
1 Я не хочу сказать, что для Гегеля философия является единственным способом
постижения Абсолюта. Есть также искусство и религия. Но в данном контексте нас
интересует только философия.
Итак, мы можем сказать, что человеческий ум восходит к участию в самопознании
Абсолюта. Некоторые авторы толковали Гегеля в более или менее теистическом ключе.
Иными словами, они понимали его так, будто он хочет сказать, что Бог совершенно
ясен самому себе вне всякой зависимости от человека, хотя последний и способен
участвовать в этом самопознании. Я же интерпретировал его здесь таким образом,
будто он имеет в виду, что человеческое знание Абсолюта и знание Абсолюта о самом
себе есть два аспекта одной и той же реальности. Впрочем, даже согласно этой интерпретации
мы все-таки можем говорить о том, что конечный ум восходит к участию в божественном
самопознании. Дело в том, что, как мы видели, не всякая разновидность идеи и мысли
в человеческом уме может рассматриваться в качестве момента самопознания Абсолюта.
Не всякий уровень сознания является участием в божественном самосознании. Для
такого участия конечный ум должен подниматься на уровень, который Гегель называет
абсолютным знанием.
В таком случае можно проследить последовательные стадии сознания от низших
до высших уровней. И именно это Гегель делает в "Феноменологии духа",
которую можно назвать историей сознания. Если мы рассматриваем ум и его деятельность
такими, каковы они сами по себе безотносительно к объекту, мы имеем дело с психологией.
Если же мы рассматриваем ум сущностно соотнесенным с объектом, внешним или внутренним,
мы имеем дело с сознанием. И феноменология есть наука о сознании в этом смысле.
Гегель начинает с естественного ненаучного сознания и отслеживает диалектическое
развитие этого сознания, показывая, как низшие уровни снимаются в высших в соответствии
с более адекватной точкой зрения - до тех пор, пока мы не достигаем уровня абсолютного
знания.
213
В определенном смысле "Феноменология" может рассматриваться как введение
в философию. Иными словами, она систематически прослеживает развитие сознания
вплоть до уровня того, что мы можем назвать собственно философским сознанием.
Но конечно, она не является введением в философию в смысле внешней подготовки
к философствованию. Гегель не считал возможным подобное введение. В любом случае
данная работа сама по себе является выдающимся примером основательной философской
рефлексии. Мы можем сказать, что она есть философское сознание, размышляющее о
феноменологии своего собственного происхождения. Кроме того, даже если эта работа
в некотором смысле и выводит на позицию, которая требуется гегелевской системой,
здесь имеет место перекрывание. Сама эта система находит место для феноменологии
сознания, а "Феноменология" содержит схематичное рассмотрение определенного
материала, который впоследствии трактуется Гегелем гораздо более подробно. Примером
того является религиозное сознание. Наконец, никакими усилиями воображения нельзя
представить "Феноменологию" в качестве введения в философию в смысле
"философии без слез". Наоборот, это глубокая и подчас крайне трудная
для понимания работа.
"Феноменология" распадается на три главные части, соответствующие
трем основным фазам сознания. Первая из этих фаз есть сознание объекта как чувственной
вещи, противостоящей субъекту. И именно этой стадии Гегель присваивает имя "сознания"
(Bewusstsein). Второй фазой является стадия самосознания (Selbstbewusstsein).
Здесь Гегель много рассуждает об общественном сознании. Третья фаза есть стадия
разума (Vernunft), и она представляется в качестве синтеза или единства предшествующих
стадий на более высоком уровне. Иными словами, разум есть синтез субъективности
и объективности. Ясно, что каждый из этих главных разделов гегелевской работы
имеет свои подразделы. Общая процедура, которой следует Гегель, состоит в том,
чтобы вначале описать спонтанную установку сознания на данном уровне, а затем
проанализировать ее. Результатом анализа оказывается вынужденный переход ума на
следующий уровень, рассматривающийся в качестве более адекватной позиции или точки
зрения.
214
Гегель начинает с так называемой чувственной достоверности, некритичного схватывания
чувствами индивидуальных объектов, представляющегося наивному сознанию не только
наиболее достоверной и фундаментальной, но и самой богатой формой знания. Анализ,
как убеждает Гегель, демонстрирует, что на деле оно является на редкость пустой
и абстрактной формой знания. Наивное сознание уверено, что при помощи чувственного
схватывания оно непосредственно знакомится с индивидуальной вещью. Но когда мы
пытаемся сказать, что же является предметом нашего знания, т.е. пробуем описать
индивидуальный объект, с которым, как мы утверждаем, мы непосредственно знакомы,
мы обнаруживаем, что можем характеризовать его только через общие термины, которые
в равной степени применимы и к другим вещам. Конечно, мы можем попробовать, так
сказать, пришпилить объект, используя слова типа "этот", "здесь",
"теперь" и, возможно, сопровождая их соответствующим жестом. Но через
какое-то время те же самые слова применяются к другому объекту. В самом деле,
невозможно, доказывает Гегель, придать по-настоящему индивидуальное значение даже
таким словам, как "этот", как бы мы ни хотели и ни пытались сделать
это.
Можно было бы сказать, что Гегель просто привлекает внимание к одной из особенностей
языка. И он, конечно, прекрасно понимает, что высказывается о языке*. Его главный
интерес, однако, познавательный. Он хочет показать, что претензия "чувственной
достоверности" на то, чтобы быть знанием par excellence**, фиктивна. И он
заключает, что этот уровень при становлении подлинного знания должен переходить
на уровень восприятия, для которого объект есть вещь, представляющаяся средоточием
различных свойств и качеств. Впрочем, анализ этого уровня сознания показывает,
что до тех пор, пока мы остаемся только лишь на уровне чувства, невозможно сколь
бы то ни было удовлетворительным способом согласовать элементы единства и множественности,
постулирующиеся этим воззрением на объект. Поэтому через множество стадий ум переходит
на уровень научного познания, вызывающего для объяснения чувственных феноменов
метафеноменальные и ненаблюдаемые сущности.
К примеру, ум рассматривает чувственные феномены как проявления скрытых сил.
Но Гегель утверждает, что он не может останавливаться на этом и переходит к идее
законов. Однако естественные законы - это лишь пути упорядочения и описания феноменов,
они не играют объясняющей роли. Поэтому они не могут реализовать функцию, ради
которой они были призваны, а именно объяснить чувственные феномены. Разумеется,
Гегель не собирается отрицать, что понятие естественных законов на соответствующем
уровне выполняет полезную функцию. Но оно не предоставляет знание такого рода,
какого, по его мнению, ищет ум.
215
В итоге ум видит, что вся область метафеноменального мира, которая была призвана
объяснить чувственные феномены, является продуктом самого рассудка. Таким образом,
сознание обращается к самому себе как к реальности, находящейся за завесой феноменов,
и становится самосознанием.
Гегель начинает с самосознания в форме желания (Begierde). Я все еще озабочено
внешним объектом, но характерной особенностью желания является то, что Я подчиняет
этот объект себе, пытаясь сделать так, чтобы он удовлетворял его, стараясь присвоить
или даже потребить его. Разумеется, подобная установка может быть выказана по
отношению как к живым, так и к неживым объектам. Но когда Я сталкивается с другим
Я, эта установка распадается. Ведь присутствие другого, по мнению Гегеля, существенно
для самосознания. Развитое самосознание может возникнуть, только когда Я признает
самость в себе и других. Поэтому оно должно принимать форму подлинно общественного
сознания, или мы-сознания, признания на уровне самосознания тождества в различии.
Но в диалектической эволюции этой фазы сознания развитое самосознание не достигается
непосредственно. И изучение Гегелем этих последовательных стадий составляет один
из интереснейших и наиболее влиятельных разделов "Феноменологии".
Существование другого Я есть, как мы отметили, условие самосознания. Впрочем,
первая самопроизвольная реакция Я, столкнувшегося с другим Я, состоит в том, чтобы
утвердить свое собственное существование как Я перед лицом другого. Одно Я желает
устранения или уничтожения другого Я в качестве средства для триумфального утверждения
собственной самости. Однако буквальное разрушение означало бы провал в достижении
его цели. Ведь сознание человеком своей самости требует в качестве условия признание
этой самости другим Я. Здесь, таким образом, возникает отношение господина и раба.
Господин - это тот, кому удается получить признание от другого, а именно навязывая
себя в качестве ценности для другого. Раб - это тот, кто усматривает свое подлинное
Я в другом.
Однако первоначальная ситуация парадоксальным образом меняется. Так и должно
быть из-за скрытых в ней противоречий. С одной стороны, не признавая раба настоящей
личностью, господин лишает себя изначально требовавшегося им самим признания собственной
свободы, необходимого для развития самосознания. Он, таким образом, опускается
до состояния, находящегося ниже человеческого уровня. С другой стороны, выполняя
волю господина, раб объективирует себя в труде, трансформирующем материальные
вещи. Тем самым он формирует себя и возвышается на уровень подлинного существования
[1].
1 Очевидно, что глубокий гегелевский анализ отношения между господином и рабом
содержал в себе некоторые ходы мысли, нашедшие благожелательный прием у Карла
Маркса.
216
Очевидно, что понятие отношения между господином и рабом двусторонне. Его можно
рассматривать в качестве стадии абстрактного диалектического развития сознания.
Но его можно рассматривать и в историческом смысле. Однако два эти аспекта не
являются несовместимыми. Дело в том, что сама человеческая история демонстрирует
развитие духа, мучительные усилия духа на пути к его цели. Поэтому не следует
удивляться, если от отношения между господином и рабом в его изначальной форме
Гегель переходит к установке или состоянию сознания, которому он дает имя с явными
историческими ассоциациями, а именно имя стоического сознания.
В стоическом сознании противоречия, присущие рабскому отношению, по-настоящему
не преодолены: они преодолены лишь в такой степени, что как господин (олицетворяющийся
Марком Аврелием*), так и раб (олицетворяющийся Эпиктетом**) предпринимают бегство
во внутренний мир и превозносят идею подлинной внутренней свободы, внутренней
самодостаточности, оставляя реальные отношения в неизменном виде. Поэтому, согласно
Гегелю, эта негативная установка относительно реального и внешнего легко переходит
в скептическое сознание, для которого сохраняется только Я, а все остальное подвергается
сомнению и отрицанию.
Но скептическое сознание содержит в себе скрытое противоречие. Ведь скептик
не может устранить естественное сознание; и утверждение вместе с отрицанием сосуществуют
в одной установке. А когда это противоречие становится, как тому и следует быть,
явным, мы переходим к тому, что Гегель называет "несчастным сознанием"
("das ungluckliche Bewusstsein"), являющим собой расколотое сознание.
На этом уровне отношение между господином и рабом, которое не было успешно преодолено
ни стоическим, ни скептическим сознанием, возвращается в иной форме. В отношении
между господином и рабом как таковом элементы подлинного самосознания, признание
самости и свободы как у себя, так и в другом, были разделены между двумя индивидуальными
сознаниями. Господин признавал самость и свободу только у себя, но не у раба,
217
а раб признавал их только у господина, но не у себя. В так называемом же несчастном
сознании это разделение происходит в одном и том же Я. К примеру, Я осознает пропасть
между текучим, непостоянным, переменчивым Я и неизменным, идеальным Я. Первое
кажется в каком-то смысле ложным Я, чем-то, что должно быть подвергнуто отрицанию,
тогда как второе представляется подлинным, еще не достигнутым Я. И это идеальное
Я может быть проецировано в область иного мира и отождествлено с абсолютным совершенством,
Богом, который рассматривается как то, что существует отдельно от мира и конечного
Я [1]. Человеческое сознание в таком случае оказывается разделенным, самоотчужденным,
"несчастным".
1 Гегель, лютеранин, довольно спорно стремится связать несчастное или разделенное
сознание со средневековым католицизмом, и особенно с его аскетическими идеалами.
Противоречия и разделения, скрытые в самосознании, преодолеваются на третьем этапе
"Феноменологии", когда конечный субъект возвышается до всеобщего самосознания.
На этом уровне самосознание больше не принимает формы одностороннего сознания
самого себя как индивидуального субъекта, подвергающегося угрозе со стороны других
самосознающих существ и конфликтующего с ними. Скорее здесь присутствует полное
признание самости в себе и других; и это признание, по крайней мере в скрытой
форме, является сознанием жизни всеобщего, бесконечного духа в конечных Я и через
них, связывающего их вместе, но не отрицающего их. Неявно и несовершенно присутствуя
в развитом моральном сознании, для которого единая разумная воля выражается во
множестве конкретных моральных назначений в социальном порядке, это осознание
тождества в различии, характерное для жизни Абсолюта, достигает более высокого
и развернутого выражения в развитом религиозном сознании, для которого единая
божественная жизнь внутренне присуща всем Я, заключая их в себе и в то же время
утверждая их отдельность. В идее живого единства с Богом преодолено разделение
внутри несчастного или расколотого сознания. Подлинное Я больше не представляется
в качестве идеала, безнадежно отчужденного от реального Я, а скорее в качестве,
так сказать, живого ядра реального Я, выражающегося в его конечных проявлениях
и через них.
218
Эта третья фаза феноменологической истории сознания, которой, как мы видели,
Гегель дает общее имя разума, представлена как синтез сознания и самосознания,
т.е. как синтез первых двух стадий. В сознании в узком смысле (Bewusstsein) субъект
осознает чувственный объект как что-то внешнее ему самому и гетерогенное с ним.
В самосознании (Selbstbewusstsein) внимание субъекта обращено к самому себе как
конечному Я. На уровне же разума он видит природу как объективное выражение бесконечного
духа, единого с ним самим. Но это сознание может принимать разные формы. В развитом
религиозном сознании субъект считает природу творением и самопроявлением Бога,
с которым он един в глубинах своего бытия и благодаря которому он объединен с
другими Я. И этот религиозный взгляд на реальность истинен. Однако на уровне религиозного
сознания истина выражается в форме метафорического или образного мышления (Vorstellung),
тогда как на высшем уровне "абсолютного знания" (das absolute Wissen)
та же самая истина рефлексивно постигается в философской форме. Конечный субъект
отчетливо осознает свое сокровенное Я в качестве момента жизни бесконечного и
всеобщего духа, в качестве момента абсолютного мышления. И как таковой он считает
природу своей собственной объективацией и предварительным условием собственной
жизни в качестве актуально существующего духа. Разумеется, это не означает, что
конечный субъект, рассматривающийся именно в качестве такового, считает природу
своим собственным порождением. Скорее это значит, что конечный субъект, сознавая,
что он есть нечто большее, чем конечное, сознавая себя моментом сокровенной жизни
абсолютного духа, считает природу необходимой стадией в поступательном движении
духа в процессе его самоактуализации. Иными словами, абсолютное знание - это уровень,
на котором конечный субъект участвует в жизни мышления, мыслящего самого себя,
Абсолюта. Или, говоря иначе, это уровень, на котором Абсолют, целое, мыслит себя
как тождество в различии в конечном уме философа и через него.
Как и на предыдущих главных стадиях феноменологии сознания, Гегель раскрывает
третью фазу, разума, в серии диалектических стадий. Вначале он говорит о наблюдающем
разуме, который рассматривается в качестве такого, который по крайней мере догадывается
о своем отражении в природе (к примеру, через идею целесообразности), затем в
качестве обращающегося внутрь в исследовании формальной логики и эмпирической
психологии и, наконец, в качестве проявляющего себя в серии практических этических
установок, начиная от стремления к счастью и вплоть до критики всеобщих моральных
законов, диктуемых практическим разумом, критики, вытекающей из признания того
факта, что всеобщий
219
закон требует такого количества оговорок, что может утратить всякий определенный
смысл. Это создает предпосылки для перехода к конкретной моральной жизни в обществе.
Здесь Гегель движется от нерефлексивной нравственной жизни, в которой люди просто
следуют привычкам и традициям их сообщества, к форме культуры, в которой индивиды
отстранены от этого нерефлексивного фона и осуждают его. Эти два момента синтезируются
в развитом моральном сознании, для которого всеобщая разумная воля не есть что-то
существующее над и сверх индивидов в сообществе, а является общей жизнью, связывающей
их вместе как свободных личностей. Мы можем сказать, что в первом моменте дух
нерефлексивен, как в морали древних греков до времени так называемых софистов.
Во втором моменте дух рефлексивен, но в то же время отстранен от реального сообщества
и его традиций, которые он осуждает. В предельном случае, как во времена якобинского
террора, он уничтожает реальных личностей во имя абстрактной свободы. В третьем
же моменте о духе говорится как о нравственно уверенном в себе. Он принимает форму
сообщества свободных личностей, которое воплощает общую волю как живое единство.
Но это живое единство, в котором каждый член сообщества есть свободное Я для
других, требует отчетливого признания идеи тождества в различии, жизни, присутствующей
во всех в качестве их внутренних уз единства, но при этом не уничтожающей их как
индивидов. Иными словами, оно требует явного признания идеи конкретно всеобщего,
дифференцирующегося или проявляющегося в своих частностях, но в то же время объединяющего
их в себе. Иными словами, мораль диалектически переходит в религию, моральное
сознание - в религиозное сознание, для которого это живое единство отчетливо признается
в форме Бога.
В религии мы видим, следовательно, как абсолютный дух достигает развернутого
самосознания. Но у религии, конечно, есть своя история, и в этой истории мы обнаруживаем
повторение предыдущих диалектических фаз. Так, Гегель движется от того, что он
называет "естественной религией", в которой божественное усматривается
в форме чувственных объектов или природы, к художественной религии, или религии
прекрасного, в которой, как это было в греческой религии, божественное усматривается
как что-то обладающее самосознанием и связанное с физическим. К примеру, статуя
репрезентирует антропоморфное божество. Наконец, в абсолютной религии, христианстве,
абсолютный дух признается тем, что он есть, а именно духом. Природа рассматривается
в качестве божественного творения, выражения Слова, а Святой Дух считается имманентным
конечным Я и объединяющим их вместе.
220
Мы видели, однако, что религиозное сознание выражено в наглядных формах. И
оно требует превращения в чистую понятийную форму философии, одновременно выражающую
переход от веры к знанию или науке. Другими словами, наглядная идея трансцендентного
личного Божества, спасающего человека уникальным воплощением и силой благодати,
переходит в понятие абсолютного духа, бесконечного самомыслящего мышления, познающего
себя в природе (как его объективации и условии его собственной актуализации),
а в истории человеческой культуры, с ее последовательными формами и ступенями,
узнающего свою собственную Одиссею. Гегель не говорит, что религия ложна. Наоборот,
абсолютная религия, христианство, есть абсолютная истина. Однако она выражена
в образной или наглядной форме, соответствующей религиозному сознанию. В философии
эта истина становится абсолютным знанием, которое является "духом, знающим
себя в форме духа" [1]. Абсолют, целое, приходит к самопознанию в человеческом
духе и через него, а именно в той степени, в какой человеческий дух возвышается
над своей конечностью и отождествляет себя с чистым мышлением. Бог не может быть
уравнен с человеком. Ведь Бог есть бытие, целое, человек же нет. Но целое приходит
к актуальному самопознанию в человеческом духе и через него: в эволюции религиозного
сознания - на уровне наглядного мышления, в истории же философии, имеющей своим
идеальным итогом совершенную истину о действительности в форме самопознания Абсолюта,
- на уровне науки или чистого понятийного знания.
1 W, 2, S. 610; В, р. 798 [28: 410].
Итак, в "Феноменологии" Гегель начинает с низших уровней человеческого
сознания и диалектически продвигается вверх к уровню, на котором человеческий
ум достигает абсолютной точки зрения и, так сказать, становится проводником бесконечного
самосознающего духа. Связи между последующими уровнями в логическом смысле часто
весьма непрочны, а некоторые из стадий очевидным образом навеяны не столько требованиями
диалектического движения, сколько размышлениями Гегеля о характере и установках
различных культурных периодов и эпох. Кроме того, некоторые из рассматриваемых
Гегелем вопросов кажутся современному читателю несколько странными. Здесь, к примеру,
имеется критическое рассмотрение френологии*. Но как исследование Одиссеи
221
человеческого духа, движения от одной установки или воззрения, оказывающейся
односторонней и неадекватной, к другой, эта работа и впечатляет, и очаровывает.
А соотнесение стадий диалектики сознания и исторически обнаруживающихся установок
(духа Просвещения, романтического духа и т. д.) делает ее еще более интересной.
Гегелевские обобщения и истолкования духа эпох и культур могут вызывать подозрение;
возможно, выглядит комичным и его возвеличивание философского знания, но, несмотря
на все несогласия и оговорки, читатель, действительно желающий проникнуть в мысль
Гегеля, едва ли может прийти к иному выводу, чем тот, что "Феноменология"
является одной из великих работ по спекулятивной философии.
Глава 10
ГЕГЕЛЬ (2)
Логика Гегеля. - Онтологический статус идеи, или Абсолюта в себе, и переход к
природе. - Философия природы. - Абсолют как дух; субъективный дух. - Понятие права.
- Моральность. - Семья и гражданское общество. - Государство. - Поясняющие комментарии
к гегелевской идее политической философии. - Функция войны. - Философия истории.
- Некоторые соображения относительно философии истории Гегеля.
1
Как мы видели, Гегель отверг взгляд, предложенный Шеллингом в его так называемой
системе тождества, согласно которому для понятийного мышления Абсолют в себе есть
исчезающая точка всех различий, абсолютное самотождество, которое может быть описано
только в отрицательных терминах и которое может быть позитивно схвачено, если
это вообще возможно, исключительно в мистическом созерцании. Гегель был убежден,
что спекулятивный разум может проникнуть во внутреннюю сущность Абсолюта, сущность,
проявляющую себя в природе и истории человеческого духа.
Той частью философии, которая занимается раскрытием внутренней сущности Абсолюта,
по Гегелю, является логика. Тем, кто привык считать логику чисто формальной наукой,
никак не связанной с метафизикой, эта точка зрения может показаться необычной
и даже абсурдной. Но мы должны помнить тот факт, что для Гегеля Абсолют есть чистое
мышление. Это мышление можно рассматривать само по себе, вне его внешнего выражения
или самопроявления. И логика есть наука о чистом мышлении в себе. Кроме того,
поскольку чистое мышление есть, так сказать, субстанция реальности, логика необходимо
совпадает с метафизикой, т.е. с метафизикой, имеющей дело с Абсолютом в себе.
222
Ситуацию можно прояснить, если соотнести гегелевское понятие логики с кантовским
воззрением на трансцендентальную логику. В философии Канта категории, упорядочивающие
и оформляющие феномены, есть априорные категории человеческого мышления. Человеческий
ум не создает вещей самих по себе, но он определяет базовый характер феноменального
мира, мира явлений. Итак, согласно кантовским предпосылкам, мы не имеем права
допускать, что категории человеческого ума применяются к реальности самой по себе;
их познавательная функция ограничена феноменальным миром. Однако, как было объяснено
во вводной главе, с устранением непознаваемой вещи в себе и превращением критической
философии в чистый идеализм категории становятся категориями творческого мышления
в полном смысле слова. И если следует отвести субъективистскую позицию, угрожающую
солипсизмом, то творческое мышление должно быть истолковано в качестве абсолютного
мышления. Поэтому категории становятся категориями абсолютного мышления, категориями
реальности. И логика, исследующая их, становится метафизикой. Она раскрывает сущность
или природу абсолютного мышления, проявляющего себя в природе и истории.
Далее Гегель говорит об Абсолюте в себе как о Боге в себе. Предмет логики есть
"истина, какова она без покровов в себе и для себя самой. Ситуацию можно
выразить, сказав, что ее содержанием является изображение Бога в его вечной сущности
до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа" [1]. И такой
способ выражения может навевать очень странный образ: логик, проникающий во внутреннюю
сущность трансцендентного Божества и описывающий ее в терминах системы категорий.
Впрочем, использование Гегелем религиозного языка может вводить в заблуждение.
Мы должны помнить, что хотя его Абсолют, конечно, трансцендентен в том смысле,
что он не может быть отождествлен с какой-либо индивидуальной конечной сущностью
или набором сущностей, он
1 W, 4, S. 46; J-S, 1, р. 60 [21: 1, 103]. Буквы "J-S" обозначают
английский перевод "Науки логики", выполненный У. X. Джонстоном и Л.
Дж. Стратерсом.
223
не является трансцендентным в том смысле, в котором говорится, что христианский
Бог трансцендентен сотворенному миру. Гегелевский Абсолют есть целое, и это целое
изображается приходящим к самопознанию в конечном духе и через него, в той мере,
в какой конечный дух достигает уровня "абсолютного знания". Итак, логика
есть знание Абсолюта о самом себе в себе, в абстракции от его конкретного самопроявления
в природе и истории. Иными словами, логика есть знание абсолютного мышления о
своей собственной сущности, которая конкретно существует в движении реальности.
Если мы употребляем слово "категория" в несколько более широком смысле,
чем тот, в котором его использует сам Гегель, мы, стало быть, можем сказать, что
его логика есть система категорий. Но если мы говорим это, то важно понимать,
что вся система категорий есть последовательное определение Абсолюта в себе. Гегель
начинает с понятия бытия, поскольку для него это самое неопределенное и логически
первое понятие. Затем он показывает, как это понятие с необходимостью переходит
в сменяющие друг друга понятия, до тех пор, пока мы не достигаем абсолютной идеи,
понятия или категории самопознания или самосознания, мыслящего самого себя мышления.
Но Абсолют, конечно, не является вереницей или цепочкой категорий или понятий.
Если мы спрашиваем, что такое Абсолют, мы можем ответить, что он есть бытие. Если
мы спрашиваем, что такое бытие, мы в итоге будем вынуждены ответить, что оно есть
мыслящее себя мышление или дух. Процесс демонстрации того, что дело обстоит именно
так, осуществляемый логиком, очевидно существует во времени. Однако Абсолют в
себе, грубо говоря, не начинает в семь утра как бытие и не заканчивает в семь
вечера в качестве мышления, мыслящего самого себя. Сказать, что Абсолют есть бытие,
- значит сказать, что он есть мышление, мыслящее само себя. Но доказательство
логиком этого факта, систематическое диалектическое разъяснение им смысла бытия
есть временной процесс. Его дело состоит в том, чтобы показать, что вся система
категорий, так сказать, обращается на себя. Начало есть конец, а конец - начало.
Иначе говоря, первая категория, или понятие, неявно содержит в себе все остальные,
и последняя является окончательным развертыванием первой: она сообщает ее истинный
смысл.
224
Это легко понять, если прибегнуть к религиозному или теологическому языку,
который Гегель нередко использует. Бог есть бытие, а также мыслящее себя мышление.
Но слово "также" на деле не подходит. Ибо сказать, что Бог есть бытие,
- значит сказать, что он есть мыслящее себя мышление. Систематическое изображение
этого факта философом есть временной процесс. Однако эта временность очевидным
образом не затрагивает божественной сущности самой по себе. Конечно, есть большая
разница между Абсолютом Гегеля и Богом христианской теологии. Но хотя о гегелевском
Абсолюте и говорится, что он есть процесс своего собственного становления, в логике
мы не занимаемся действительным процессом, актуализацией логоса: мы заняты Абсолютом
в себе, логической идеей. А она - не временной процесс.
Диалектическое движение гегелевской логики может быть проиллюстрировано примером
первых трех категорий. Логически изначальным понятием Абсолюта является понятие
бытия. Но понятие, или категория, чистого бытия (reines Sein) совершенно неопределенно.
А понятие совершенно неопределенной вещи переходит в понятие небытия. Другими
словами, если мы пытаемся мыслить бытие помимо всякого определения, мы обнаруживаем,
что ничего не мыслим. Ум переходит от бытия к небытию и от небытия обратно к бытию,
он не может успокоиться ни на одном из них, и каждое из них, так сказать, исчезает
в своей противоположности. "Таким образом, их истиной является это движение
непосредственного исчезновения одного в другом" [1]. И это движение от бытия
к небытию и от небытия к бытию есть становление. Становление есть, следовательно,
синтез бытия и небытия, оно есть их единство и истина. Это значит, что бытие должно
постигаться как становление. Иначе говоря, понятие Абсолюта как бытия есть понятие
Абсолюта как становления, как процесса саморазвития [2].
1 W, 4, S. 89; J-S, 1, р. 95 [21: 1, 141].
2 Это утверждение не противоречит тому, что было сказано о невременной природе
логического Абсолюта. Ибо здесь мы не имеем дела с реальным процессом самоактуализации
Абсолюта.
Согласно нашему обычному взгляду на вещи, противоречие полностью затормаживает
нас. Бытие и небытие взаимоисключающи. Но мы считаем так потому, что представляем
бытие как определенное бытие, а небытие - как небытие этого определения. Однако
чистое бытие, по Гегелю, неопределенно, пусто или бессодержательно. И именно по
этой причине о нем говорится, что оно переходит в свою противоположность. Но противоречие
для Гегеля - позитивная сила, раскрывающая как тезис, так и антитезис в качестве
абстрактных моментов высшего единства или синтеза. И таким единством понятий бытия
и небытия является понятие становления. Но и это единство, в свою очередь, дает
начало какому-то "противоречию", так что ум увлекается вперед в своем
исследовании смысла бытия, природы или сущности Абсолюта в себе.
225
Бытие, небытие, или ничто, и становление образуют первую триаду первой части
гегелевской логики, так называемой логики бытия (die Logik des Seins). В этой
части идет речь о категориях бытия в себе, отличных от категорий отношения. И
тремя главными классами категорий в этой части логики являются категории качества,
включающие упомянутую выше триаду, а также количества и меры. Мера изображается
как синтез качества и количества, ибо она есть понятие специфического количества,
определенного природой объекта, т.е. его качеством.
Во второй главной части "Логики", логике сущности (die Logik des
Wesens), Гегель дедуцирует пары соотнесенных категорий, таких, как сущность и
существование, сила и проявление, субстанция и акциденция, причина и действие,
действие и противодействие. Эти категории называются категориями рефлексии, потому
что они соответствуют рефлексивному сознанию, проникающему, так сказать, за поверхность
бытия в его непосредственности. Сущность, к примеру, представляется лежащей за
явлением, а сила постигается как реальность, которая проявляется в своем выражении.
Иными словами, для рефлексивного сознания бытие в себе претерпевает некое саморазделение,
распадаясь на соотнесенные категории.
Впрочем, логика сущности не оставляет нас с разделением бытия на внутреннюю
сущность и внешнее феноменальное существование. Ибо последний главный подраздел
посвящен категории действительности (die Wirklichkeit), характеризующейся как
единство сущности и существования [1]. Иными словами, действительное есть экзистирующая
внутренняя сущность, сила, нашедшая совершенное выражение. Если мы отождествляем
бытие с явлением, с его внешним выражением, то это односторонняя абстракция. Но
таково же и отождествление бытия со скрытой сущностью, лежащей в основании явления.
Бытие как действительность есть единство внутреннего и внешнего, это сущность,
являющая себя. И она должна являться.
1 W, 4, S. 662; J-S. 2, р. 160 [21: 2, 171].
Именно под общей рубрикой категории действительности Гегель дедуцирует категории
субстанции и акциденции, причины и действия, действия и противодействия, или взаимодействия.
И так как мы сказали, что его логика есть последовательная дефиниция или определение
природы Абсолюта в себе, может создаваться впе-
226
чатление, что, по его мнению, существует только одна субстанция и одна причина,
а именно Абсолют. Иными словами, может возникнуть впечатление, что Гегель принимает
спинозизм. Однако это было бы некорректным толкованием того, что он хочет сказать.
Дедукция категорий субстанции и причины вовсе не задумана для того, чтобы, к примеру,
сделать вывод, что не может быть такой вещи, как конечная причина. Ибо Абсолют
как действительность есть являющая себя сущность, и его проявление - мир, как
мы знаем его. Абсолют не просто единое. Он единое, но также и многое: он есть
тождество в различии.
От логики сущности Гегель переходит к логике понятия (die Logik des Begriffs),
третьей главной части своей работы. В логике бытия каждая категория, на первый
взгляд, независима, стоит, так сказать, на собственных ногах, даже если диалектическое
движение мысли и разрушает эту кажущуюся самодостаточность. В логике сущности
мы имеем дело с явным образом соотнесенными категориями, такими, как причина и
действие или субстанция и акциденция. Тем самым мы находимся в сфере опосредствования.
Однако каждый член пары соотнесенных категорий представляется как опосредствованный
"другим", т.е. чем-то отличным от него. К примеру, причина конституируется
как причина переходом в свою противоположность, а именно в действие, которое представляется
чем-то отличным от причины. Сходным образом действие конституируется как действие
через его отношение к чему-то отличному от него самого, а именно к причине. Синтез
сфер непосредственности и опосредствования другим будет сферой самоопосредствования.
Бытие называется самоопосредствующим, когда оно представляется переходящим в свою
противоположность, но при этом остающимся самотождественным даже в этой самопротивоположности.
Это-то самоопосредствование Гегель и называет концептом или понятием [1].
1 Поскольку слово "концепт" имеет очень узкое значение в английском
языке, гегелевское "Begriff" обычно переводится как "понятие".
Нет необходимости говорить, что логика понятия имеет три главных подраздела. В
первом Гегель рассматривает понятие как "субъективность", как мысль
в ее формальных аспектах. И эта часть более или менее соответствует логике в обычном
смысле. Гегель пытается показать, как общая идея бытия, выходящего из себя, а
затем возвращающегося к себе на более высоком уровне, формальным образом подтверждается
в движении логического мышления.
227
Таким образом, единство всеобщего понятия разделяется в суждении и заново утверждается
на более высоком уровне в силлогизме.
Рассмотрев понятие как субъективность, Гегель переходит к рассмотрению его
как объективности. И точно так же как в первой фазе, или части, логики понятия
он находит три момента - всеобщее понятие, суждение и силлогистическое заключение,
так и в этой второй фазе, или части, он обнаруживает три момента, а именно механизм,
химизм и телеологию.
Тем самым он предвосхищает главные идеи философии природы. Но здесь он имеет
дело скорее с мыслью или понятием объективного, чем с природой, рассматривающейся
как эмпирически данная сущая реальность. Природа Абсолюта такова, что он содержит
понятие самообъективации.
Учитывая характер гегелевской диалектики, трудно сомневаться, что третья фаза
логики понятия, будет синтезом или единством субъективности и объективности на
более высоком уровне. В качестве такового понятие называется идеей. В идее связаны
односторонние факторы формального и материального, субъективного и объективного.
Но и в идее есть свои фазы или моменты. И в последнем подразделе логики понятия
Гегель поочередно рассматривает жизнь, познание и их единство в абсолютной идее,
являющейся, так сказать, единством субъективности и объективности, обогащенным
разумной жизнью. Иными словами, абсолютная идея есть понятие или категория самосознания,
личностности, самомыслящего мышления, знающего себя в своем объекте и свой объект
как себя. Тем самым она есть категория духа. Говоря религиозным языком, она есть
понятие Бога в себе и для себя, знающего себя как целое.
Итак, после долгого диалектического странствия бытие наконец раскрыло себя
в качестве абсолютной идеи, мышления, мыслящего самого себя. Абсолют есть бытие,
и теперь стал ясен смысл этого утверждения. "Только абсолютная идея есть
бытие, вечная жизнь, истина, познающая сама себя, и она есть полнота истины. Она
- единственный предмет и содержание философии" [1]. Разумеется, Гегель не
хочет сказать, что логическая идея, рассмотренная именно как таковая, является
единственным предметом философии. Но философия имеет дело с реальностью в целом,
с Абсолютом. А реальность, в смысле природы и сферы человеческого духа, есть процесс,
посредством которого актуализируется логическая идея, или логос. Поэтому философия
всегда занята идеей.
1 W, 5, S. 328; J-S, 2, р. 466 [21: 3, 288].
228
Теперь, если мы говорим о логической идее, или логосе, как о том, что проявляется
или выражается в природе и в сфере человеческого духа, мы, очевидно, сталкиваемся
с вопросом, каков онтологический статус логической идеи, или Абсолюта в себе?
Реальность ли это, существующая независимо от мира и проявляющаяся в нем, или
же нет? Если да, то каким образом идея может обладать самостоятельным существованием?
Если нет, то как мы можем говорить о проявляющейся или актуализирующейся идее?
В финале "Логики" в "Энциклопедии философских наук" [1]
Гегель утверждает, что идея "в ее абсолютной свободе решает свободно отпустить
свой момент особенности... непосредственную идею как ее отраженный образ в качестве
природы" [2]. Тем самым в этой фразе Гегель, как представляется, хочет сказать
не только то, что природа онтологически производна от идеи, но и то, что идея
свободно полагает природу. И если понять это буквально, мы, конечно, должны будем
трактовать идею в качестве именования личного творческого Божества. Ведь было
бы абсурдно говорить в каком-либо ином смысле об идее, которая "решает"
сделать что-то.
1 "Логика", содержащаяся в "Энциклопедии", известна как
"Малая", или "Краткая логика", в отличие от "Большой
логики", т.е. гегелевской "Науки логики". Цитаты предыдущего параграфа
были взяты из последней работы.
2 W, 6, S. 144; Е, 191 [22: 1, 424]. Литера "Е" относится к "Энциклопедии".
Поскольку эта работа разбита на множество параграфов, нет необходимости в ссылке
на конкретные переводы. Взглянув на номер соответствующего тома в ссылке на "W",
можно будет увидеть, какое издание имеется в виду, гейдельбергское (W, 6) или
берлинское (W, 8-10).
Однако рассмотрение гегелевской системы в целом наводит на мысль, что это высказывание
являет собой, так сказать, примешивание способа выражения, характерного для христианского
религиозного сознания, и что его значимость не следует преувеличивать. Кажется
достаточно очевидным, что согласно Гегелю учение о свободном божественном творении
принадлежит символическому или образному языку религиозного сознания. Конечно,
оно выражает истину, но делает это не на диалекте чистой философии. Со строго
же философской точки зрения Абсолют в себе необходимо проявляется в природе. Ясно,
что он не вынуждается к этому чем-то внешним себе. Необходимость есть внутренняя
необходимость природы. Единственной свободой в самопроявлении логоса явля-
229
ется свобода спонтанности. А отсюда следует, что с философской точки зрения
бессмысленно говорить об Абсолюте в себе как существующем "до" творения.
Если природа онтологически извлекается из идеи, последняя по времени не предшествует
первой [1]. Кроме того, хотя некоторые авторы интерпретировали Гегеля в теистическом
смысле, т.е. думали, что он считает, что Абсолют в себе есть личностное существо,
существующее независимо от природы и сферы человеческого духа, мне не кажется,
что эта интерпретация корректна. Конечно, есть высказывания, которые могут быть
процитированы в ее подтверждение. Но и эти пассажи вполне могут быть истолкованы
как выражения религиозного сознания, как образные или символические утверждения
истины. А природа системы в целом ясно говорит о том, что Абсолют достигает актуального
самосознания только в человеческом духе и через него. Как уже объяснялось, это
не значит, что человеческое сознание может быть безусловно отождествлено с божественным
самосознанием. Ведь, как сказано, Абсолют приходит к самопознанию в человеческом
уме и через него, лишь поскольку этот ум возвышается над чистой конечностью и
партикулярностью и достигает уровня абсолютного знания. Но суть в том, что если
Абсолют начинает актуально существовать только в человеческом духе и через него,
то относительно Абсолюта в себе, логической идеи мы не имеем права говорить, что
он "решает" полагать природу, являющуюся объективным предварительным
условием существования сферы духа. Если же подобный язык используется, то это,
так сказать, уступка способу мышления, характерному для религиозного сознания.
Но если мы исключаем теистическое истолкование Абсолюта в себе [2], как же
нам следует понимать переход от логической идеи к природе? Если мы понимаем его
как реальный онтологический переход, т.е. если мы представляем самостоятельно
существующую идею, необходимо проявляющую себя в природе, то очевидно, что мы
приписываем Гегелю, мягко говоря, несколько странный тезис. Мы тотчас делаем его
мишенью для предпринятой Шеллингом в его полемике с "отрицательной философией"
критики, в соответствии с которой из идей мы можем дедуцировать только другие
идеи и совершенно невозможно вывести из идеи существующий мир.
1 См., к примеру: W, 9, S. 51-54; Е, 247 [22: 2, 27].
2 Теистический взгляд, разумеется, принимается Гегелем, когда говорится о религиозном
сознании и характерном для него выражении. Но здесь мы ведем речь о строго философской
точке зрения.
230
Можно понять поэтому, что некоторые авторы попытались вообще исключить понятие
онтологического извлечения природы из идеи. Абсолют есть целое, Универсум. И это
целое есть телеологический процесс, актуализация мышления, мыслящего самого себя.
Сущностную природу этого процесса можно рассматривать абстрактно. В таком случае
она принимает форму логической идеи. Но она не существует как самостоятельная
реальность, логически предшествующая природе и являющаяся ее производящей причиной.
Эта идея отражает скорее цель или результат данного процесса, чем самостоятельную
реальность, лежащую у его истоков. Поэтому не возникает вопроса об онтологическом
извлечении природы из логической идеи как производящей причины. И так называемое
выведение природы из идеи на деле есть демонстрация факта (или того, что считается
фактом), а именно что природа есть необходимое предварительное условие осуществления
цели всего движения действительности, знания Универсума о себе в человеческом
духе и через него.
Мне кажется, что вышеизложенная линия истолкования должна быть принята в той
мере, в какой она отрицает отдельное существование логической идеи как реальности,
совершенно отличной от мира, или как внешней производящей причины мира. Для Гегеля
бесконечное существует в конечном и через него; всеобщее живет и существует, так
сказать, в единичных вещах и через них. Поэтому в его системе не остается места
для производящей причины, трансцендентной миру в том смысле, что она существует
совершенно независимо от него. В то же время, даже если бесконечное существует
в конечном и через него, ясно, что конечные вещи возникают и гибнут. Они, так
сказать, суть мимолетные проявления бесконечной Жизни. И Гегель, конечно, хочет
говорить о логосе, как если бы он был пульсирующей Жизнью, деятельным разумом
или мышлением. Да, он существует только в своих проявлениях и через них. Но в
той мере, в какой он есть непрерывная Жизнь, бытие, актуализирующее себя в качестве
того, чем оно потенциально является, а именно в качестве духа, вполне естественно
смотреть на эти преходящие проявления как на онтологически зависимые от единой
внутренней Жизни, как на "внешнее" относительно "внутреннего".
И таким образом Гегель может говорить о логосе, спонтанно выражающем себя в природе
или переходящем в нее. Ведь бытие, Абсолют, бесконечное целое - это не простое
собрание конечных вещей, а единая бесконечная Жизнь, самоактуализирующийся дух.
Он есть всеобщее всеобщих, и даже если он существует только в единич-
231
ных вещах и через них, он, в отличие от них, сохраняется. Поэтому вполне оправданно
говорить о логосе как о том, что выражает и проявляет себя в конечных вещах. И
в той мере, в какой он есть абсолютный дух, приходящий к существованию в качестве
такового в процессе собственного саморазвития, материальная природа, естественно,
представляется его противоположностью, противоположностью, являющейся предпосылкой
достижения цели, или телоса, этого процесса.
Может показаться, что эта линия истолкования - не что иное, как попытка убить
сразу двух зайцев. С одной стороны, допускается, что логическая идея не существует
как самостоятельная реальность, так сказать извне создающая природу. С другой
стороны, утверждается, что логическая идея в качестве сущностной структуры или
смысла бытия, как он схватывается метафизиком, представляет собой метафизическую
реальность, которая, хотя и существует только в своем самопроявлении и через него,
в определенном смысле логически предшествует ее проявлению. Но я не думаю, что
мы можем исключить из гегельянства метафизику или полностью устранить из него
некий элемент трансцендентного. Мне представляется, что попытка сделать это обессмыслит
гегелевское учение о бесконечном Абсолюте. Абсолют действительно есть целое, Универсум,
рассматривающийся в качестве процесса его саморазвития. Но я считаю, что мы не
можем избежать различения между внутренним и внешним, т.е. между единой бесконечной
Жизнью, самоактуализирующимся духом и конечными проявлениями, в которых и через
которые он живет и существует. А в этом случае мы в равной степени можем сказать,
что конечные проявления черпают свою реальность из единой Жизни, выражающейся
в них. Если в гегелевской позиции присутствует некий элемент двусмысленности,
это вряд ли может удивлять нас. Ведь если бы такого элемента не было, его философия
едва ли породила бы столь различные интерпретации.
"Природа, - говорит Гегель, - в себе, в идее, божественна... Но в том
виде, как она существует, ее бытие не соответствует ее понятию" [1]. На языке
религии идея природы в божественном уме божественна, но объективация этой идеи
в существующей природе не может быть названа божественной. Ибо тот факт, что идея
выражена в материальном мире, в том, что менее всего походит на Бога,
232
означает, что она выражена лишь неадекватно. Бог не может адекватно проявиться
в материальном мире. На языке философии Абсолют определяется как дух. Поэтому
он может адекватно проявить себя только в сфере духа. Природа есть предпосылка
существования этой сферы, но сама она не есть дух, хотя в своем разумном устройстве
она и несет отпечаток духа. Вместе с Шеллингом можно сказать, что она есть спящий
или видимый дух, но не дух как таковой, дух, пробужденный к самосознанию.
1 W, 6, S. 147; Е, 193 [22: 2, 30].
Дух есть свобода, природа же есть скорее сфера необходимости, чем свободы. Она
является также сферой случайности (Zufalligkeit). Она, к примеру, не демонстрирует
сколько-нибудь четким единообразным способом те различения, которые постулируются
чисто рациональным образцом. Скажем, в природе существуют "монстры",
точно не соответствующие ни одному конкретному виду. И есть даже природные виды,
которые, кажется, обязаны своим существованием некой вакхической пляске или пирушке
природы, а не какой-либо разумной необходимости. Кажется, что природа буйствует
как в богатстве производимых ею форм, так и в количестве индивидов данного вида.
Они ускользают от всякой логической дедукции. Конечно, любому природному объекту
можно дать эмпирическое объяснение в терминах физической причинности. Но давать
эмпирическое объяснение в терминах физической причинности - не то же самое, что
осуществлять логическую дедукцию.
Очевидно, что природа не может существовать без единичных вещей. Не может быть,
к примеру, внутренней телеологии без индивидуальных организмов. Всеобщее существует
только в своем особенном и через него. Но из этого не следует, что любой данный
индивид логически выводим из понятия его конкретного вида или из какого-нибудь
более общего понятия. И это не просто вопрос о том, что для конечного ума очень
трудно или практически невозможно дедуцировать единичные вещи, которые в принципе
могли бы быть дедуцированы бесконечным умом. Ибо Гегель, как представляется, имеет
в виду то, что единичные объекты природы недедуцируемы даже в принципе, даже если
они и объяснимы физически. Говоря несколько парадоксально, случайность природы
необходима. Ведь без нее не было бы природы. И при этом случайность реальна в
том смысле, что она является тем природным фактором, который философ не в состоянии
устранить. Гегель приписывает ее "неспособности природы" [1] внимать
определению поня-
1 W, 9, S. 63-64; Е, 250 [22: 2, 38].
233
тия. Он говорит здесь о способе, каким природа смешивает конкретные виды, производя
промежуточные формы. Но главный момент состоит в том, что случайность приписывается
неспособности самой природы, а не неспособности конечного ума давать чисто рациональное
объяснение природы. Спорным вопросом является то, обязан ли был Гегель в соответствии
со своими принципами признавать случайность в природе, но то, что он признавал
ее, не подлежит сомнению. И именно поэтому он иногда говорит о природе как об
отпадении (Abfall) от идеи. Иными словами, случайность репрезентирует внешность
природы относительно идеи. А отсюда следует, что природа "не должна обожествляться"
[1]. В самом деле, говорит Гегель, ошибкой будет считать естественные феномены,
такие, как небесные тела, произведениями Бога в более высоком смысле, чем творения
человеческого духа, такие, как произведения искусства или государство. Безусловно,
Гегель шел за Шеллингом в придании природе такого статуса, какого она не имела
в философии Фихте. Однако он не склонен разделять романтическое обожествление
природы.
1 W, 6, S. 147; Е, 193 [22: 2, 29].
Но хотя Гегель отвергает всякое обожествление существующей природы, остается фактом
то, что, если природа реальна, она должна быть моментом в жизни Абсолюта. Ибо
Абсолют есть тотальность. Гегель тем самым оказывается в трудном положении. С
одной стороны, он не хочет отрицать существование объективной природы. В самом
деле, для его системы существенно утверждение, что она есть. Ведь Абсолют есть
тождество в различии субъективности и объективности. И если существует реальная
субъективность, должна быть и реальная объективность. С другой стороны, ему непросто
объяснить, как случайность может так или иначе присутствовать в системе абсолютного
идеализма. И неудивительно, если мы можем обнаружить у него отчетливую тенденцию
к тому, чтобы занять платоническую позицию при помощи различения, так сказать,
внутреннего природы, ее разумной структуры или отражения идеи, и ее внешнего,
ее случайного аспекта, и изгнания последнего в область иррационального и нереального.
Объективная природа действительно должна существовать. Ибо идея должна принимать
форму объективности. И объективной природы не может быть без случайности. Но наш
философ не может совладать с этим элементом, помимо регистрации того факта, что
он есть и должен быть. А то, с чем профессор Гегель не может совладать, то он
пыта-
234
ется уволить - как иррациональное и, стало быть, недействительное. Ибо разумное
действительно, а действительное разумно. Очевидно, что при допущенной им случайности
Гегель вынужден либо принимать некую разновидность дуализма, либо обходить случайный
элемент в природе, как если бы он не был "действительно реальным".
Как бы то ни было, но природа, в той степени, в какой она может трактоваться
философом, "должна рассматриваться как система ступеней, каждая из которых
необходимо выходит из другой" [1]. Но следует ясно понимать, что эта система
ступеней или уровней природы является диалектическим развитием понятий, а не эмпирической
историей природы. Конечно, довольно забавно смотреть, как Гегель в кавалерийской
манере разделывается с эволюционной гипотезой [2]. Но физическая гипотеза такого
рода в любом случае неуместна в философии природы, как она излагается Гегелем.
Ибо она вводит идею временной последовательности, отсутствующую в диалектической
дедукции уровней природы. И если бы Гегель дожил до времени широкого признания
эволюционной гипотезы, он вполне мог бы сказать: "Хорошо, я согласен, что
ошибался насчет эволюции. Но в любом случае это эмпирическая гипотеза, и ее принятие
или отрицание не затрагивает значимости моей диалектики".
1 W, 6, S. 149; Е, 194 [22: 2, 33].
2 W, 9, S. 59-62; Е, 249 [22: 2, 34 - 36].
Как и можно было бы ожидать, в философии природы Гегеля три главных раздела. В
"Энциклопедии" они представлены как математика, физика и органическая
физика, а в лекциях по философии природы - как механика, физика и органика. Но
в обоих случаях Гегель начинает с пространства, с того, что более всего отдалено
от ума или духа, и диалектически продвигается к животному организму, из всех уровней
природы самому близкому к духу. Пространство есть чистая внешность, в организме
же мы находим внутреннее. Можно сказать, что в животном организме появляется субъективность,
хотя и не в форме самосознания. Природа приводит нас к порогу духа, но только
к порогу.
Едва ли стоит тратить время на то, чтобы идти за Гегелем, вдаваясь в детали
его философии природы. Но следует обратить внимание на то, что он не пытается
заново проделать всю работу ученого при помощи какого-то своего особого философского
метода. Он заинтересован скорее в том, чтобы отыскать в природе, как она известна
через наблюдение и науку, иллюстрацию динамического
235
рационального образца. Иногда это может приводить к странным попыткам показать,
что природные феномены таковы, какие они есть, или таковы, какие, как считает
Гегель, они есть, потому что это разумно, и что, так сказать, им к лучшему быть
тем, что они есть. Разумеется, мы можем скептично относиться к ценности такого
рода спекулятивной или высшей физики, а также изумляться тенденции этого философа
свысока смотреть на эмпирическую науку. Но надо понимать и то, что Гегель считает
эмпирическую науку чем-то уже заведомо данным, даже если время от времени, и не
всегда на пользу своей репутации, он и принимает ту или иную сторону в дискуссионных
вопросах. Речь идет больше о подгонке фактов под концептуальную схему, чем о претензии
на выведение фактов чисто априорным способом.
"Абсолют есть дух: это высшая дефиниция Абсолюта. Можно сказать, что отыскание
этой дефиниции и понимание ее содержания было последним мотивом всякой культуры
и философии. Вся религия и наука стремилась достичь этой точки" [1]. Абсолют
в себе есть дух, но он скорее потенциальный, чем актуальный дух [2]. Абсолют для
себя, природа, есть дух, но "самоотчужденный дух" [3], на религиозном
же языке она, как утверждает Гегель, есть Бог в его инаковости. Дух начинает существовать
как таковой, только когда мы приходим к человеческому духу, который исследуется
Гегелем в третьей главной части его системы, философии духа.
Нет нужды говорить, что философия духа содержит три главные части, или подраздела.
"Первые две части учения о духе говорят о конечном духе" [4], третья
же часть имеет дело с абсолютным духом, логосом в его конкретном существовании
в качестве самомыслящего мышления. В этом параграфе нас будет интересовать только
первая часть, которую Гегель называет "субъективным духом".
1 W, 6, S. 228; Е, 302 [22: 3, 29].
2 Логическая идея, рассмотренная именно как таковая, есть скорее категория духа,
самомыслящего мышления, чем потенциального духа.
3 W, 9, S. 50; Е, 247 [22: 2, 26].
4 W, 6, S. 229; Е, 305 [22: 3, 34].
236
Первая часть философии духа в соответствии с неизменной диалектической схемой
Гегеля разделяется на три субординированные части. Под рубрикой антропологии он
рассматривает душу (Seele) как ощущающий и чувствующий субъект. Душа - это, так
сказать, точка перехода от природы к духу. С одной стороны, она раскрывает идеальность
природы, с другой - является "лишь сном духа" [1]. Иными словами, она
обладает самоощущением (Selbstgefuhl), но не рефлексивным самосознанием. Она утоплена
в единичности своих чувств. И она действительна именно в качестве воплощенной,
а тело является внешностью души. В человеческом организме душа и тело суть его
внутренний и внешний аспекты.
От понятия души в этом ограниченном смысле Гегель переходит к феноменологии
сознания, резюмируя некоторые из тем, уже обсужденных в "Феноменологии духа".
В антропологическом разделе душа была субъективным духом, рассмотренным на самом
его низком уровне как еще не дифференцированное единство. На уровне же сознания
субъективному духу противостоит объект, вначале объект в качестве внешнего и независимого
от субъекта, затем, в самосознании, он сам. В конце субъект изображается возвышающимся
до всеобщего самосознания, в котором он признает другие Я как отличными, так и
тождественными себе. Поэтому здесь сознание (т.е. сознание чего-то внешнего субъекту)
и самосознание объединяются на более высоком уровне.
Третий раздел философии субъективного духа называется "разум" или
"дух" (Geist), и в нем рассматриваются силы и общие формы деятельности
конечного духа как такового. Нас больше не интересует ни просто спящий дух, "душа"
из раздела по антропологии, ни, как в феноменологии, Я, или субъект в отношении
к объекту. Мы возвратились от конечного духа как предела отношения к духу в себе,
но на более высоком, чем душа, уровне. В некотором смысле мы имеем дело скорее
с психологией, чем с феноменологией сознания. Но эта психология есть не эмпирическая
психология, а диалектическая дедукция понятий логически последовательных стадий
деятельности конечного духа в себе.
Гегель изучает деятельность конечного духа или разума как в его теоретическом,
так и в практическом аспекте. В теоретическом аспекте он рассматривает, к примеру,
созерцание, память, воображение и мышление, в практическом - чувство, побуждение
и волю. И вывод его состоит в том, что "действительная свободная воля есть
единство теоретического и практического духа; свободная воля, существующая в качестве
свободной воли для себя" [2]. Разумеется, он говорит о воле, сознающей свою
свободу.
1 W, 6, S. 232; Е, 309 [22: 3, 44].
2 W, 10, S. 379; Е, 481 [22: 3, 323].
237
И это - "воля как свободная интеллигенция" [1]. Поэтому мы можем
сказать, что понятие духа в себе есть понятие разумной воли (vernunftige Wille).
Но "целые части света, Африка и Восток, никогда не имели этой идеи и еще
не имеют ее. Она отсутствовала у греков и римлян, Платона и Аристотеля, равно
как и у стоиков. Напротив, они знали лишь, что человек подлинно свободен от рождения
(в качестве гражданина Афин или Спарты и т. д.) или же вследствие силы характера,
образования или философии (мудрый человек свободен даже в рабстве и в цепях).
Эта идея пришла в мир через христианство, в соответствии с которым индивид как
таковой наделен бесконечной ценностью... т.е. что человек сам по себе определен
к высшей свободе" [2]. Эта идея осознания свободы играет ключевую роль в
гегелевской философии истории.
Мы видели, что Абсолют в себе объективируется или выражается в природе. Так
и дух в себе объективируется или выражает себя, выходя, так сказать, из состояния
непосредственности. Таким образом мы приходим к сфере объективного духа, второй
главной части философии духа в целом.
Первой фазой объективного духа является сфера права (das Recht). Личность,
индивидуальный субъект, осознающий собственную свободу, должен внешне выражать
свою природу свободного духа, он должен "создавать себе внешнюю сферу свободы"
[3]. И он делает это, выражая свою волю в мире материальных вещей. Иными словами,
он выражает свою свободную волю путем действенного присвоения и использования
материальных вещей. Личность получает возможность обладания и реализации прав,
таких, как право собственности. Материальная вещь, именно потому, что она материальна,
а не духовна, не может иметь прав: она есть инструмент для выражения разумной
воли. Через овладение и пользование ей полностью раскрывается ее безличная природа
и осуществляется ее назначение. В каком-то смысле, соотносясь таким образом с
разумной волей, она даже возвышается.
1 W, 10, S. 379; Е, 481 [22: 3,323].
2 W, 10, S. 380; Е, 482 [22: 3, 324 - 325].
3 W, 7, S. 94; R, 41 [24: 101]. Буква "R" обозначает "Философию
права". Следующая за ней цифра указывает параграф. В ссылках на "R"
слово "дополнение" означает дополнения Гегеля к первоначальному тексту.
В переводе профессора Т. М. Нокса эти дополнения напечатаны за вариантом первоначального
текста.
238
Человек становится собственником вещи не просто в результате внутреннего акта
воли, но путем действенного присвоения, путем, так сказать, воплощения в ней своей
воли [1]. Но он может и отвести свою волю от вещи, тем самым отчуждая ее. И это
возможно, поскольку вещь является внешней для него. К примеру, человек может отказаться
от права на дом. На какое-то время и в особых целях он может отказаться и от своего
права на труд. Ведь его труд в таком случае может рассматриваться как что-то внешнее.
Но он не может достичь отчуждения всей своей свободы, отдавая себя в рабство.
Ибо вся его свобода не рассматривается и не может по праву рассматриваться как
что-то внешнее ему. Не может рассматриваться в качестве внешней вещи и его моральная
совесть или его религия [2].
1 Гегель говорит об абстрактном праве собственности. Нет необходимости отмечать,
что с введением понятия общества сфера законного присвоения ограничивается.
2 Это относится к религии как чему-то внутреннему. В развитом обществе человек
не может требовать неприкосновенности для внешнего выражения его религиозных убеждений
в случае социальной опасности такого выражения.
В странноватом диалектическом продвижении Гегеля понятие отчуждения собственности
приводит нас к понятию договора (Vertrag). Конечно, отчуждение собственности может
принимать форму, так сказать, отстранения воли человека от вещи и оставления ее
ничейной. Так я могу отчуждать зонтик. Но в таком случае мы остаемся в сфере абстрактного
понятия собственности. Мы выходим за эту сферу, вводя понятие единства двух или
более индивидуальных воль по отношению к собственности, т.е. развивая понятие
договора. Когда человек отдает, продает или обменивается по соглашению, сходятся
две воли. Но он может также соглашаться с одним или несколькими людьми относительно
общего владения и пользования какой-либо собственностью в общих целях. И здесь
единство воль, опосредствованное внешней вещью, более очевидно.
Однако, хотя договор и базируется на единстве воль, ясно, что нет гарантии
того, что частные воли договаривающихся сторон будут пребывать в данном единстве.
В этом смысле единство воль в общей воле случайно. И оно содержит в себе возможность
собственного отрицания. Это отрицание актуализируется в неправе. Впрочем, понятие
неправа проходит несколько стадий, и Гегель по очереди рассматривает гражданское
неправо (являющиеся скорее результатом неправильного истолкования, чем злостного
намерения
239
и неуважения прав других личностей): обман, преступление и принуждение. Понятие
преступления приводит его к вопросу о наказании, которое он трактует как устранение
неправого, устранение, которое, как он говорит, неявно требуется даже волей самого
преступника. Согласно Гегелю, с преступником следует обращаться не как с животным,
которое надо запугивать или исправлять. Как свободное разумное существо, он неявно
соглашается с аннулированием его преступления наказанием и даже требует этого.
Итак, нетрудно понять, как от понятия договора Гегель приходит к понятию неправа.
Ведь договор как свободный акт включает возможность его нарушения. Но не столь
легко уяснить, каким образом понятие неправа может обоснованно рассматриваться
в качестве единства на более высоком уровне понятий собственности и договора.
Очевидно, впрочем, что гегелевская диалектика нередко есть лишь процесс рациональной
рефлексии, в котором одна идея более или менее естественно ведет к другой, нежели
процесс строго необходимой дедукции. И даже если он настаивает на соблюдении единообразной
триадической схемы, нет большого смысла напирать на нее.
В неправом присутствует противоположность между индивидуальной и всеобщей волей,
принципом справедливости, скрытым во всеобщей воле, выраженной в договоре. Во
всяком случае, это верно относительно неправого в форме преступления. Индивидуальная
воля отрицает право, и, делая это, она отрицает представление или понятие воли,
являющейся всеобщей, разумной свободной волей как таковой. Как мы видели, наказание
есть отрицание этого отрицания. Но наказание внешне, в том смысле, что оно налагается
внешней властью. Противоположность или отрицание могут быть по-настоящему преодолены,
только когда индивидуальная воля будет гармонировать со всеобщей, т.е. когда она
становится тем, чем должна быть, а именно соответствующей понятию воли, возвышающейся
над простой индивидуальностью и эгоистичностью. Такая воля есть моральная воля.
Тем самым мы подведены к тому, чтобы перейти от понятия права к понятию моральности
(Moralitat).
240
Важно заметить, что термин "моральность" используется Гегелем в гораздо
более узком смысле, чем тот, который он имеет в обычном словоупотреблении. Конечно,
в обыденном языке этот термин может употребляться самыми разными способами. Но
когда мы думаем о моральности, мы обычно представляем исполнение какого-то позитивного
долга, прежде всего в социальном контексте, тогда как Гегель абстрагируется от
индивидуальных обязательств, к примеру относительно семьи или государства, и использует
данный термин для обозначения того, что он называет "определенностью воли
[Willensbestimmtheit], поскольку она осуществляется изнутри воли вообще"
[1]. Моральная воля есть свободная воля, вернувшаяся к себе, т.е. сознающая себя
в качестве свободной и признающая только себя и никакой внешней власти в качестве
принципа своих действий. Как таковая, эта воля называется "бесконечной"
или всеобщей не только в себе, но и для себя. "Моральная точка зрения есть
точка зрения воли, поскольку она бесконечна не только в себе, но и для себя"
[2]. Она есть воля, сознающая себя в качестве источника собственного принципа
действия, причем неограниченным образом. По ходу дела Гегель, разумеется, затрагивает
вопрос об обязанности, или долженствовании (Sollen). Ведь воля, рассматривающаяся
как индивидуальная, конечная воля, может и не соответствовать воле, которая рассматривается
в качестве всеобщей, а поэтому то, что хочется последней, кажется первой требованием
или обязанностью. И как мы вскоре увидим, он обсуждает действие с точки зрения
ответственности субъекта за это действие. Но в своей трактовке моральности он
имеет дело с автономной свободной волей в ее субъективном аспекте, т.е. с чисто
формальным аспектом моральности (в более широком смысле этого термина).
1 W, 10, S. 392; Е, 503 [22: 3, 335].
2 W, 7, S. 164; R, 105 [24: 154].
Чисто формальное рассмотрение моральности - это, разумеется, несчастное наследство
кантовской философии. Поэтому тем более важно понять, что моральность, в том виде,
в каком Гегель использует этот термин, есть одностороннее понятие, на котором
не может останавливаться разум. Конечно, Гегель вовсе не собирается сделать вывод,
что моральность состоит только во "внутреннем". Наоборот, он намерен
показать неадекватность чисто формального понятия моральности. И поэтому мы можем
сказать, что он трактует кантовскую этику в качестве одностороннего момента диалектического
развития полного морального сознания. И в таком случае, если мы используем термин
"моральность" для обозначения всей нравственной жизни человека, было
бы совершенно некорректно говорить, что Гегель понимает ее как исключительно формальную
и "внутреннюю" или субъективную. Ибо он не делает ничего подобного.
В то же время можно показать, что в его переходе от моральности в узком смысле
(Moralitat) к конкретной нравственной жизни (Sittlichkeit) упущены или по крайней
мере смазаны некоторые важные элементы морального сознания.
241
Субъективная воля внешне выражается в действии. Но свободная самоопределяющаяся
воля имеет право считать своим собственным действием, за которое она может нести
ответ, только такие акты, которые определенным образом относятся к ней. Поэтому
мы можем сказать, что Гегель поднимает вопрос о том, за какие действия можно по
праву спрашивать с человека. Или что такое, собственно говоря, человеческие поступки?
Следует, правда, помнить, что Гегель размышляет об общих формальных характеристиках
поступков и что на этом этапе его не интересует, в чем состоят конкретные моральные
обязанности человека. В этом смысле человек может быть ответствен как за плохие,
так и за хорошие поступки. Гегель, так сказать, перешагивает через моральное различение
хорошего и плохого и выходит к тем характеристикам поступка, которые дают нам
возможность говорить, что человек действовал морально или аморально.
Во-первых, любое изменение или модифицирование мира субъектом может быть названо
его "действием" (Handlung). Но своим "поступком" (That) он
имеет право признавать только такое действие, которое составляло цель (Vorsatz)
его воли. Внешний мир есть сфера случайности, и я не могу считать себя ответственным
за непредвиденные последствия моего поступка. Из этого, конечно, не следует, что
я могу отказаться от всех его последствий. Ведь некоторые из них являются просто
внешней формой, необходимо принимаемой моим поступком, и они должны считаться
включенными в мою цель. Но идее самоопределяющейся свободной воли противоречило
бы представление о моей ответственности за непредвиденные последствия или изменения
в мире, являющиеся в определенном смысле моим действием, но очевидным образом
не входящие в мою цель.
Итак, цель есть первый аспект моральности. Второй - это намерение (Absicht)
или, точнее, намерение и благополучие или благосостояние (das Wohl). Кажется правильным
сказать, что обычно мы используем слова "цель" и "намерение"
как синонимы. Но Гегель различает их. Когда я подношу зажженную спичку к горючему
веществу в камине, естественным и предвидимым следствием моего действия будет
возникающий огонь. Моей целью было разжечь огонь. Но я не должен предпринимать
это действие безотноситель-
242
но к какому-то намерению, к примеру согреться или просушить комнату. И мое
намерение соответствует моральной характеристике действия. Конечно, это не единственный
относящийся к делу фактор. Гегель далек от того, чтобы сказать, что любой вид
поступков оправдывается благим намерением. Но все-таки намерение составляет момент
или соответствующий фактор моральности.
Гегель допускает, что намерения направлены на благополучие или благосостояние.
И он настаивает, что моральный субъект имеет право искать собственного благополучия,
удовлетворения своих потребностей как человека. Конечно, он не хочет сказать,
что эгоизм является нормой морали. Но сейчас мы рассматриваем моральность отдельно
от ее социального контекста и выражения. И когда Гегель говорит, что человек имеет
право искать собственного благополучия, он имеет в виду, что удовлетворение человеческих
потребностей не противоположно моральности, а принадлежит ей. Иными словами, он
отстаивает точку зрения, заключенную в аристотелевском варианте греческой этики,
и отвергает кантовское представление о том, что поступок утрачивает моральную
ценность, если он совершается из склонности. С его точки зрения, совершенно ошибочно
считать, что моральность состоит в постоянной борьбе со склонностями и естественными
побуждениями.
Но хотя индивид имеет право искать собственного благополучия, моральность,
разумеется, состоит не в поисках индивидуального блага индивидуальной волей. Однако
эта идея должна быть сохранена и ее нельзя просто отрицать. Поэтому мы должны
перейти к идее индивидуальной воли, отождествляющей себя с разумной и, стало быть,
всеобщей волей и стремящейся к всеобщему благополучию. И единство индивидуальной
воли с понятием воли в себе (т.е. с разумной волей как таковой) есть добро (das
Gute), которое можно охарактеризовать как "реализацию свободы, абсолютной
конечной цели мира" [1].
1 W, 7, S. 188; R, 129 [24: 172].
Разумная воля как таковая есть подлинная воля человека, его воля как разумного,
свободного существа. И необходимость соответствия его индивидуальной воли, его
воли как того или иного частного индивида разумной воле (можно сказать, его истинному
Я) представляется в качестве долга или обязанности. Поэтому в той мере, в какой
моральность абстрагируется от всех конкретных позитивных обязанностей, мы можем
сказать, что долг должен выполняться ради долга. Человек должен приводить свою
индивиду-
243
альную волю в соответствие со всеобщей волей, являющейся его подлинной или
реальной волей, и он должен делать это просто потому, что это его долг. Впрочем,
это ничего не говорит нам о том, что конкретно должен желать человек. Мы можем
лишь сказать, что добрая воля определяется внутренней уверенностью субъекта, т.е.
совестью (Gewissen). "Совесть выражает абсолютное право субъективного самосознания
знать в себе и через себя право и долг и не признавать за добро ничего, кроме
того, относительно чего оно знает, что это добро, утверждая в то же время, что
то, что оно знает и желает как добро, есть поистине право и долг" [1].
1 W, 7, S. 196-197; R, 137 [24: 178].
Гегель тем самым вводит в свои рассуждения о моральности то, что мы можем назвать
протестантской убежденностью в интровертности и абсолютной компетентности совести.
Однако в действительности чистый субъективизм и обращенность внутрь вызывают у
него отвращение. И он сразу приступает к доказательству того, что полагаться только
на субъективную совесть - значит быть потенциально злым. Если бы он удовлетворился
тем, что сказал, что человеческая совесть может ошибаться и что нужна некая объективная
норма, или стандарт, то он излагал бы знакомую и легко уяснимую точку зрения.
Но создается впечатление, что он пытается установить по крайней мере возможную
связь между бескомпромиссной моральной интровертностью и злостностью. Однако если
отбросить преувеличения, то главная мысль его состоит в том, что мы не можем придать
моральности определенного содержания на уровне чистой моральной субъективности.
Чтобы сделать это, мы должны обратиться к идее организованного сообщества.
Итак, представления абстрактного права и моральности являются для Гегеля односторонними
понятиями, которые должны быть объединены на более высоком уровне в понятии нравственности
(die Sittlichkeit). Иными словами, в диалектическом развитии сферы объективного
духа они раскрываются в качестве моментов или аспектов развития понятия конкретной
этики, аспектов, которые должны одновременно отрицаться, сохраняться и возвышаться.
Конкретная этика для Гегеля - это социальная этика. Именно положение человека
в обществе конкретизирует его обязанности. Поэтому социальная этика является синтезом
или единством односторонних понятий права и моральности на более высоком уровне.
244
Обращение Гегеля с этой конкретной жизнью состоит в дедуцировании трех моментов
того, что он называет "нравственной субстанцией" (die sittliche Substanz).
Этими моментами являются семья, гражданское общество и государство. Можно было
бы ожидать, что он рассмотрит конкретные обязанности человека в данном социальном
контексте. На деле же он изучает сущностную природу семьи, гражданского общества
и государства и показывает, как одно понятие ведет к другому. Нет необходимости,
замечает он, добавлять, что человек имеет те или иные обязанности по отношению
к своей семье или государству. Ведь это станет достаточно очевидно из исследования
природы или сущности этих общностей. В любом случае от философа не следует ждать
составления кодекса моральных обязанностей. Он занят скорее всеобщим, диалектическим
развитием понятий, нежели морализированием.
Семья, первый момент "нравственной субстанции" или единство моральной
субъективности и объективности, есть, как утверждается, "непосредственный
или природный нравственный дух" [1]. В социальной сфере человеческий дух,
выходя, так сказать, из своей субъективности, прежде всего объективируется в семье.
Это не значит, что, по мнению Гегеля, семья есть некий переходный институт, исчезающий
при достижении полного развития других типов общностей. На самом деле она есть
логически первоначальная общность, поскольку представляет всеобщее в его логически
первом моменте непосредственности. Члены семьи рассматриваются как единое целое,
объединяясь прежде всего узами чувства, т.е. любовью [2]. Семья есть то, что можно
назвать чувственным целым. Она являет собой, так сказать, единую личность, воля
которой выражается в собственности, общей собственности семьи.
1 W, 7, S. 237; R, 157 [24: 208].
2 Очевидно, что Гегель не настолько безрассуден, чтобы утверждать как эмпирический
факт, что каждая семья объединена любовью. Он говорит о понятии или идеальной
сущности семьи, о том, чем она должна быть.
Но если мы рассматриваем семью таким образом, мы должны добавить, что она содержит
в себе семена своего собственного разложения. В семье, рассматривающейся как чувственное
целое и представляющей момент всеобщности, дети существуют просто в качестве членов.
Конечно, они индивидуальные личности, но таковыми они являются скорее в себе,
чем для себя. Однако с течением времени они переходят из единства семейной жизни
в состояние индивидуальных личностей, каждая из которых имеет свои собственные
жизненные планы и т. д. Индивиды словно возникают из всеобщности семейной жизни
и утверждают себя в качестве индивидов.
245
Понятие относительно недифференцированного единства семьи, распадающегося вследствие
возникновения индивидуальности, само по себе, конечно, не является понятием общества.
Скорее это понятие распада или отрицания общества. Но это отрицание само отрицается
или преодолевается в том, что называется Гегелем "гражданским обществом"
("die btirgerliche Gesellschaft"), представляющим собой второй момент
в развитии социальной этики.
Дабы понять, что имеет в виду Гегель под гражданским обществом, мы можем вначале
представить множество индивидов, каждый из которых ищет реализации собственных
целей и пытается удовлетворить свои потребности. Затем мы должны представить их
объединенными формой экономической организации для лучшего продвижения их целей.
Это повлечет за собой специализацию труда и развитие экономических классов и корпораций.
Далее, экономическая организация такого рода нуждается для своей стабильности
в институте законов и механизме принуждения к их исполнению, а именно в судах,
судейских корпорациях и полиции.
Поскольку Гегель рассматривает политическое устройство и правительство под
рубрикой государства, а не гражданского общества, мы могли бы заметить, что последнее
никогда не могло существовать. В самом деле, каким образом вне государства могли
бы существовать законы и правосудие? Ответ состоит в том, что, разумеется, это
невозможно. Но Гегель не собирается утверждать, что гражданское общество когда-либо
существовало именно в том виде, в каком он описывает его. Ведь понятие гражданского
общества является для него односторонним и неадекватным понятием самого государства.
Это государство "как внешнее государство" [1]. Другими словами, это
государство с упущением сущностной природы последнего.
Иначе говоря, Гегель занимается диалектическим развитием понятия государства.
И он развивает его, беря два односторонних понятия об обществе и показывая, что
оба они представляют собой идеи, объединенные на более высоком уровне в понятии
государства. Конечно, семья сохраняется в государстве. Также и гражданское общество.
Ведь оно представляет некий аспект государства, даже если это только частный аспект.
Но из этого не следует, что данный
1 W, 10, S. 401; Е, 523 [22: 3, 342].
246
аспект, взятый отдельно и названный "гражданским обществом", когда-либо
действительно существовал именно в таком качестве. Диалектическое развитие понятия
государства есть понятийное развитие. Оно не эквивалентно утверждению о том, что,
исторически говоря, вначале существовала семья, затем гражданское общество, а
потом государство, как если бы все эти понятия были взаимоисключающими. Если мы
истолкуем Гегеля так, то скорее всего сочтем его теорию государства насквозь тоталитарной,
в противоположность, к примеру, теории такого рода, которая была выдвинута Гербертом
Спенсером* и которая более или менее соответствует, хотя и с некоторыми существенными
оговорками, понятию гражданского общества. Но хотя Гегель, несомненно, счел бы
спенсеровскую теорию общества весьма неадекватной, он полагал, что момент индивидуальности,
представленный понятием гражданского общества, сохраняется, а не просто устраняется
в государстве.
Семья являет собой момент всеобщности в смысле недифференцированного единства.
Гражданское общество представляет момент особенности. Государство есть единство
всеобщего и особенного. Вместо недифференцированного единства мы находим в государстве
дифференцированную всеобщность, т.е. единство в различии. И взамен чистой партикулярности
[1] мы обнаруживаем отождествление частной и всеобщей воли. Иначе говоря, в государстве
самосознание поднимается на уровень всеобщего самосознания. Индивид сознает себя
частью целого, так что его самость не устраняется, а реализуется. Государство
не есть абстрактное всеобщее, противостоящее своим гражданам, - оно существует
в них и через них. В то же время участием в жизни государства его граждане возвышаются
над своей чистой партикулярностью. Другими словами, государство есть органическое
единство. Оно - конкретное всеобщее, существующее в индивидах и через них, одновременно
раздельных и единых.
1 Говорить о гражданском обществе как том, что представляет "чистую партикулярность"
- значит быть в определенном смысле повинным в преувеличении. Ведь внутри самого
гражданского общества антагонизмы, вытекающие из появления и самоутверждения индивидов,
частично преодолеваются корпорациями, на которых акцентирует внимание Гегель.
Однако единство волевых устремлений членов корпорации в преследовании общей цели
имеет-таки ограниченную всеобщность и готовит путь для перехода к понятию государства.
247
О государстве говорится, что оно - "самосознающая нравственная субстанция"
[1]. Оно есть "нравственный дух как субстанциальная воля, явленная и очевидная
себе, мыслящий и знающий себя и осуществляющий то, что он знает, поскольку он
знает это" [2]. Государство есть актуальность разумной воли, поднявшейся
на уровень всеобщего самосознания. И поэтому оно есть высшее выражение объективного
духа. Предшествующие моменты этой сферы подытоживаются и синтезируются в нем.
К примеру, права устанавливаются и утверждаются как выражение всеобщей разумной
воли. Моральность обретает содержание. Иными словами, обязанности человека определяются
его местом в общественном организме. Конечно, это не значит, что человек имеет
обязанности только по отношению к государству и не имеет обязанностей по отношению
к семье. Ведь семья не устраняется в государстве: она существенный, пусть и подчиненный,
момент жизни государства. Не собирается Гегель и утверждать, что человеческие
обязанности определены раз и навсегда неизменным общественным положением. Ведь
хотя он и настаивает на главенстве благосостояния всего общественного организма,
он настаивает и на сохранении, а не на уничтожении в государстве принципа индивидуальной
свободы и личного выбора. Теория "моего статуса и его обязанностей",
если воспользоваться словами Брэдли, не означает принятия какой-либо кастовой
системы.
Конечно, нельзя отрицать, что Гегель говорит о государстве в самых возвышенных
выражениях. Он, к примеру, даже характеризует его в качестве "этого действительного
Бога" [3]. Однако следует помнить о нескольких вещах. Во-первых, государство
как объективный дух в известном смысле необходимо "божественно". И как
сам Абсолют есть тождество в различии, таково же и государство, хотя и в более
ограниченном масштабе. Во-вторых, важно помнить, что Гегель повсюду говорит о
понятии государства, о его идеальной сущности. Он не собирается утверждать, что
исторические государства неприкосновенны для критики. В самом деле, он достаточно
четко проясняет этот момент. "Государство не произведение искусства; оно
находится в мире, тем самым в сфере произвола, случайности и заблуждения; дурное
поведение может внести искажения в множество его сторон. Однако самый безобразный
человек, преступник, больной, калека - каждый из них есть все же жи-
1 W, 10, S. 409; Е, 535 [22: 3, 350].
2 W, 7, S. 328; R, 257 [24: 279].
3 W, 7, S. 336; R, 258, прибавление [24: 284].
248
вой человек. Позитивное, жизнь, сохраняется, несмотря на недостатки, и с этим
позитивным мы и должны иметь здесь дело" [1].
В-третьих, следует помнить заверения Гегеля о том, что зрелое или высокоразвитое
государство сохраняет принцип личной свободы в обычном смысле. Он действительно
утверждает, что воля государства должна превалировать над индивидуальной волей
в случае столкновения между ними. А поскольку воля государства, универсальная
или всеобщая воля является для него в некотором смысле "реальной" волей
индивида, то из этого следует, что отождествление индивидом своих интересов с
интересами государства есть актуализация свободы. Ибо свободная воля потенциально
всеобща и в качестве всеобщей она волит общее благо. В гегелевской политической
теории присутствует немалая доза руссоистских учений. В то же время несправедливо
по отношению к Гегелю заключать - исходя из той торжественности, с какой он говорит
о величии и божественности государства, - что его идеалом является тоталитарное
государство, в котором личная свобода и инициатива сведены к минимуму. Наоборот,
зрелым государством, по мнению Гегеля, оказывается такое, которое обеспечивает
максимальное развитие личной свободы, совместимое с суверенными правами всеобщей
воли. Так, он настаивает на том, что, хотя стабильность государства и требует,
чтобы его граждане делали своей целью всеобщую цель [2] в соответствии с их особым
положением и способностями, она также требует, чтобы государство реально было
средством для удовлетворения их субъективных целей [3]. Как уже отмечалось, понятие
гражданского общества не просто устраняется в понятии государства.
При рассмотрении государства Гегель первым делом обсуждает политическое устройство.
Наиболее разумной формой он считает конституционную монархию. Корпоративное же
государство, по его мнению, более разумно, чем демократия по английской модели.
Иными словами, он утверждает, что граждане должны принимать участие в делах государства
скорее в качестве членов подчиненных образований, корпораций или сословий, нежели
в качестве индивидов. Или, точнее, представители должны представлять скорее корпорации
или сословия, чем индивидуальных граждан как таковых. И кажется, что такой взгляд
необходим для гегелевской диалектической схемы. Ведь идея корпорации - кульминация
понятия гражданского общества, сохраненного в понятии государства.
1 W, 7, S. 336; R, 258, прибавление [24: 285].
2 Надо помнить, что отчасти Гегель имел отношение к обучению немцев политическому
самосознанию.
3 См. W, 7, S. 344; R, 265, прибавление [24: 291].
249
Часто говорилось, что, дедуцировав конституционную монархию в качестве наиболее
разумной формы политической организации, Гегель канонизировал Прусское государство
того времени. Но хотя, подобно Фихте, он и мог счесть Пруссию самым перспективным
инструментом для обучения немцев политическому самосознанию, его историческое
чутье было слишком развито, чтобы он мог допускать, что один частный тип государственного
устройства может быть благоприятно принят любой нацией безотносительно к ее истории,
традициям и духу. Он мог много говорить о разумном государстве, но он был слишком
благоразумен сам, чтобы думать, что какое-то государственное устройство может
быть навязано всем нациям только потому, что оно лучше всего соответствует запросам
абстрактного разума. "Конституция развивается из духа нации только как нечто
тождественное с его собственным развитием; и она, вместе с этим духом, проходит
ступени образования и изменения, требующиеся ее духом. Только внутренне присущий
нации дух и история этой нации (а ведь история есть только история этого духа)
есть то, посредством чего были созданы и продолжают создаваться конституции"
[1]. Опять-таки "Наполеон хотел, например, априори дать испанцам конституцию,
что удалось довольно плохо. Ибо конституция не есть нечто только искусственное,
она являет собой работу столетий, идею и сознание разумного в той мере, в какой
оно было развито в народе... То, что Наполеон дал испанцам, было разумнее того,
чем они обладали прежде, и все-таки они отвергли это как нечто чуждое им"
[2].
Далее Гегель замечает, что в каком-то смысле бесполезно спрашивать, является
ли лучшей формой правления монархия или демократия. Фактом является то, что любое
государственное устройство односторонне и неадекватно, если оно не воплощает принципа
субъективности (т.е. принципа личной свободы) и не отвечает запросам "зрелого
разума" [3]. Иными словами, более разумная конституция означает более либеральную
конституцию, по крайней мере в том смысле, что она должна безусловно допускать
свободное развитие индивидуальной личности и уважение прав индивидов. Гегель не
был таким уж реакционером, как иногда считалось. Он не жаждал ancien regime*.
1 W, 10, S. 416; E, 540 [22: 3, 356].
2 W, 7, S. 376; R, 274, прибавление [24: 315].
3 W, 7, S. 376; R, 273, прибавление [24: 315].
250
Стоит обратить внимание на общее гегелевское представление о политической теории.
Его требование к философу заниматься понятием или идеальной сущностью государства
может навести на мысль, будто он считает, что философ должен показывать политикам
и государственным деятелям, к чему они должны стремиться, более или менее детально
изображая предположительно идеальное государство, существующее в некоем платоническом
мире сущностей. Но если мы посмотрим на предисловие к "Философии права",
то мы обнаружим, что Гегель прямо отрицает, что философ должен заниматься чем-либо
подобным. Философ занят скорее познанием настоящего, нежели предложением политических
схем и панацей. А настоящее есть в каком-то смысле прошлое. Ибо политическая философия
возникает в период культурной зрелости, и, когда философ пытается познать настоящее,
оно уже уходит в прошлое и уступает место новым формам. По знаменитым словам Гегеля,
"когда философия рисует своей серой краской по серому, такая-то жизненная
форма уже устарела, но серым по серому ее можно лишь понять, но не омолодить.
Сова Минервы вылетает только с наступлением сумерек" [1].
Конечно, некоторые мыслители думали, что очерчивают вечный образец, неизменную
идеальную сущность. Но Гегель считает, что они ошибались. "Даже платоновское
государство, вошедшее в пословицу в качестве пустого идеала, в сущности было не
чем иным, как истолкованием нравственной жизни греков" [2]. В конце концов,
"каждый индивид есть сын своего времени и... столь же нелепо думать, что
философия может выйти за пределы современного ей мира, как и предполагать, что
индивид может перепрыгнуть свою эпоху..." [3].
1 W, 7, S. 36 - 37; R, предисловие [24: 56]. Маркс ответил столь же знаменитой
репликой, что дело философа - изменить мир, а не просто познать его.
2 W, 7, S. 33; R, предисловие [24: 53].
3 W, 7, S. 35; R, предисловие [24: 55].
Четкое выражение этого взгляда, очевидно, составляет ответ тем, кто слишком всерьез
принимает кажущуюся канонизацию Гегелем Прусского государства. Ведь трудно предположить,
что человек, очень хорошо понимающий, что, к примеру, Аристотель канонизировал
греческий полис, или город-государство, в то время, когда бурная жизнь полиса
была уже на закате, действительно полагал,
251
что современное государство его собственной эпохи представляет собой окончательную
и высшую форму политического развития. И даже если Гегель и думал так, в его философии
как таковой нет ничего, что оправдывало бы этот предрассудок. Напротив, от сферы
объективного духа можно ожидать, что она будет развиваться и дальше - столь долго,
сколько будет длиться история.
При таком понимании политической философии естественным будет вывод, что философ
занят раскрытием того, что можно назвать действенным идеалом культуры или нации,
которой он принадлежит. Он - истолкователь духа своего времени (der Zeitgeist).
В нем и через него политические идеалы общества поднимаются до уровня рефлексивного
сознания. И общество приходит к такому самосознанию, только достигая зрелости
и, так сказать, оглядываясь на себя, а именно в то время, когда жизненная форма
уже актуализировала себя и готова перейти в другую или уступить ей дорогу.
Несомненно, что отчасти Гегель так и считает. Об этом свидетельствуют и его
замечания о "Государстве" Платона. В таком случае можно спросить, как
он может при этом говорить, что политический философ имеет дело с понятием или
сущностью государства?
Я думаю, что ответ на данный вопрос должен быть дан в терминах гегелевской
метафизики. Исторический процесс есть самоактуализация духа или разума. "Разумное
действительно, а действительное разумно" [1]. И понятие духа есть понятие
тождества в различии на уровне разумной жизни. Поэтому объективный дух, достигающий
апогея в государстве, стремится к проявлению тождества в различии в политической
жизни. А это означает, что зрелое или разумное государство будет объединять в
себе моменты всеобщности и различия. Оно будет воплощать всеобщее самосознание
или самосознающую всеобщую волю. Но это воплощение происходит только в отдельных
конечных духах и через них, поскольку каждый из них, как дух, обладает "бесконечной"
ценностью. Поэтому никакое государство не может быть вполне зрелым или разумным
(не может соответствовать понятию государства), если оно не примиряет представление
о государстве как об органическом целом с принципом индивидуальной свободы. И
философ, размышляющий о прошлых и нынешних политических организациях, может распознать,
насколько они приближаются к необходимым условиям государства как такового. Но
это государство как таковое не есть самостоятельная сущность, существующая на
1 W, 7, S. 33; R, предисловие [24: 53].
252
небесах. Оно есть телос, или цель, движения духа или разума в общественной
жизни человека. Философ может разглядеть этот телос в его сущностных контурах,
ибо он понимает природу реальности. Но из этого не следует, что, как философ,
он находится в лучшем положении, чем кто-либо, в вопросах предсказания будущего
или указания государственным мужам и политикам, что им следует делать. "Философия
всегда приходит слишком поздно для этого" [1]. Конечно, Платон мог говорить
грекам, своим современникам, о том, как они должны, по его мнению, организовать
город-государство. Но в любом случае он слишком опоздал. Ибо та жизненная форма,
которую он мечтал преобразовать, ослабевала, и вскоре ей суждено было оказаться
на грани распада. Утопические схемы разрушаются движением истории.
10
Каждое государство по отношению к другим государствам является суверенным индивидом
и требует признания его в качестве такового. Взаимоотношения между государствами
действительно отчасти регулируются договорами и международным правом, предполагающими,
что они признаются заинтересованными государствами. Но если такое признание отрицается
или дезавуируется, то высшим арбитром в любом споре оказывается война. Ибо над
индивидуальными государствами нет никакой суверенной власти.
И теперь, если бы Гегель просто констатировал очевидный эмпирический факт международной
жизни его времени, то здесь не бьшо бы никакого повода для враждебного комментария.
Но он идет дальше и оправдывает войну, как если бы она была сущностной чертой
человеческой истории. Конечно, он признает, что война может нести с собой много
несправедливости, жестокости и потерь. Но он доказывает, что она имеет нравственный
аспект и не должна рассматриваться как "абсолютное зло и как чисто внешний
случайный факт" [2]. Наоборот, она есть разумная необходимость. "Необходимо,
чтобы конечное, собственность и жизнь полагались как случайное..." [3] И
именно это делает война. Она есть "состояние, в котором мы должны принимать
всерьез суетность временных благ и вещей, о чем обычно говорят лишь назидательно"
[4].
1 W, 7, S. 36; R, предисловие [24: 56].
2 W, 7, S. 434; R, 324 [24: 359].
3 Ibidem.
4 Ibidem [24: 360].
253
Следует отметить, что Гегель не просто говорит, что на войне моральные качества
человека могут быть представлены в героическом масштабе, что, конечно же, так.
Равным образом он не говорит и только о том, что война заставляет нас понять преходящий
характер конечного. Он утверждает, что война - необходимо разумный феномен. Фактически
она является для него средством, коим, так сказать, поспешает диалектика истории.
Она предотвращает застой и сохраняет, как он считает, нравственное здоровье наций.
Она есть главное средство обретения человеческим духом обновленной энергии или
отбрасывания загнившего политического организма, уступающего место более энергичному
проявлению духа. Гегель тем самым отрицает кантовский идеал вечного мира [1].
Конечно, у Гегеля не было опыта того, что мы называем мировой войной. И несомненно,
для него были свежи воспоминания о Наполеоновских войнах и борьбе Пруссии за независимость.
Но когда мы читаем пассажи, в которых он говорит о войне и отклоняет кантовский
идеал вечного мира, трудно отделаться от впечатления, отчасти комичного, отчасти
неприятного, что университетский профессор романтизирует темную сторону человеческой
истории и наряжает ее метафизическими побрякушками [2].
1 См. vol. 6, р. 185, 209.
2 Дабы быть справедливым к Гегелю, можно вспомнить, что он сам ощутил воздействие
войны, ее демонстрацию преходящести конечного, когда потерял должность и имущество
в Иене в результате победоносной наполеоновской кампании.
Упоминание о международных отношениях и войне как инструменте продвижения исторической
диалектики приводит нас к вопросу о гегелевской концепции всемирной истории.
Гегель различает три главных типа истории или, точнее, историографии. Во-первых,
есть "первоначальная история", т.е. описание дел, событий и состояний
общества, имевшихся перед глазами историка. История Фукидида* является представителем
этого типа. Во-вторых, есть "рефлексивная история". Общая история, простирающаяся
за пределы опыта историка, относится к этому типу. Так, к примеру, поступает дидактическая
история. В-третьих, есть "философская история", или философия истории.
Этот термин, говорит Гегель, обозначает "не что иное, как мыслящее рассмотрение
истории" [1]. Но едва ли можно утверждать, что эта характеристика сама по
себе очень уж много проясняет. И как открыто признает Гегель, к этому надо еще
кое-что добавить для разъяснения.
254
Сказать, что философия истории есть мыслящее рассмотрение истории, - значит
считать, что в это рассмотрение привносится мысль. Но эта мысль, настаивает Гегель,
не есть какой-то заранее принятый план или схема, к которой, так или иначе, должны
быть подогнаны факты. "Единственная идея, привносимая с собой философией
[т.е. к рассмотрению истории], есть простая идея разума, того, что разум главенствует
в мире и что мировая история является, тем самым, рациональным процессом"
[2]. Что касается философии, то эта истина раскрывается в метафизике. Но в истории
как таковой это гипотеза. Поэтому та истина, что всемирная история есть саморазвертывание
духа, должна быть представлена в качестве результата рефлексии по поводу истории.
В нашей рефлексии история "должна браться такой, какая она есть; мы должны
следовать исторически, эмпирически" [3].
1 W, 11, S. 34; S, р. 8 [25: 63]. Буква "S" означает перевод Дж.
Сайбри гегелевских "Лекций по философии истории".
2 W, 11, S. 34; S, р. 9 [25: 64].
3 W, 11, S. 36; S, р. 10 [25: 65].
Очевидное замечание, которое можно сделать в этой связи, состоит в том, что, даже
если Гегель и отрицает всякое желание загнать историю в какую-то заранее придуманную
форму, мысль или идея, привносимая философом в исследование истории, должна, конечно,
оказывать серьезное влияние на истолкование событий. Даже если эта идея открыто
выдвигается в качестве эмпирически подтверждаемой гипотезы, философ, который,
подобно самому Гегелю, верит, что ее истинность была доказана в метафизике, несомненно
будет склонен подчеркивать те аспекты истории, которые, как кажется, подкрепляют
эту гипотезу. Более того, для гегельянца эта гипотеза на деле вовсе не гипотеза,
а доказанная истина.
Гегель, впрочем, отмечает, что даже якобы "беспартийные" историки
привносят свои категории в исследование истории. Абсолютная беспристрастность
- это миф. И не может быть лучшего принципа интерпретации, чем доказанная философская
истина. Ясно, что общая идея Гегеля состоит примерно в следующем. Поскольку философ
знает, что реальность есть самораскрытие абсолютного разума, он знает, что разум
должен действовать в челове-
255
ческой истории. Но мы не можем заранее сказать, как он действует. Чтобы открыть
это, мы должны исследовать ход событий, как он изображается обычными историками,
и попытаться разглядеть значимое разумное движение в массе случайного материала.
Говоря теологическим языком, мы заранее знаем, что божественное провидение действует
в истории. Но чтобы увидеть, как оно действует, мы должны изучить исторические
данные.
Итак, всемирная история есть процесс, посредством которого дух приходит к актуальному
осознанию себя как свободы. Поэтому "всемирная история есть прогресс в осознании
свободы" [1]. Разумеется, это осознание достигается только в человеческом
уме и через него. И божественный дух, как он проявляется в истории через сознание
человека, есть мировой дух (der Weltgeist). История есть, стало быть, процесс,
посредством которого мировой дух приходит к отчетливому осознанию самого себя
в качестве свободного.
Но хотя Weltgeist достигает осознания себя свободным только в человеческом
уме и через него, историк имеет дело скорее с нациями, чем с индивидами. Поэтому,
так сказать, единицей конкретного развития мирового духа является национальный
или народный дух (der Volksgeist). Под ним Гегель отчасти подразумевает культуру
народа в ее проявлении не только в его политической организации и традициях, но
также и в его морали, искусстве, религии и философии. Однако национальный дух
пребывает, конечно, не только в формах права, произведениях искусства и т. д.
Это живое целое, народный дух, живущий в данном народе и через него. Индивид же
является носителем этого Weltgeist в той мере, в какой участвует в этом более
ограниченном целом, Volksgeist, который сам является фазой или моментом жизни
мирового духа.
Гегель и в самом деле утверждает, что "индивиды, с которыми мы сталкиваемся
во всемирной истории, - это народы, целостности, являющиеся государствами"
[2]. Впрочем, термины "государство" и "национальный дух" могут
употребляться им более или менее взаимозаменяемо, потому что первый из них означает
для него нечто гораздо большее, чем юридическое государство. В этом контексте
он понимает под государством целое, существующее в его членах и через них, хотя
и нетождественное с любой группой граждан, живущих здесь и теперь, и придающее
конкретную форму духу и культуре народа и нации.
1 W, 11, S. 46; S, р. 19 [25: 72].
2 W, 11,S. 40; S, p. 14 [25: 68].
256
Следует, однако, отметить, что одной из важных причин настойчивости Гегеля
в вопросе о том, что всемирная история имеет дело с государствами, является то,
что, по его мнению, национальный дух существует для себя (т.е. сознавая себя)
только в государстве и через него. Поэтому те народы, которые не конституируют
национальных государств, практически исключены из рассмотрения во всемирной истории.
Ибо эти народные духи неявны: они не существуют "для себя".
Итак, всякий национальный дух, воплощенный в государстве, является фазой или
моментом жизни Weltgeist. Действительно, этот мировой дух на деле является результатом
совместной игры национальных духов. Они, так сказать, есть моменты его актуализации.
Национальные духи ограниченны, конечны, "и их судьба и деяния в их отношениях
друг к другу раскрывают диалектику конечности этих духов. Из этой диалектики возникает
всеобщий дух, безграничный мировой дух, выносящий свой приговор - и он является
высшим - конечным национальным духам. Он делает это во всемирной истории, которая
являет собой всемирный суд" [1]. Приговор нациям, по Гегелю, внутренне присущ
истории. Фактическая судьба каждой нации определяет ее приговор.
Итак, в своем продвижении в направлении полного и отчетливого самосознания
дух принимает форму ограниченных и односторонних самопроявлений, множества национальных
духов. И Гегель допускает, что в любую данную эпоху развитие мирового духа своим
специфическим способом представляет какая-то одна нация. "Этот народ является
главенствующим народом данной эпохи всемирной истории - и часы его могут пробить
только один раз" [2]. Его национальный дух развивается, достигает своего
зенита, а затем приходит в упадок, после чего нация отправляется на задворки исторической
сцены. Гегель, несомненно, имеет в виду тот путь, который прошла, скажем, Испания,
которая выросла в великую империю со своей спецификой и культурой, а затем пришла
в упадок. Но он безоговорочно принимает тот тезис, что нация не может занимать
центрального места на сцене более одного раза. И это допущение, возможно, спорно,
если, конечно, мы не решим сделать его необходимо истинным, утверждая, что нация,
переживающая второй период своей исключительной значимости, в действительности
является другой нацией с другим духом. В любом случае желание Гегеля отыскать
для каждой эпохи особую всемирно-историческую нацию сузило его концепцию истории.
1 W, 7, S. 446; R, 340 [24: 369].
2 W, 7, S. 449; R, 347 [24: 372].
257
Говорить так - не значит, однако, отрицать, что в своих лекциях по философии
истории Гегель охватывает широкий материал. Поскольку он имеет дело со всемирной
историей, очевидно, что так и должно быть. Первая часть его работы посвящена Восточному
миру, включая Китай, Индию, Персию, Малую Азию, Палестину и Египет. Во второй
части он говорит о Греческом мире, в третьей - о Романском, включая подъем христианства
до положения исторической силы (eine geschichtliche Macht). Четвертая часть посвящена
тому, что Гегель называет Германским миром. Этот период покрывает промежуток времени
от Византийской империи до Французской революции и наполеоновских войн включительно.
В этой четвертой части он кратко рассматривает и ислам.
Восточные люди, по Гегелю, не знали, что человек как таковой свободен. И в
отсутствие этого знания они не были свободными. Они знали только, что свободен
один человек, деспот. "Но именно по этой причине такая свобода только произвол,
дикость или грубая страсть - или мягкость и смирение страстей, которое само является
лишь случайностью природы или произволом. Этот один поэтому - только деспот, он
не свободный человек, подлинное человеческое существо" [1].
1 W, 11, S. 45; S, р. 18 [25: 71].
Сознание свободы возникает в Греко-романском мире. Но греки и римляне классических
времен знали лишь, что некоторые свободны, а именно свободные люди в противоположность
рабам. Даже Платон и Аристотель иллюстрируют эту неадекватную стадию роста осознания
свободы.
Гегель считает, что осознанного понимания того, что человек как таковой свободен,
впервые достигли "Германские" народы под влиянием христианства. Но хотя
этот принцип был признан с самого начала христианства, из этого не следует, что
он сразу нашел выражение в законах, правлении, политической организации и институтах.
Это осознание свободы духа вначале возникло в религии, но нужен был долгий процесс
развития, чтобы оно достигло полного практического признания в качестве основополагающего
принципа государства. И этот процесс развития изучается историей. Внутреннее сознание
свободы духа должно было отчетливо объективировать себя, и здесь Гегель приписывает
ведущую роль так называемым Германским народам.
258
Мы видели, что единицами, получающими преимущественное рассмотрение во всемирной
истории, являются национальные государства. Хорошо известен, однако, тот факт,
что Гегель подчеркивает роль, как он их называет, всемирно-исторических личностей
(die weltgeschichtlichen Individuen), таких людей, как Александр Великий, Юлий
Цезарь и Наполеон. И может показаться, что это втягивает его в некое противоречие.
Однако национальные духи и возникающий из их диалектики мировой дух существуют,
живут и действуют только в людях и через людей. И точка зрения Гегеля состоит
в том, что мировой дух явным образом использовал некоторых индивидов в качестве
своих инструментов. Говоря теологическим языком, они были специальными средствами
божественного провидения. Конечно, у них были свои субъективные страсти и частные
мотивы. Скажем, Наполеона в значительной степени вела личная амбициозность и мания
величия. Но хотя частные мотивы Цезаря или Наполеона, осознанные и неосознанные,
и любопытны биографу и психологу, они не столь важны и уместны для философа истории,
интересующегося тем, что совершили такие люди в качестве средств мирового духа.
Гегель замечает, что ничто великое в этом мире не совершается бесстрастно. Но
страсти великих исторических личностей используются в качестве инструментов мировым
духом и представляют собой "хитрость разума". Какими бы мотивами ни
руководствовался Юлий Цезарь при пересечении Рубикона, его поступок имел историческое
значение, которое, возможно, далеко выходило за рамки его понимания. Какими бы
ни были его личные интересы, мировой разум или дух своей "хитростью"
использовал эти интересы для превращения республики в империю и приведения римской
культуры и духа на вершину их развития.
Если мы абстрагируемся от всей спорной метафизики, то очевидно, что Гегель
говорит нечто весьма разумное. Безусловно, не является абсурдным утверждение,
что историка, к примеру, больше интересует или должно больше интересовать действительно
сделанное Сталиным для России, чем психология этого несимпатичного тирана. Гегелевский
телеологический взгляд на историю подразумевает вдобавок, конечно, еще и то, что
Сталин совершил то, что должно было быть совершено и что российский диктатор,
со всеми его неприятными чертами, являлся инструментом в руках мирового духа [1].
1 Ответ Гегеля на критику всякого теологически настроенного критика состоит
в том, что теория хитрости разума соответствует христианству. Ведь христианство
утверждает, что Бог извлекает добро из зла, используя, к примеру, предательство
Иудой Христа для завершения Искупления.
12
Ввиду уже несколько необычной длины этой главы я не хочу ни повторять, ни расширять
общие замечания о философии истории, сделанные мной в предыдущем томе [1]. Но
возможно, не будут неуместными один-два комментария по поводу гегелевской концепции
всемирной истории.
1 См. vol. 6, р. 422-427.
Во-первых, если история - это разумный процесс, в смысле того, что он телеологический
процесс, движение по направлению к цели, определенной скорее природой Абсолюта,
нежели человеческим выбором, то может показаться, что все, что происходит, оправдано
самим фактом того, что оно происходит. И если мировая история сама является высшим
судом, судом наций, то может показаться, что из этого следует, что право за силой.
К примеру, если одной нации удается подчинить другую, то кажется, что ее дело
оправдано его успехом.
Высказывание "право за силой" обычно, возможно, понимается как проявление
того типа цинического воззрения, который был выражен Калликлом в платоновском
"Горгии". Согласно этому воззрению, понятие о всеобще обязывающем и
фундаментально неизменном моральном законе является порождением инстинкта самозащиты
со стороны слабых, пытающихся таким образом подчинить сильных и свободных. По-настоящему
свободный и сильный человек видит насквозь это понятие моральности и отвергает
его. Он понимает, что единственным правом является сила. По его мнению, слабые,
рабы от природы, скрыто признают истинность этого суждения, хотя и не осознают
этого. Ибо, слабые поодиночке, они пытаются проявлять коллективную силу, навязывая
сильным этический кодекс, выгодный им самим.
Но Гегель не был циником. Мы видели, что он был убежден в ценности человеческой
личности как таковой, а не только в ценности некоторых людей. И можно уверенно
говорить, что речь у него идет не столько о циническом представлении, что право
за силой, сколько о сверхоптимистичном воззрении, что право, в форме разумного,
необходимо является главенствующим фактором в истории.
260
И все же можно, разумеется, показать, что даже если различие установок между
Гегелем и циником и существует, в итоге мы имеем примерно то же самое. Если право
всегда преобладает в истории, тогда имеющая успех сила оправдана. Она оправдана
скорее потому, что она право, чем из-за того, что она сила, но тем не менее она
оправдана. Конечно, Гегель допускает возможность вынесения моральных суждений
относительно тех, кого он называет всемирно-историческими личностями. Но при этом
он дает понять, что такие суждения обладают для него, как он считает, лишь формальной
правильностью. С точки зрения данной системы общественной нравственности великий
революционер, к примеру, может оказаться плохим человеком. Но с точки зрения всемирной
истории его дела оправданы, так как он совершает то, что требует всеобщий дух.
И если одна нация покоряет другую, это дело оправдано в той мере, в какой оно
является моментом всемирно-исторической диалектики, какие бы моральные суждения
ни выносились по поводу действий вовлеченных в него личностей, когда они рассматриваются,
так сказать, в их частных качествах. Действительно, всемирную историю не интересует
эта вторая сторона ситуации.
Итак, мы можем сказать, что в оправдание всех событий, интересующих всемирного
историка или философа истории, Гегеля вовлекают скорее его метафизические представления,
чем какой бы то ни было циничный взгляд на вещи. Конечно, Гегель доказывает, что
он просто принимает всерьез и применяет к истории в целом христианскую доктрину
божественного провидения. Но здесь имеются очевидные различия. Как только трансцендентный
Бог превратился в гегелевский Абсолют и приговор стал неотделимым от самой истории,
не осталось иного выхода, как заключить, что со всемирно-исторической точки зрения
все события и действия, составляющие моменты самопроявления Абсолюта, оправданы.
А нравственные вопросы, важные с христианской точки зрения, становятся практически
неуместными. Разумеется, я не хочу сказать, что это само по себе показывает ложность
гегелевской позиции. Не хочу я сказать и того, что христианский историк обречен
на морализирование. Но гегелевская философия истории есть нечто гораздо большее,
чем то, что историки обычно понимают под историей. Она есть метафизическая интерпретация
истории. И я считаю, что метафизика Гегеля ведет его к выводам, совсем не обязательным
для христианского теолога. Конечно, Гегель полагал, что выявляет, так сказать,
философскую сущность христианской доктрины провидения. Но на деле эта "демифологизация"
была трансформацией.
261
Упоминание о гегелевской метафизике подсказывает и другое замечание. Если,
как утверждает Гегель, всемирная история есть процесс, посредством которого всеобщий
дух актуализируется во времени, то трудно понять, почему целью этого процесса
не должно быть всеобщее всемирное государство или всемирное сообщество, в котором
во всеохватном единстве будет в совершенном виде реализована личная свобода. И
даже если Гегель хочет стоять на том, что всеобщее проявляется в своих частностях
и что в данном случае частностями являются национальные духи, все равно кажется,
что идеальным завершением всего движения должна быть всемирная федерация, представляющая
собой конкретное всеобщее.
Гегель, однако, не принимает этой точки зрения. Всемирная история есть для
него в сущности диалектика национальных духов, государств, являющих собой определенные
формы, принимаемые духом в истории. Если мы рассматриваем дух, поднимающийся над
этими частными конечными формами, мы вступаем в сферу абсолютного духа, который
и будет темой следующей главы.
Глава 11
ГЕГЕЛЬ (3)
Сфера абсолютного духа. - Философия искусства. - Философия религии. - Отношение
между религией и философией. - Гегелевская философия истории философии. - Влияние
Гегеля и разделение между правыми и левыми гегельянцами.
1
Мы видели, что стоит копнуть чуть глубже схематической поверхности гегелевской
системы, как тотчас возникают трудности. Скажем, приступая к исследованию онтологического
соответствия логической идеи и точного соотношения между логосом и природой, мы
видим перед собой несколько возможных линий истолкования. Впрочем, это не меняет
того факта, что можно легко вынести предварительное суждение о контурах системы.
Абсолют есть бытие. Бытие, рассматривающееся вначале (хотя и не во временном смысле)
как идея, объективирует себя в природе, материальном мире. В качестве объективации
идеи природа проявляет идею. Вместе с тем она не может делать это адекватно. Ведь
бытие, Абсолют, определяется как дух, как мышление, мыслящее себя. И он должен
прийти к существованию в качестве такового. Он не может делать это в природе,
хотя природа есть условие того, чтобы он сделал это. Бытие начинает существовать
как дух и тем самым адекватно проявлять свою сущность только в человеческом духе
и через
262
него. Но бытие как дух может представляться различными способами. Оно может
представляться "в себе", в форме конечного духа в его внутреннем существовании
или субъективности. Это сфера субъективного духа. Оно может представляться выходящим
из себя и объективирующимся в создаваемых и полагаемых им институтах, прежде всего
в государстве. Это сфера объективного духа. И оно может представляться возвышающимся
над конечностью и знающим себя как бытие, целостность. И это сфера абсолютного
духа. Абсолютный дух существует только в человеческом духе и через него, но он
делает это на том уровне, где индивидуальный человеческий дух не является больше
конечным умом, замкнутым на своих частных мыслях, эмоциях, интересах и целях,
но становится моментом жизни бесконечного как тождества в различии, знающего себя
в качестве такового. Иными словами, абсолютный дух есть дух на уровне того абсолютного
знания, о котором Гегель писал в "Феноменологии духа". И поэтому мы
можем сказать, что человеческое знание Абсолюта и знание Абсолютом самого себя
суть два аспекта одной и той же реальности. Ведь как конкретно существующее самомыслящее
мышление бытие актуализируется через человеческий дух.
Для ясности надо уточнить следующий момент. Я сознаю себя конечным существом:
я обладаю, так сказать, своим собственным самосознанием, совершенно отличным от
самосознания любого другого человека. Но хотя, как и все остальное, это субъективное
самосознание должно быть в Абсолюте, под абсолютным знанием Гегель имеет в виду
вовсе не это. Оно возникает, когда я осознаю не столько себя как конечного индивида,
противопоставленного другим конечным личностям и вещам, сколько Абсолют как предельную
и всеохватывающую реальность. Мое знание, если я достигаю его, природы как объективного
проявления Абсолюта и Абсолюта как возвращающегося к себе в качестве субъективности
в форме духа, существующего в духовной жизни человека в истории и через эту духовную
жизнь, есть момент абсолютного самосознания, т.е. самопознания бытия или Абсолюта.
Дело можно представить следующим образом. Мы видели, что, согласно Гегелю,
мировой дух возникает из диалектики национальных духов. И в комментариях в конце
предыдущей главы было отмечено, что вполне разумно ожидать, что такое воззрение
приводило бы к выводу, что концом или целью истории является мировое сообщество,
всемирное государство или, по крайней мере, всемирная федерация государств. Но
Гегель так не считал. Национальные
263
духи ограниченны и конечны. А когда мы представляем мировой дух поднимающимся
над этой конечностью и ограничением и существующим в качестве бесконечного духа,
он должен представляться в виде знания, в виде мышления, мыслящего самого себя.
Мы тем самым выходим за пределы политической сферы. Государство действительно
характеризуется Гегелем как самосознающая нравственная субстанция, в том смысле,
что оно представляет свои собственные цели и сознательно преследует их. Но его
нельзя характеризовать как мышление, мыслящее само себя, или как личность. Самомыслящее
мышление есть дух, знающий себя в качестве духа и природу как свою объективацию
и условие своего конкретного существования в виде духа. Это мышление есть Абсолют,
знающий себя как целое, т.е. как тождество в различии: оно есть бесконечное бытие,
рефлексивно сознающее различные фазы или моменты своей собственной жизни. Оно
есть дух, освобожденный, так сказать, от ограничений конечности, характеризующей
национальный дух.
Абсолютный дух есть, таким образом, синтез или единство субъективного духа
и объективного духа на более высоком уровне. Он есть вместе субъективность и объективность.
Ведь он - дух, знающий себя. Но в то время как в сферах субъективного духа и объективного
духа мы имеем дело с конечным духом, вначале в его субъективности, затем в его
самопроявлении в объективных институтах, таких, как семья и государство, в сфере
абсолютного духа мы сталкиваемся с бесконечным духом, знающим себя в качестве
бесконечного. Это не значит, что бесконечный дух есть нечто противопоставленное
и противоположное конечному духу и что он существует совершенно отдельно от него.
Бесконечное существует в конечном и через него. Но в сфере абсолютного духа бесконечное
рефлексивно сознает себя в качестве такового. Поэтому абсолютный дух не является,
так сказать, повторением субъективного духа. Он есть возвращение духа к себе на
более высоком уровне, уровне, на котором субъективность и объективность соединены
в один бесконечный акт.
Правда, речь об одном бесконечном акте может сбивать с толку. Ведь она наводит
на мысль о всегда неизменном самосозерцании со стороны Абсолюта, тогда как для
Гегеля абсолютный дух - это жизнь развивающегося самопознания Абсолюта. Он есть
процесс, посредством которого Абсолют актуализирует себя именно как мышление,
мыслящее само себя. И он делает это на трех главных уровнях: искусства, религии
и философии.
264
То, что хочет сказать Гегель, легче всего понять, если мы подойдем к вопросу
с точки зрения человеческого познания Абсолюта. Во-первых, Абсолют можно постичь
сообразно чувственной форме красоты, как она проявляется в природе или, более
адекватно, в произведении искусства. Гегель тем самым принимает шеллинговскую
теорию метафизической значимости искусства. Во-вторых, Абсолют постижим в форме
образного или символического мышления, выражающегося на языке религии. В-третьих,
Абсолют можно постигать чисто понятийно, т.е. в спекулятивной философии. Таким
образом, искусство, религия и философия - все они имеют дело с Абсолютом. Бесконечное
божественное бытие есть, так сказать, содержание или предмет всех трех духовных
деятельностей. Но хотя содержание и то же самое, форма различна. Иными словами,
Абсолют по-разному постигается в этих деятельностях. Имея одинаковое содержание
или предмет, искусство вместе с религией и философией принадлежат сфере абсолютного
духа. Однако различие формы показывает, что они являются различными стадиями жизни
абсолютного духа.
Итак, философия абсолютного духа состоит из трех главных частей - философии
искусства, философии религии и того, что мы можем назвать философией философии.
И поскольку Гегель приступает к делу диалектически, показывая, как искусство переходит
в религию или нуждается в таком переходе и как религия, в свою очередь, нуждается
в переходе в философию, то важно понять, в каком смысле временной элемент входит
в эту диалектику, в каком - нет.
В своей философии искусства Гегель не ограничивается чисто абстрактным изложением
сущности эстетического сознания. Он обозревает историческое развитие искусства
и пытается показать развитие эстетического сознания до точки, в которой оно требует
перехода в религиозное сознание. Сходным образом в своей философии религии он
не ограничивается изображением сущностных черт или моментов религиозного сознания:
он обозревает историю религии от первобытной до абсолютной религии, христианства,
и предпринимает попытку выявить диалектическую матрицу развития религиозного сознания
вплоть до пункта, в котором оно требует перехода на точку зрения спекулятивной
философии. Здесь, стало быть, некая смесь временного и невременного. С одной стороны,
реальное историческое развитие искусства, религии и философии - все это временные
процессы. Это достаточно очевидно. Скажем, классическое греческое искусство по
времени предшествова-
265
ло христианскому искусству, а греческая религия была по времени раньше христианской
религии. С другой стороны, Гегель не настолько глуп, чтобы полагать, что искусство
прошло через все свои формы, прежде чем на сцене появилась религия, или что до
появления абсолютной религии не было философии. Он так же хорошо, как все остальные,
осознавал, что греческие храмы были связаны с греческой религией и что в Греции
были философы. Диалектический переход от понятия искусства к понятию религии и
от понятия религии к понятию философии сам по себе имеет вневременной характер.
Иначе говоря, это в сущности понятийное, а не временное или историческое продвижение.
Этот момент может быть выражен следующим образом. Гегель мог бы ограничиться
чисто понятийным движением, единственным предшествованием в котором было бы логическое,
а не временное предшествование. Но жизнь духа - это историческое развитие, в котором
одна форма искусства идет за другой, одна стадия эволюции религиозного сознания
следует за другой стадией и одна философская система сменяет другую. И Гегель
показывает диалектические матрицы, проявляющиеся в истории искусства, истории
религии и истории философии. Поэтому философия абсолютного духа, как он излагает
ее, не может абстрагироваться от всякой временной последовательности. Значит,
она имеет два аспекта. Конечно, отделить их друг от друга не всегда просто. Но
в любом случае мы лишь обессмыслим учение Гегеля, полагая, к примеру, что он считает,
что религия началась, когда закончилось искусство. И что бы ни думали некоторые
авторы относительно того, что должен был бы сказать Гегель, по моему мнению, он
рассматривал искусство, религию и философию в качестве постоянных видов деятельности
человеческого духа. Он мог считать, что философия является высшей из этих деятельностей.
Но из этого не следует, что он воображал, что человек когда-нибудь сможет стать
чистым мышлением.
В качестве заключения этого параграфа стоит обратить внимание на следующий
момент. Ошибкой будет считать, что, согласно Гегелю, государство является высшей
реальностью среди всех, а политическая жизнь - высшей человеческой деятельностью.
Ибо мы видели, что сфера объективного духа выводит к сфере абсолютного духа. И
хотя организованное общество в некотором смысле представляется Гегелю условием
искусства, религии и философии, именно три эти деятельности являются высшим выражением
духа. Несомненно, что Гегель превозносил государство, но философию он превозносил
еще больше.
266
Если говорить диалектически или логически, то Абсолют прежде всего проявляется
в форме непосредственности, под маской, так сказать, объектов чувств. Как таковой,
он схватывается в виде красоты, являющейся "чувственной видимостью [Scheinen]
идеи" [1]. И эта чувственная видимость идеи, это просвечивание Абсолюта сквозь
покровы чувств называется идеалом. В каком-то смысле идея как красота, конечно,
тождественна идее как истине. Ибо это один и тот же Абсолют, постигающийся в виде
красоты эстетическим сознанием и как истина - в философии. Однако формы или модусы
этого постижения различны. Эстетическое созерцание и философия - не одно и то
же. Поэтому-то идея как красота и называется идеалом.
1 W, 12, S. 160; О, 1, р. 154 [27: 1, 179]. В отсылках к гегелевским "Лекциям
по философии искусства" буква "О" обозначает английский перевод
Ф. П. Б. Осмастона.
Не отрицая возможности красоты в природе, Гегель настаивает, что красота в искусстве
гораздо выше. Ибо художественная красота есть непосредственное творение духа;
она есть самопроявление духа. А дух и его произведения выше природы и ее феноменов.
Поэтому Гегель сосредоточивается на красоте в искусстве*. Можно, конечно, пожалеть,
что он недооценивает природную красоту как проявление божественного. Но, учитывая
конструкцию его системы, он едва ли мог поступить иначе, чем сконцентрироваться
на художественной красоте. Ведь он оставил философию природы позади себя и взялся
за философию духа.
Но - можем мы спросить - если о художественной красоте говорится, что она есть
чувственное свечение или видимость идеи, то что означает это положение? Есть ли
оно что-то большее, чем высокопарное, но неясное утверждение? Ответ весьма прост.
Идея есть единство субъективности и объективности. И в прекрасном произведении
искусства это единство выражается или представляется в единстве духовного содержания
и внешнего или материального воплощения. Дух и материя, субъективность и объективность
сплавлены в гармоническое единство или синтез. "Искусство имеет своей задачей
представление идеи для непосредственного созерцания в чувственной форме, а не
в форме мышления или чистой духовности. А ценность и достоинство этого представления
заключаются в соответствии и единстве двух аспектов - идеального содержания и
его воплощения, так что совершенство и мастерство в искусстве и согласие его произведений
с его сущностным понятием зависит от степени внутренней гармонии и единства, с
которыми выполнено взаимопроникновение идеального содержания и чувственной формы"
[1].
1 W, 12, S. 110; 0,1, р. 98 [27: 1,142].
267
Гегель не хочет сказать, что художник осознает тот факт, что его произведение
есть проявление природы Абсолюта. Не имеет в виду он и того, что человек не способен
оценить красоту произведения искусства, если он не осознает этого. Как художник,
так и зритель могут чувствовать, что это произведение, так сказать, просто хорошо
или совершенно, в том смысле, что добавление или отнятие у него чего бы то ни
было испортило бы или исказило его. Оба они могут ощущать совершенство слияния
духовного содержания и чувственного воплощения. И оба они могут чувствовать, что
это произведение в каком-то неопределенном смысле есть выражение "правды".
Но из этого не следует, что кто-либо из них может раскрыть метафизическое значение
произведения искусства - неважно, себе или кому-нибудь еще. Не свидетельствует
это и о каком-то дефекте эстетического сознания. Ведь именно философия, а не эстетическое
сознание отчетливо или рефлексивно постигает метафизическую значимость искусства.
Иными словами, это постижение возникает из философской рефлексии по поводу искусства.
А это - нечто совершенно иное, чем художественное творение. Великий художник может
быть очень плохим философом или вообще не философом. И великий философ вполне
может оказаться не способен написать прекрасную картину или сочинить симфонию.
Итак, в совершенном произведении искусства имеется полная гармония идеального
содержания и его чувственной формы или воплощения. Эти два элемента проникают
друг в друга и сливаются воедино. Но этот художественный идеал достижим не всегда.
И различные возможные типы отношения этих двух элементов дают основные типы искусства.
Во-первых, имеется такой тип искусства, в котором чувственный элемент преобладает
над духовным или идеальным содержанием в том смысле, что последнее не овладело
средством своего выражения и не просвечивает сквозь чувственную вуаль. Иными словами,
художник скорее намекает на свой замысел, чем выражает его. Здесь двусмысленность
и дух тайны. И этот тип искусства - символическое искусство. Его можно обнаружить,
к примеру, у древних египтян. "Именно в Египте мы должны искать самую совер-
268
шенную иллюстрацию символического способа выражения относительно как его специфического
содержания, так и его формы. Египет - страна символа, ставящая себе духовной задачей
самоистолкование духа, но реально не способная выполнить ее" [1]. И в Сфинксе
Гегель видит "символ самого символического" [2]. Он - "объективная
загадка" [3].
1 W, 12, S. 472; О, 2, р. 74 [27: 1, 395].
2 W, 12, S. 480; О, 2, р. 83 [27: 1, 401].
3 Ibidem.
Гегель делит символическое искусство на подчиненные фазы и обсуждает различие
индийского и египетского искусства и религиозную древнееврейскую поэзию. Но мы
не можем вслед за ним углубляться в детали. Достаточно отметить, что символическое
искусство, по его мнению, лучше всего подходит для детства человечества, когда
мир и сам человек, природа и дух, кажутся таинственными и загадочными.
Во-вторых, мы имеем такой тип искусства, в котором духовное или идеальное содержание
сплавляются в гармоничное единство с чувственной формой. Это - классическое искусство.
Если в символическом искусстве Абсолют представляется таинственным, бесформенным
Единым, которое скорее предполагается, чем выражается в произведении искусства,
то в классическом искусстве дух представляется в конкретной форме в качестве самосознающего
индивидуального духа, чувственным воплощением которого является человеческое тело.
Этот тип искусства, стало быть, по преимуществу антропоморфичен. Боги есть просто
прославленные люди. И ведущим классическим искусством является поэтому скульптура,
представляющая дух в виде конечного воплощенного духа.
Так же как Гегель соотносит символическое искусство с индусами и египтянами,
он связывает классическое искусство с древними греками. В великих произведениях
греческой скульптуры мы находим, так сказать, совершенный союз духа и материи.
Духовное содержание просвечивает сквозь вуаль чувств: оно выражается, а не лишь
подразумевается в символической форме. Ведь человеческое тело, как оно изображается
Праксителем*, есть ясное выражение духа.
269
И все же "классическое искусство и его религия красоты не полностью удовлетворяют
глубины духа" [4]. И мы имеем третий главный тип искусства, а именно романтическое
искусство, в котором дух, чувствуемый в качестве бесконечного, стремится, так
сказать, выплеснуться из своего чувственного воплощения и отбросить чувственную
вуаль. В классическом искусстве имеет место совершенное слияние идеального содержания
и чувственной формы. Но дух не есть просто единичный конечный дух, соединенный
с единичным телом: он есть божественное бесконечное. И в романтическом искусстве,
по всем своим целям и устремлениям являющемся искусством христианского мира, никакое
чувственное воплощение не ощущается адекватным духовному содержанию. И это не
случай символического искусства, когда духовное содержание скорее не выражается,
а подается в виде намека, поскольку дух еще не понят как таковой и остается загадочным,
шарадой или проблемой. Скорее в этом случае дух постигается таким, каков он есть,
а именно в качестве бесконечной духовной Жизни Бога и поэтому выходящим за пределы
любого конечного чувственного воплощения.
4 W, 13, S. 14; О, 2, р. 180 [27: 1, 468]. Обратите внимание, что здесь Гегель
связывает особый тип искусства с особым типом религии.
Романтическое искусство, согласно Гегелю, занимается жизнью духа, которая есть
движение, действие, конфликт. Дух, так сказать, должен умереть, чтобы жить. Иными
словами, он должен переходить во что-то, что не есть он сам, чтобы он мог вновь
подняться для того, чтобы стать самим собой, - истина, выраженная в христианстве,
в учении о самопожертвовании и воскрешении, прежде всего иллюстрирующемся жизнью,
смертью и воскресением Христа. Типичными романтическими искусствами поэтому будут
те, которые лучше всего приспособлены для выражения движения, действия и конфликта.
И таковыми являются живопись, музыка и поэзия. Архитектура меньше всего приспособлена
для выражения внутренней жизни духа и представляет собой типичную форму символического
искусства. Скульптура, типичная форма классического искусства, лучше, чем архитектура,
приспособлена для этой цели, но она сосредоточена на внешнем, на теле, и ее выражение
движения и жизни очень ограниченно. В поэзии же медиум словесен, т.е. состоит
из чувственных образов, выраженных в языке, и она лучше всего подходит для выражения
жизни духа.
Эта привязка конкретных искусств к определенным общим типам искусства не должна,
однако, быть понята в каком-то исключительном смысле. Архитектура, к примеру,
прежде всего связана с символическим искусством, потому что, будучи способна выражать
тайну, она менее всего из всех изящных искусств подходит для выражения жизни духа.
Но сказать так не значит отрицать существование форм архитектуры, характерных
для классического и романтического искусства. Так, греческий храм, совершенный
дом ант-
270
ропоморфного божества, является очевидным примером классической архитектуры,
а готика, пример романтической архитектуры, выражает чувство выхода божественного
за пределы сферы конечности и материи. В противоположность греческому храму мы
можем видеть, что "романтический характер христианских церквей состоит в
том, как они вырастают из земли и воспаряют ввысь" [1].
Сходным образом и скульптура не ограничена классическим искусством, даже если
она и является характерной классической формой искусства. Живопись, музыка и поэзия
тоже не ограничиваются романтическим искусством. Впрочем, мы не можем дальше следовать
за Гегелем в его подробном обсуждении отдельных изящных искусств.
Итак, если мы рассматриваем искусство исключительно само по себе, мы должны
сказать, что высшим типом искусства является то, в котором духовное содержание
и чувственное воплощение находятся в совершенном гармоническом созвучии. И таково
классическое искусство, ведущей характерной формой которого является скульптура.
Но если мы рассматриваем эстетическое сознание как стадию самопроявления Бога
или как некий уровень развития человеческого познания Бога, мы должны сказать,
что высшим типом является романтическое искусство. Ведь, как мы видели, в романтическом
искусстве бесконечный дух стремится сбросить чувственную вуаль, факт, становящийся
наиболее очевидным в поэзии. Конечно, до тех пор, пока мы вообще остаемся в сфере
искусства, вуаль чувств никогда полностью не убирается. Но романтическое искусство
дает точку перехода от эстетического к религиозному сознанию. Иными словами, осознавая,
что никакое материальное воплощение не адекватно для выражения духа, ум переходит
от сферы искусства к сфере религии [2]. Искусство не может удовлетворить дух в
качестве средства постижения его собственной природы.
1 W, 13, S. 334; О, 3, р. 91 [27: 2, 68].
2 Повторим, что этот переход скорее диалектический, чем временной. Египтяне, равно
как и индусы, к примеру, имели свои собственные религии, так же как и свои собственные
формы искусства.
271
Если Абсолют есть дух, разум, мышление, мыслящее само себя, он может быть адекватно
схвачен как таковой только самим мышлением. И можно было бы ожидать, что Гегель
сделает переход от искусства прямо к философии, тогда как в действительности он
переходит к философии через промежуточную форму постижения Абсолюта, а именно
религию. "Сферой сознательной жизни, ближайшей в восходящем порядке к области
искусства, является религия" [1] . Ясно, что Гегель не просто хочет завершить
триаду так, чтобы сфера абсолютного духа могла соответствовать общей системной
матрице. Дело также и не в том, что он просто усматривает необходимость философии
религии ввиду важности религии в истории человечества и того очевидного факта,
что она имеет дело с божественным. Размещение религии между искусством и философией
происходит прежде всего из-за убеждения Гегеля в том, что религиозное сознание
иллюстрирует средний путь постижения Абсолюта. Религия вообще есть или сущностно
подразумевает самопроявление Абсолюта в форме Vorstellung, причем в данном контексте
это слово может быть переведено как образное или наглядное мышление. С одной стороны,
религиозное сознание отличается от эстетического тем, что оно мыслит Абсолют.
С другой стороны, мышление, характерное для религии, не является чистым понятийным
мышлением, какое обнаруживается в философии. Это, так сказать, мышление, одетое
в образность: оно, если можно так выразиться, являет собой результат брачного
союза воображения и мышления. Vorstellung - это понятие, но не чистое понятие
философа. Скорее это наглядное или образное понятие.
1 W, 12, S. 151; O, 1, р. 142 [27: 1, 172].
К примеру, та истина, что логическая идея, логос, объективируется в природе, схватывается
религиозным сознанием (по крайней мере, в иудаизме, христианстве, исламе) в форме
образного или наглядного понятия свободного творения мира трансцендентным Божеством.
Далее, та истина, что конечный дух в сущности является моментом жизни бесконечного
духа, постигается христианским сознанием в форме учения о воплощении и единстве
человека с Богом через Христа. Для Гегеля эти истины тождественны по содержанию,
однако формы их постижения и выражения различны в религии и философии. К примеру,
идея Бога в христианском сознании и понятие Абсолюта имеют для Гегеля совершенно
одинаковое содержание: они относятся к одной и той же реальности или означают
одну и ту же реальность. Но эта реальность постигается и характеризуется различными
способами.
272
Что же касается существования Бога, то очевидно, что в некотором смысле Гегель
не нуждается в доказательстве, т.е. в доказательстве, дополнительном по отношению
к самой системе. Ведь Бог есть бытие, а природа бытия демонстрируется в логике
или абстрактной метафизике. В то же время Гегель уделяет большое внимание традиционным
доказательствам бытия Бога. Ныне, замечает он, эти доказательства не пользуются
доверием. Они не только считаются полностью устаревшими с философской точки зрения,
но и иррелигиозными и почти что нечестивыми с религиозной позиции. Ибо существует
сильная тенденция заменять внеразумной верой и благочестивыми чувствами сердца
любые попытки дать вере рациональное обоснование. Действительно, занятие доказательствами
стало настолько немодным, что "эти доказательства кое-где едва ли даже помнят
как исторические факты; подчас их не знают даже теологи, т.е. люди, претендующие
на научное знание религиозных истин" [1]. И все же эти доказательства не
заслуживают такого презрения, ибо они возникают "из потребности удовлетворить
мышление, разум" [2] и являют собой возвышение человеческого ума к Богу,
разъясняя непосредственное движение веры.
Говоря о космологическом доказательстве, Гегель замечает, что существенным
недостатком его традиционных разновидностей является то, что оно полагает конечное
как нечто существующее само по себе, а затем пытается перейти к бесконечному как
чему-то отличному от конечного. Но этот недостаток может быть устранен, как только
мы поймем, что "бытие следует определить не только как конечное, но и как
бесконечное" [3]. Иными словами, мы должны показать, что "бытие конечного
есть не только его бытие, но и бытие бесконечного" [4]. И разумеется, наоборот,
должно быть показано, что бесконечное бытие раскрывается в конечном и через него.
Возражения против перехода от конечного к бесконечному или от бесконечного к конечному
могут быть опровергнуты только истинной философией бытия, показывающей, что предполагаемая
пропасть между конечным и бесконечным не существует. И тогда рушится кантовская
критика этих доказательств.
1 W, 16, S. 361; SS, 3, р. 156 [23: 2, 338]. В отсылках к гегелевским "Лекциям
по философии религии" "SS" обозначает английский перевод Э. Б.
Спирса и Дж. Бардона Сандерсона.
2 W, 16, S. 361; SS, 3, р. 157 [23: 2, 338].
3 W, 16, S. 457; SS, 3, р. 259 [23: 2, 417].
4 W, 16, S. 456; SS, 3, р. 259 [23: 2, 417].
Это равносильно тому, чтобы сказать, что истинным доказательством бытия Бога является,
как отмечалось выше, сама гегелевская система. И очевидно, что изложение этой
системы есть философская задача. Поэтому философия религии как таковая больше
занимается религиозным сознанием и его формой или формами постижения Бога, чем
доказательством его существования.
273
При абстрактном рассмотрении религиозное сознание включает в себя три главных
момента, или стадии. Первый, как и можно было бы ожидать от обычной схемы гегелевской
диалектики, есть момент всеобщности. Бог представляется как недифференцированное
всеобщее, как бесконечная и единственно подлинная реальность. Второй момент есть
момент особенности. В представлении Бога я различаю себя и его, конечное и бесконечное.
Он становится для меня противостоящим мне объектом. И мое осознание Бога как "внешнего"
или противостоящего мне включает осознание меня самого как отделенного или отчужденного
от него, как грешника. Наконец, третий момент есть момент единичности, возвращения
особенного к всеобщему, конечного к бесконечному. Отделение и отчуждение преодолены.
Для религиозного сознания это осуществляется в культе и на пути спасения, т.е.
множеством способов, посредством которых человек представляет себя вступающим
в союз с Богом.
Ум тем самым движется от пустой абстрактной мысли о Боге к сознанию самого
себя и Бога по отдельности, а затем к сознанию себя в единстве с Богом. И это
движение является сущностным движением религиозного сознания. Можно заметить,
что три его момента, или стадии, соответствуют трем моментам идеи.
Но религия, конечно, не есть просто религия в абстракции. Она принимает вид
определенных религий. И в своих лекциях по философии религии Гегель прослеживает
развитие религиозного сознания, проходящего через различные типы религий. Прежде
всего его интересует изображение логической или понятийной последовательности,
но эта последовательность раскрывается в рефлексии об исторических религиях человечества,
существование и природа которых, очевидно, известны иначе, нежели посредством
априорной дедукции. Интерес Гегеля состоит в том, чтобы дать диалектический образец,
проиллюстрированный эмпирическими или историческими данными.
Первая главная стадия определенной или конкретной религии называется Гегелем
естественной религией (die Naturreligion), и это вьфажение используется так, что
оно покрывает любую религию, в которой Бог представляется меньшим, чем дух. Она
подразделяется на три стадии. Во-первых, есть непосредственная религия или магия.
Во-вторых, религия субстанции, под рубрикой которой Гегель последовательно рассматривает
китайскую религию, индуизм и буддизм. В-третьих, существуют религии Персии, Сирии
и Египта, в которых можно увидеть некое мерцание идеи духовности. Так, если в
индуизме Брахман - это чисто абстрактное недифференцированное Единое, то в персидской
религии зороастризма Бог представляется в качестве Блага.
274
Можно сказать, что естественная религия соответствует первому моменту религиозного
сознания, как он описан выше. В характеристике Naturreligion, а именно религии
субстанции, Бог представляется как недифференцированное всеобщее. Это пантеизм
в том смысле, что конечное бытие рассматривается как поглощенное божественным
бытием или как чисто акцидентальное для него. В то же время, хотя в индуизме Брахман
представляется способом, соответствующим первому моменту религиозного сознания,
это не означает полного отсутствия других моментов.
Второй главной стадией определенной религии является религия духовной индивидуальности.
Здесь Бог представляется как дух, но в форме индивидуальной личности или личностей.
Неизбежная триада включает в себя иудейскую, греческую и римскую религию, которые
называются соответственно религиями возвышенности, красоты и пользы. Так, функцией
Юпитера Капитолийского было обеспечение безопасности и суверенитета Рима [1].
1 Очевидно, что третий член триады, религия пользы, в определенном смысле является
деградацией религии. Ведь она практически низводит Бога до инструмента. В то же
время она требует перехода к более высокой форме религии. К примеру, допущение
Римом в свой пантеон всех богов сводит политеизм к абсурду и требует перехода
к монотеизму.
Три этих типа религии соответствуют второму моменту религиозного сознания. Божественное
представляется существующим над человеком или отдельно от человека. К примеру,
в иудаизме Бог в трансцендентной величественности возвышается над миром и человеком.
Но представлены и другие моменты религиозного сознания. Так, в иудаизме есть идея
примирения человека с Богом через жертвоприношение и подчинение божественному
закону.
Третьей главной фазой определенной религии является абсолютная религия, а именно
христианство. В христианстве Бог представляется тем, что он есть в действительности,
бесконечным духом, который не только трансцендентен, но и имманентен. А человек
представляется в единстве с Богом посредством участия в божественной жизни через
благодать, полученную от Христа, Богочеловека. Поэтому христианская религия в
наибольшей степени соответствует третьему моменту религиозного сознания, являющемуся
синтезом или единством первых двух моментов. Бог рассматривается не как недифференцированное
единство, а как Троица Личностей, как бесконечная духовная Жизнь. Бесконечное
и конечное трактуются не во взаимопротивоположности, а как соединенные без смешения.
Как говорит св. Павел, в Нем мы живем, движемся и существуем.
275
Заявлять, что христианство есть абсолютная религия, - значит утверждать, что
оно есть абсолютная истина. И Гегель осуждает проповедников и теологов, с легкостью
оставляющих христианские догматы или сводящих их на нет, дабы соответствовать
взглядам якобы просвещенного века. Но следует добавить, что христианство выражает
абсолютную истину в форме Vorstellung. Поэтому здесь возникает потребность в переходе
к философии, мыслящей содержание религии в чистой понятийной форме. Попытка сделать
это является, согласно Гегелю, продолжением новаторской работы таких людей, как
св. Ансельм, которые сознательно хотели понять и оправдать необходимыми доводами
содержание веры.
Мы видели, что переход от религии к философии совсем не является переходом
от одного предмета к другому. Предмет в обоих случаях тот же самый, "вечная
истина в ее объективности, Бог и ничто, кроме Бога и раскрытия [die Explication]
Бога" [1]. В этом смысле, стало быть, "религия и философия приходят
к одному и тому же" [2]. "Когда философия раскрывает религию, она раскрывает
лишь себя; и когда она раскрывает себя, она раскрывает религию" [3].
Различие между ними лежит в различных способах представления Бога, "в
особенных способах, какими они занимаются Богом" [4]. Скажем, замена Vorstellung
на чистое мышление предполагает замещение формы случайности формой логического
следования. Так, теологическое понятие божественного творения как случайного события,
в том смысле, что оно может как случаться, так и не случаться, становится в философии
учением о том, что логос необходимо объективируется в природе - не потому, что
Абсолют принуждается к этому, а потому, что он есть то, что он есть. Иными словами,
спекулятивная философия отбрасывает образный или наглядный элемент, характерный
для религиозного мышления, и выражает истину, ту же самую истину, в чисто понятийной
форме.
1 W, 15, S. 37; SS, 1, р. 19 [23: 1, 219].
2 W, 15, S. 37; SS, 1, р. 20 [23: 1, 220].
3 W, 15, S. 37; SS, 1, р. 19 [23: 1, 219].
4 W, 15, S. 38; SS, 1, р. 20 [23: 1, 220].
276
Из этого, однако, не следует, что философия иррелигиозна. По мнению Гегеля,
представление о том, что философия и религия несовместимы или что первая враждебна
либо опасна для второй, основано на непонимании их сущности. Обе трактуют о Боге,
и обе - религия. "Общего у них то, что обе они - религия; различающее же
их заключается лишь в роде и типе религии, обнаруживаемых в каждой" [1].
И это различие в соответствующих им способах постижения и выражения истины действительно
порождает идею о том, что философия представляет угрозу для религии. Но философия
была бы угрозой для религии лишь в том случае, если бы она претендовала на замену
истиной заблуждения. А это не так. Истина одна и та же, хотя религиозное сознание
требует такой формы выражения, которую следует отличать от философской.
Можно было бы заметить, что Гегель двусмысленно использует термин "религия".
Ведь он пользуется им для того, чтобы охватить не только религиозный опыт, веру
и культ, но также и теологию. И хотя тезис о том, что философия не враждебна религиозному
опыту как таковому или даже чистой вере, и можно сделать вполне правдоподобным,
она с необходимостью должна оказаться враждебной религии, если принимается, что
религия означает или включает теологию, и если философия высказывает намерение
обнаружить, так сказать, неприкрытую истину, которая содержится в учениях, считающихся
теологами лучшими из возможных выражений этой истины на человеческом языке.
Что касается первого момента, то Гегель настаивает на том, что "познание
является существенной частью самой христианской религии" [2]. Христианство
стремится понять свою собственную веру. И спекулятивная философия является продолжением
этой попытки. Различие состоит в том, что философия заменяет формой чистого мышления
форму Vorstellung, образного или наглядного мышления. Но это не означает, что
спекулятивная философия занимает место христианства в том смысле, что последнее
просто отбрасывается в пользу первой. Христианство есть абсолютная религия, а
абсолютный идеализм есть абсолютная философия. Оба истинны, и их истина - одна
и та же. Формы понимания и выражения могут различаться, но из этого не следует,
что христианство вытесняется абсолютным идеализмом. Ведь человек не есть только
чистое мышление: он не является только философом, если он вообще философ. И для
религиозного сознания христианская теология есть совершенное выражение истины.
Именно поэтому проповедникам, обращающимся к религиозному сознанию, не надо вносить
изменения в христианские догмы. Ведь христианство есть религия откровения в том
смысле, что она представляет собой совершенное самопроявление Бога религиозному
сознанию.
1 W, 15, S. 38; SS, 1, р. 20 [23: 1, 220].
2 W, 15, S. 35; SS, 1, р. 17 [23: 1, 218].
277
Я не собираюсь заключать, что позиция Гегеля совместима с точкой зрения христианской
ортодоксии. Ведь я убежден, что это не так. Я согласен с тезисом Мак-Таггарта,
который сам не был верующим христианином, что как союзник христианства гегельянство
- "это замаскированный враг - самый неявный, но наиболее опасный. Обнаруживается,
что учения, защищенные от внешнего опровержения, сами претерпевают изменение вплоть
до момента их полного исчезновения..." [1]. Так, Гегель дает философские
доказательства учений о Троице, грехопадении и воплощении. Но по окончании утверждения
их в форме чистого мышления становится очевидно, что они оказываются чем-то весьма
отличным от учений, относительно которых церковь полагает, что они являются корректными
утверждениями истины на человеческом языке. Иными словами, Гегель делает спекулятивную
философию высшим судьей внутреннего смысла христианского откровения. Абсолютный
идеализм представляется эзотерическим христианством, а христианство - экзотерическим
гегельянством, и тайна, на которой настаивает теология, подчиняется философскому
разъяснению, что на деле равнозначно трансформации.
1 "Studies in Hegelian Cosmology" ["Исследования гегелевской
космологии"], 1901, р. 250.
В то же время, по крайней мере по моему мнению, нет убедительных оснований для
обвинения Гегеля в личном лицемерии. Я не думаю, что, когда он принимал вид защитника
ортодоксии, он говорил неискренне. Как отмечалось во вводной главе, Бенедетто
Кроче доказывал, что не может быть веского основания для сохранения низшей формы
мышления, а именно религии, наряду с наукой, искусством и философией*. Если философия
действительно указывает внутренний смысл религиозных верований, тогда религия
должна уступить место философии. Иными словами, они не могут сосуществовать в
одном и том же уме. Человек может мыслить в категориях религии, или он может мыслить
в категориях философии. Однако он не может мыслить в обеих. Но хотя замечания
Кроче, конечно, небезосновательны, из этого не следует с необ-
278
ходимостью, что они выражают реальное, хотя и скрытое, мнение Гегеля. В конце
концов, Кроче, пусть и неверующему католику, была привычна мысль о церковной власти
как высшем арбитре религиозной истины и ее утверждения. И совершенно очевидно,
что гегелевская теория отношения спекулятивной философии к христианству несовместима
с этой идеей. Но Гегель был лютеранином. И хотя превосходство спекулятивной философии
над верой совсем не лютеранская идея, ему было гораздо проще, чем это было бы
для Кроче, быть искренне убежденным в том, что его взгляд на отношение абсолютной
философии и абсолютной религии приемлем с христианской точки зрения. Нет сомнения,
что он думал, будто продолжает работу теологов, стремившихся в своих объяснениях
христианских догматов избегать грубых наглядных форм, в которых эти догматы изображались
теологически необразованным религиозным сознанием.
Но абсолютная философия есть единственное проявление спекулятивного разума
не в большей мере, чем абсолютная религия - единственное проявление религиозного
сознания. Точно так же как имеют свою историю искусство и религия, ее имеет и
философия. И эта история есть диалектический процесс. В каком-то смысле она является
процессом, посредством которого бесконечное мышление приходит к развернутому мышлению
о себе, двигаясь от одного неадекватного представления о себе к другому, а затем
объединяя их в высшем единстве. С другой точки зрения она есть процесс, посредством
которого человеческий ум диалектически движется в направлении адекватного постижения
предельной реальности, Абсолюта. Впрочем, две эти точки зрения представляют просто
различные аспекты одного и того же процесса. Ибо дух, мышление, мыслящее себя,
развертывается в рефлексии человеческого ума на уровне абсолютного знания и через
эту рефлексию.
Это означает, конечно, что различные односторонние и неадекватные понятия реальности,
возникающие на разных этапах истории философии, снимаются и сохраняются на последующих
высших этапах. "Последняя философия является итогом всех более ранних, ничего
не потеряно, все принципы сохранены" [1]. "Общий
1 W, 19, S. 685; HS, 3, р. 546 [26: 3, 566]. В ссылках на гегелевские "Лекции
по истории философии" "HS" обозначает английский перевод Э. С.
Холдена и Ф. X. Симеона.
279
итог истории философии таков. Во-первых, во все времена существовала только
одна философия, нынешние различия в которой представляют собой необходимые аспекты
единого принципа. Во-вторых, последовательность философских систем не является
делом случая, но демонстрирует необходимую последовательность стадий развития
этой науки. В-третьих, последняя философия какого-либо периода есть результат
этого развития и истина в высшей форме, допускаемой самосознанием духа. Поэтому
окончательная философия содержит предыдущие, она охватывает все их этапы; она
является продуктом и результатом всех предшествующих философий" [1].
1 W, 19, S. 690-691; HS, 3, р. 552-553 [26: 3, 571].
И теперь, если история философии есть развитие божественного самопознания, абсолютного
самосознания, то последовательные периоды этой истории будут иметь тенденцию соответствовать
фазам или моментам понятия или логической идеи. Поэтому мы видим, что первым истинным
философом Гегель считает Парменида, человека, который постиг Абсолют как бытие,
в то время как Гераклит утверждает Абсолют как становление. Если понять это как
высказывание о хронологической последовательности, то оно открыто для критики.
Но оно иллюстрирует общую методику Гегеля. Как и Аристотель до него, он считает,
что его предшественники освещают некоторые стороны истины, сохраненные, возвышенные
и объединенные с дополнительными аспектами в его собственной системе. Нет нужды
говорить, что развернутое и адекватное признание категории духа резервируется
за немецким идеализмом. И философские учения Фихте и Шеллинга трактуются в качестве
моментов развития абсолютного идеализма.
Гегелевская история философии является тем самым интегральной частью его системы.
Это не просто отчет о мнениях философов, о факторах, повлиявших на их мышление
и приведших их к тому, чтобы думать так, как они думали, а также об их влиянии
на последователей и, возможно, на общество в целом. Это - основательная попытка
показать необходимое логическое продвижение, телеологическое развитие на материале
истории философии. И очевидно, что это предприятие осуществляется в свете общей
философии. Работа философа состоит в том, чтобы оглядываться на прошлое с наблюдательного
пункта системы, которую он считает высшим выражением истины до настоящего времени,
и рассматривать эту систему в качестве кульминации процесса рефлексии, который,
280
несмотря на все случайные элементы, в своих существенных контурах являлся необходимым
движением мысли, приходящей к тому, чтобы мыслить себя. Гегелевская история философии
есть тем самым философия истории философии. Если выдвигается возражение, что подбор
существенных элементов в данной системе направляется философскими предубеждениями
или принципами, то Гегель может, конечно, ответить, что любая история философии,
которая заслуживает этого названия, необходимо включает в себя не только истолкование,
но также и отделение существенного от несущественного в свете убеждений о том,
что является философски важным, а что нет. Но хотя такой ответ и достаточно разумен,
в данном контексте он, однако, не был бы адекватным. Ибо так же, как Гегель подходит
к философии истории с верой в то, что история человечества является разумным телеологическим
процессом, так и к истории философии он подходит с убеждением, что эта история
представляет собой "святилище самосознающего разума" [1], диалектически
преемственное и последовательное определение идеи, "логический процесс, вынуждаемый
внутренней необходимостью" [2], единую истинную философию, развивающуюся
во времени, динамический процесс самомыслящего мышления.
1 W, 17, S. 65; HS, 1, р. 35 [26: 1, 97].
2 W, 17, S. 66; HS, 1, р. 36 [26: 1, 98].
Следует ли из этой концепции истории философии, что Гегель считает свою философию
окончательной системой, системой, которая должна положить конец всем системам?
Иногда утверждали, что он думает именно так. Но мне кажется, что эта картина -
карикатура. Он действительно изображает немецкий идеализм в целом и свою собственную
систему в частности в качестве высшей стадии, достигнутой доселе в историческом
развитии философии. Ввиду его истолкования истории философии он не может поступать
иначе. И он делает замечания, годные для использования теми, кто хочет приписать
ему абсурдную мысль о том, что философия заканчивается гегельянством. "Новая
эпоха началась в мире. Кажется, что теперь мировой дух преуспел в освобождении
себя от всякого чуждого объективного существования и в постижении себя наконец
как абсолютного духа... Борьба между конечным самосознанием и абсолютным самосознанием,
которое казалось конечному самосознанию лежащим вне его, теперь прекращается.
Конечное самосознание перестало быть конечным, а, с другой стороны, вследствие
этого абсолютное самосознание обрело ранее недостающую
281
ему реальность" [1]. Но хотя здесь со всей ясностью заявляется, что абсолютный
идеализм является кульминацией всей предшествовавшей философии, Гегель далее говорит
"в целом о всемирной истории вообще и об истории философии в частности до
наших дней" [2]. Вероятно ли, что человек, прямо утверждавший, что "философия
есть ее эпоха, схваченная в мыслях" [3] и что столь же глупо допускать, что
философ может выйти за рамки современного ему мира, как и полагать, что индивид
может перескочить свою эпоху, всерьез считал, что философия заканчивается вместе
с ним? Очевидно, что согласно гегелевским принципам последующая философия должна
вбирать в себя абсолютный идеализм, даже если его система оказалась бы односторонним
моментом более высокого синтеза. Но говорить так - не значит отрицать возможность
или действительность всякой последующей философии.
1 W, 19, S. 689-690; HS, 3, р. 551 [26: 3, 570].
2 W, 19, S. 690; HS, 3, р. 551 [26: 3, 570].
3 W, 7, S. 35; R, предисловие [24: 55].
Здесь, однако, есть одна деталь. Если христианство - это абсолютная религия, то
гегельянство, как эзотерическое христианство, должно быть абсолютной философией.
И если мы берем слово "абсолютное" в этом контексте как означающее скорее
истину в высшей достигнутой ею до сих пор форме, нежели последнее и окончательное
утверждение этой истины, то христианство является окончательной религией не больше,
чем гегельянство - окончательной философией. По принципам самого Гегеля, христианство
и абсолютный идеализм стоят или падают вместе. И если мы хотим сказать, что христианство
не может быть превзойдено, тогда как гегельянство может, мы не можем одновременно
принимать гегелевское объяснение отношения между ними.
Ввиду всеохватного характера системы Гегеля и господствующего положения, занятого
им в философском мире Германии, неудивительно, что его влияние чувствовалось в
самых разных областях. Как и можно было ожидать в случае человека, мысль которого
концентрировалась на Абсолюте и который казался не слишком критичному или слишком
ортодоксальному наблюдателю тем, кто дал рациональное оправдание христианству
в терминах самой современной философии, сфера его влияния включала область теологии.
К примеру, Карл Дауб (1765-1836), профессор теологии в Гей-
282
дельберге, отказался от шеллинговских идей и пытался использовать диалектический
метод Гегеля на службе у протестантской теологии. Другим знаменитым теологом,
обращенным или совращенным, в зависимости от того, как мы решаем смотреть на это,
обаянием Гегеля, был Филипп Конрад Мархайнеке (1780-1846), который стал профессором
теологии в Берлине и оказывал содействие в подготовке к печати первого общего
издания работ Гегеля. В опубликованной после его смерти "Системе христианской
догматики" Мархайнеке пытался перевести гегельянство в термины христианской
теологии и одновременно в гегелевской манере истолковать содержание христианских
догматов. К примеру, он изображал Абсолют достигающим полного самосознания в церкви,
которую он считал конкретной актуализацией духа, толковавшегося в качестве третьей
ипостаси Троицы.
История этических систем изучалась с гегелевской точки зрения Леопольдом фон
Хеннингом (1791-1866), который слушал курсы Гегеля в Берлине и стал одним из самых
пламенных его поклонников. Значительным было влияние Гегеля в области права. Среди
его учеников выделялся знаменитый юрист Эдуард Ганс (1798- 1839), получивший кафедру
юриспруденции в Берлине и опубликовавший известную работу о праве наследования
[1]. В области эстетики Гегелем вдохновлялся, к примеру, Генрих Теодор Рёчер (1803
- 1871). В истории философии гегелевское влияние ощущали такие выдающиеся историки,
как Иоганн Эдуард Эрдман (1805-1892), Эдуард Целлер (1814-1908) и Куно Фишер (1824-1907).
Что бы мы ни думали об абсолютном идеализме, нельзя отрицать стимулирующего воздействия
Гегеля на ученых самых разных областей.
1 "Das Erbrecht in weltgeschichtlicher Entwicklung" (1824-1835).
Возвращаемся в сферу теологии. Мы отметили, что гегелевская система оставляла
место для дискуссии о ее точном отношении к христианскому теизму. И, кстати, полемика
по этому вопросу началась еще до смерти Гегеля, хотя это событие, естественно,
придало ей новый импульс. Некоторые авторы, которых обычно относят к правому крылу
гегельянства, утверждали, что абсолютный идеализм можно законно истолковать в
смысле, совместимом с христианством. Еще при жизни Гегеля Карл Фридрих Гёшель
(1784-1861) пытался дать такую интерпретацию теории философа, касающейся отношения
между формой мышления, характерной для религиозного сознания, и чистым мышлением
или знанием, которая не влекла бы за собой вывода о том, что религия ниже философии.
И эта за-
283
щита Гегеля встретила теплый отклик у философа. После смерти Гегеля Гёшель
опубликовал сочинения, предназначенные для того, чтобы показать, что гегельянство
совместимо с учениями о личном Боге и личном бессмертии. Можно упомянуть также
Карла Людвига Михелета (1801-1893), берлинского профессора, отождествлявшего гегелевскую
триаду с ипостасями Троицы (что в действительности делал и сам Гегель) и пытавшегося
показать совместимость гегельянства и христианской теологии.
Левое крыло представлял, к примеру, Давид Фридрих Штраус (1808-1874), автор
знаменитой "Жизни Иисуса" (1835). Согласно Штраусу, евангельские истории
- мифы, и он четко связал это воззрение с гегелевской теорией Vorstellung, подавая
свое расхождение с историческим христианством в качестве подлинного развития гегелевской
мысли. Этим он снабдил полезной амуницией тех христианских авторов, которые отказывались
принимать заявление гегельянцев правого крыла относительно совместимости христианства
и гегельянства.
Центр гегельянского движения представляет Иоганн Карл Фридрих Розенкранц (1805-1879),
биограф Гегеля и профессор в Кенигсберге. Ученик одновременно Шлейермахера и Гегеля,
он пытался в своем развитии гегелевской системы занять промежуточную позицию.
В "Энциклопедии теологических наук" (1831) он проводил различие между
спекулятивной, исторической и практической теологией. Спекулятивная теология демонстрирует
абсолютную религию, христианство, в априорной форме. Историческая теология имеет
дело с объективацией во времени этой идеи или понятия абсолютной религии. В своей
оценке исторического христианства Розенкранц был более сдержан, чем Штраус, который
считал, что тот относится к центру гегелевской школы. Позже Розенкранц пытался
развивать гегелевскую логику, но его усилия в этом направлении невысоко оценивались
другими гегельянцами.
Итак, мы можем сказать, что раскол между гегельянцами правого и левого крыла
касался прежде всего интерпретации, оценки и развития гегелевской позиции относительно
религиозных и теологических проблем. На правом крыле Гегеля толковали в смысле
более или менее совместимом с христианством, что означало, что Бог должен был
представляться в качестве личного, так сказать, по праву самосознающего Существа.
На левом утверждалось пантеистическое толкование и отрицалось личное бессмертие.
284
Впрочем, левое крыло вскоре вышло за пределы пантеизма к натурализму и атеизму.
И под воздействием Маркса и Энгельса были революционизированы гегелевские теории
общества и истории. Так что левое крыло имеет гораздо большее историческое значение,
чем правое. Но радикальные мыслители первой группы заслуживают отдельного рассмотрения
и не в качестве учеников Гегеля, который едва ли признал бы их таковыми.
Говоря о влиянии Гегеля, мы могли бы, конечно, сослаться на британский идеализм
второй половины ХГХ столетия и первых двух десятилетий XX, на таких итальянских
философов, как Бенедетто Кроче (1866-1952) и Джованни Джентиле (1875-1944), а
также на современные французские работы о Гегеле, не говоря о других примерах
долговременного влияния этого философа. Но эти темы вывели бы нас за пределы настоящего
тома. Вместо этого мы можем обратиться к рассмотрению реакции на метафизический
идеализм и других направлений мысли, появившихся в философском мире Германии ХГХ
столетия.
|
