|
«В УЯСНЕНИИ»
«Вы б жили б не по лжи?» — спросили раз ханжу.
«Мог бы, — отвечал ханжа, — я ненавижу лжу».
М.Генделев
Дважды за свою долгую творческую жизнь обращался А.Солженицын к жанру «художественного исследования» — нечто среднее между беллетристикой и историографией. Первый такой труд «Архипелаг ГУЛАГ» принес писателю мировой триумф. Второй же - «Двести лет вместе» — о совместном проживании русских и евреев в одном государстве, такой же мировой, но скандал.
«История “еврейского вопроса” в России (и только ли в России?) в первую очередь богата. Писать о ней — значит услышать новые голоса и донести их до читателя», — так начинает свое исследование Александр Солженицын. Не знаю, какие новые голоса слышались нобелевскому лауреату, когда работал он над историей «еврейского вопроса» в России, но читатели, — из тех, кто сумел одолеть массивные два тома, несомненно, услышали новый голос самого Солженицына. Одних этот новый голос удивил, других обрадовал, третьих возмутил, — но никого не оставил равнодушным...
Первое увидевшее свет произведение Солженицына - повесть «Один день Ивана Денисовича» я прочел через месяц или два после выхода его в No 11 «Нового мира» за 1962 год. Мне тогда было всего двадцать с небольшим, учился я на третьем курсе факультета журналистики Тбилисского университета и до сих пор помню, как все мы, студенты, только и говорили, что о Солженицыне. Мне книжечку журнала, точнее, даже не журнала, а самой повести, аккуратно изъятой из него и так же аккуратно заложенной в картонный переплет, дали на один день. Я сел читать вечером и, не отрываясь, одним духом проглотил ее уже за полночь. И с тех пор Солженицын стал для меня не просто писателем, а поистине «властителем дум», и не только моих, но и всех последующих поколений, вплоть до падения Советской власти. А когда она пала, как ждали мы его возвращения в новую, демократическую Россию! Но он все не ехал, а когда, наконец, решился, авторитет его уже не был столь бесспорен, ореол великого имени заметно поблек. Но для меня он по- прежнему оставался кумиром, что и подтверждает моя статья под красноречивым заголовком «Жить не по Солженицыну — значит жить по лжи», напечатанная в «Независимой газете» 12 мая 1994 года в ответ
7
на заметку, в которой в амикошонском тоне обливался грязью выдающийся гражданин России.
В то время «НГ» была, бесспорно, газетой номер один. Появление в ней пасквиля на Солженицына, естественно, возмутило меня до глубины души. Я и сейчас считаю его грязным и недостойным. Но были и серьезные публикации, в которых проскальзывали критические нотки в адрес Великого. Это меня тоже возмущало. Вот что написал я по этому поводу:
«Ощущение тошноты испытал я, прочтя в «НГ» нечто в высшей степени дурно пахнущее под заголовком «Жить не по Солженицыну». Рецензировать каким-то образом, а тем более цитировать это «нечто» у меня нет ни малейшего желания, как, скажем, копаться в лохмотьях бомжа. Как говорила моя бабушка, простая кубанская казачка, не тронь г..., вонять не будет.
Но что чрезвычайно поразило, так это потеря порога брезгливости у «НГ», опубликовавшей совершенно непотребный пасквиль на великого писателя и великого гражданина России. Ну, понятно, автор — маленький человек, этакий интеллигентствующий бомж, самоутверждается тем, что обливает зловонной грязью Большого Человека: подобное проявление комплекса неполноценности — явление достаточно распространенное. Непонятно другое: как этого смердящего бомжа впустили в порядочный дом, каковым считается «НГ», когда место ему в свинарнике. Но — впустили, и сразу в доме появился запашок.
По случайному совпадению, ровно через день «НГ» опубликовала целую полосу о Николае Горбачеве, журналисте малоизвестном даже в свое время, а ныне и вовсе забытом. На мой взгляд, эта публикация — одно из высших достижений «НГ» в нынешнем году. И хотя теоретически знаешь прекрасно, что не стоит село без праведника, но тем не менее встреча с самим праведником каждый раз наполняет душу радостным светом. Чем же замечателен Николай Николаевич Горбачев?
В апреле—мае 1925 года придворный большевистский поэт Демьян Бедный (по иронии судьбы, настоящая его фамилия была Придворов и жил он при дворе — в Кремле, вместе с партийными вождями) поместил в «Правде» поэму, где в грубой и развязной форме поносил Иисуса Христа, применяя те же гнусные приемы, которыми воспользовался автор антисолженицынского пасквиля. Каким же гражданским мужеством и какой же истинной интеллигентностью надо было обладать Николаю Горбачеву, чтобы так ответить всесильному Придворову:
И все-таки, когда я в «Правде» прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна,
Мне стало стыдно так, как будто я попал
В блевотину, изверженную спьяна.
А Вам, уважаемый Виталий Товиевич (Третьяков, в то время — главный редактор «НГ». — В.К.), как русскому интеллигенту, которому дорого все истинно русское, все, что является для России святым, Вам не было стыдно читать это самое «нечто», в котором автор (его фамилию даже называть не хочу) изгаляется над человеком, чей гражданский подвиг разбудил целый народ, чье творчество оказало доминирующее влияние не только на образ мыслей целых поколений, но и на ход русской истории. Своим примером он показал, как можно жить не по лжи. И сегодня призыв «жить не по Солженицыну» означает лишь одно — жить по лжи.
Конечно, право «НГ» публиковать все, что она считает нужным, только вот что считать нужным? Исповедуемый Вами принцип — «печатать любое мнение» — хороший принцип, вполне отвечающий самому названию Вашей газеты. Но хочу напомнить Вам, Виталий Товиевич, что «всякий принцип, если его сделать “чрезмерным”, преувеличить до такой степени, что он вырвется за пределы своей действительной применимости, можно довести до абсурда». Что и произошло, когда Вы напечатали то ерничанье, ту похабщину, которой пропитан антисолженицынский пасквиль. Независимость не означает неразборчивость. И столь солидному изданию, каковым является «Независимая газета», скандальная слава совсем не к лицу. Как говорили древние римляне, «non omnia possumus omnes» — «не все, что дозволено, достойно уважения».
Но вот Великий приехал. И тогда впервые в мою душу закралась тень сомнения. Помпезность, претензия на величие, с которой было обставлено возвращение изгнанника — не как-нибудь, а из Владивостока через всю Россию, ну прямо явление Христа народу! Но ведь недаром говорится, что от великого до смешного — один шаг. Великий писатель и великий борец оказался смешным в своем стремлении быть еще более великим. У народа на фальшь чувство особо развито: ее сразу же заметили. Тем более что еще свежи оставались в памяти потемкинские явления народу дорогого Леонида Ильича с их по-детски наивной показушностью. Над ней даже не издевались, только посмеивались…
Потом были регулярные выступления Александра Исаевича по телевидению (если не ошибаюсь, раз в неделю минут по сорок), в которых он учил, как надо обустраивать Россию. Вначале передач ждали с нетерпением, но вскоре интерес к ним пропал — они были менторскими и скучными… Телевидение отказалось от услуг Солженицына именно по этой причине, а не потому, что кто-то «очень сверху» велел
их прекратить. И Великий стал обыкновенным. Он фактически ушел из большой политики, в которой несколько десятилетий играл одну из ведущих ролей.
Солженицын вновь заставил говорить о себе летом 2001 года, когда издал объемистый труд о жизни евреев в России. Лучше бы мне его не читать. Потому что ощущение тошноты испытал я, прочтя это нечто, в высшей степени дурно пахнущее под заголовком “Двести лет вместе”. Вот уж поистине «не сотвори себе кумира».
Когда-то Александр Исаевич призвал советских людей «ЖИТЬ НЕ ПО ЛЖИ». И как горько и обидно, что в завершении своего славного творческого и общественного подвига он написал книгу, ставшую апофеозом лжи.
Как горько и обидно, что писатель, бывший почти полвека властителем дум всех тех, кто не хотел жить по лжи, стал властителем дум Бондаренко, Проханова, Крутова, Макашова и всех тех иже с ними, кто и прежде жил по лжи, и продолжает жить по ней и поныне.
Может, потому и читать «Двести лет вместе» так тяжело, так скучно, что талант, то есть Божий дар, изменил автору «Одного дня Ивана Денисовича», ибо сам автор изменил Богу, тому Богу, который есмь ИСТИНА.
ВХОД В ТЕМУ,
ИЛИ ОДНОДАНЦЫ И ИХ КАЙФ
«Системы капиталистическая в экономике, в торговле и демократическая в политическом устройстве — по большей части детище евреев, и они же для расцвета еврейской жизни — наиболее благоприятны».
А.Солженицын «Двести лет вместе». Т. 1. С. 251.
«Экономическая система наших дней — это творение евреев. Она находится под их исключительным контролем. Конечной целью евреев на этой стадии развития является победа демократии».
Адольф Гитлер «Моя борьба». М., 1992. С. 265.
«Стратегически задуманный Лениным удар по русскому народу как главному препятствию для победы коммунизма — успешно осуществлялся и после него. В те годы — Коммунизм всей своей жестокостью мозжил русский народ. И поразиться надо, что кто-то осмысленный все-таки уцелевал. — Коллективизация, больше всех других коммунистических действий, ясно отвергает всякие теории о «национальной», якобы «русской», диктатуре Сталина. О содействии же в коллективизации правящих коммунистов-евреев — стоит помнить, что оно было усердно и талантливо… 15 миллионов крестьян разорены, согнаны, как скот, с их дворов и сосланы на уничтожение в тайгу и тундру».
А.Солженицын «Двести лет вместе». Т. 2. С. 273, 306.
«Марксизм стремится к тому, чтобы отдать всю власть в руки евреев. Самым страшным примером в этом отношении является Россия, где евреи в своей фанатичной дикости погубили 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других, все это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом».
Адольф Гитлер «Моя борьба». М., 1992. С. 274.
Комментарии, как говорят в таких случаях, излишни. Кроме одного: 15 миллионов Александр Исаевич взял оттуда же, откуда и Адольф Алоизович свои 30, — с потолка. Но дело не в цифрах, как сами понимете. Дело в евреях, которые сгубили 30 (15) миллионов русских крестьян. Не русские русских, а именно евреи русских — так, по мысли Гитлера и Солженицына, осуществлялись индустриализация и коллективизация в СССР.
Повторять почти слово в слово Гитлера в этом контексте для русского писателя, по-моему, верх непотребства. Что тогда говорить о скинхедах, цепляющих на рукава свастику и приветствующих друг друга нацистским выбрасыванием вперед руки? Они-то не ведают, что творят, не ведают того, что Гитлер замышлял уничтожить русский народ практически полностью — не 15, не 30, а все 150 миллионов, оставив незначительную часть его для обслуживания господ-победителей. И Солженицыну все это хорошо ведомо!
Но остается сакраментальный вопрос: «Кто у кого дубинку украл?» Учитывая, что «Майн кампф» будущий фюрер написал в 1924 году, когда будущему нобелевскому лауреату исполнилось всего шесть лет, вопрос приобретает чисто риторический характер.
ЕВРЕИ И РЕВОЛЮЦИИ
Ни один народ в Европе не замифологизирован до такой степени, как евреи. Не избежал магии этих мифов, столь плотно окутавших историю евреев, что они сами стали их историей, и Александр Исаевич Солженицын в «Двухстах лет вместе». Беру на себя смелость утверждать, что сама книга — от начала и до конца — в своем роде полное собрание этих мифов, освященных авторитетом нобелевского лауреата и патриарха русской свободной мысли.
Сам Александр Исаевич о своем произведении, наделавшем столько шума, высказался со свойственной ему безапелляционностью: «Книга пропитана духом равновесия и примирения». Обещанное «примирение» началось сразу же по выходе первого тома. Владимир Бондаренко, главный редактор газеты «День литературы» — литературного приложения газеты «Завтра», не мудрствуя лукаво, потребовал от евреев… покаяния. Так прямо и заявил: «Мы видим, как каялся испанский король перед евреями, как каялся папа римский, но давненько я не слышал ни одного покаяния от евреев… По сути, поддержать книгу Александра Солженицына — это тоже означает признать собственную вину евреев перед русскими за двести лет». Вот почему, как отметил далее Бондаренко, «в нашем патриотическом обществе отношение к книге А.Солженицына в основном благоприятное».
Очень примечательное признание, после которого можно и не читать «Двести лет вместе», ибо «скажи, кто хвалит тебя, и я скажу, кто ты». Общеизвестно, что «патриотическое общество», одним из лидеров которого является В.Бондаренко, — это все те, кто «целиком и полностью» разделяют идеи, пропагандируемые газетой «Завтра» — одним из самых оголтело антисемитских изданий России.
Божья кара или закономерный процесс?
Любое землетрясение всегда обрушивается на людей внезапно и потому всегда застает их врасплох: земля начинает ходить ходуном, ее со
трясают мощные толчки, разрывают гигантские трещины, в которые проваливаются дома, улицы и т.д. и т.п. В результате исчезают с лица земли города и веси, гибнут тысячи людей, а сотни тысяч остаются без крова. Долгое время считалось, что землетрясение — Божья кара, наказание, посылаемое людям за их грехи. Но постепенно наука достаточно глубоко изучила их природу, хотя и не научилась предсказывать землетрясения. Бог, как оказалось, ни причем. Точнее, при том, что устроил Он нашу планету таким образом, что в глубине ее постоянно происходят тектонические движения, вызывающие деформацию и разрывы земной коры и ее верхней мантии. Так что библейские города Содом и Гоморра погибли отнюдь не потому, что их жители погрязли в распутстве, а по причине нахождения в сейсмоопасной зоне.
В этом отношении революции сродни землетрясениям. Они также обрушиваются на страны и народы как стихийное бедствие и оставляют после себя столь же разрушительные последствия. Но, как и землетрясениям, революциям предшествуют глубинные процессы, накапливающие в обществе столь мощное напряжение, что выход его наружу приводит подчас к таким катастрофическим последствиям, перед которыми бледнеют самые разрушительные землетрясения. Говорить сегодня о Февральской революции как о русской, а об Октябрьской — как о еврейской, так же неграмотно и наивно, как объяснять гибель Содома и Гоморры Божьим гневом. И Февральская, и Октябрьская революции были не русскими, еврейскими, грузинскими, латышскими и т.д., то есть, национальными, они были социальными! Они означали коренной переворот во взаимоотношениях прежде всего между классами, а не между нациями: на место одних, прежде господствовавших классов, они поставили другие, зависимые прежде от первых и угнетаемые ими. Поэтому Февральская революция была не русской, а буржуазно-демократической, Октябрьская же — не еврейской, а охлократической, хотя большевики и окрестили ее социалистической. Но социалистическое найти в ней столь же сложно, как жемчужину в навозной куче.
Называть Октябрьскую революцию еврейской, а партию большевиков «ленинской еврейской» придумал не Солженицын. Он вообще ничего нового в своей книге «Двести лет вместе» не придумал и ничего нового не поведал. Российский охлос (чернь), в котором доминирующую роль сыграл все-таки русский охлос, победил угнетавший его прежде русский господствующий класс, частично уничтожив, частично изгнав из России, частично заставив служить в своих интересах. Русский господствующий класс, как в свое время французский, оказался несостоятельным, тупым и одновременно упрямым, потому и дошло дело до революции 1789 года во Франции и 1917 года в России, потому и оказались они столь кровавыми и во многом бессмысленными. Но покажите мне хоть одного человека, который бы честно признался в своей тупости и упрямстве, ставших причиной его жизненных неудач! Плохим танцорам всегда мешает танцевать известно что. Свое объяснение нашли собственному фиаско и наши российские «танцоры», вылетевшие с треском с праздника жизни: во всем виноваты евреи. Тут же подоспела и соответствующая схема (иначе, теория), ибо какая наука без теории? Ведущую мысль образно, как оно и положено лирическому поэту и писателю, изложил Владимир Солоухин в виде притчи.
— Вот живет в крепком и светлом доме большая и благополучная семья. Пусть хоть крестьянская. Отец еще в силе, пятеро сыновей, у каждого сына по жене, свекровь, как полагается, дети. Попросился прохожий человек приютить его на несколько дней. Скромно попросился, где-нибудь около порога чтобы его приютили. Лишь бы тепло и сухо. Сидит он около порога и за всем наблюдает. Как работают, как едят, как друг с другом разговаривают. Вот идет мимо него один из сыновей. «Иван, а Иван, — говорит ему странник. — Это твоя жена Марья- то?» — «Моя». — «А что это на нее старик-то поглядывает? Отец-то твой? Он на нее поглядит, а она сразу и покраснеет. И улыбается как-то странно». — «Ты смотри у меня, — замахивается Иван в сердцах. — Расшибу!» — «Да я что? Я ведь ничего. Я только так. И нет ничего у них, сам знаю. Сдуру это я сболтнул, сдуру». «Степан, а Степан!» — «Ну что?» — «Отец-то твой Ивана-то больше любит, я замечаю. Разговор слышал. Сперва, говорит, Ивана отделю и лучшее поле ему отдам, а Степан подождет». Тут мимо странника проходит жена Ивана: «Марья! Степанова-то жена поглядывает на твоего Ивана. Завидует она тебе. Оно и понятно. Степан-то вон какой хилый, слабый, а Иван у тебя — кремень. Вот она к нему и льнет. А ты остерегайся. Пелагея- то вчера за каким-то зельем к старухе Матрене ходила». Степановой жене, Пелагее, другое скажет: «У Марьи-то платьев больше, чем у тебя. Видно, больше ее муж любит. А ты чем плоха...» Всем в отдельности нашепчет и наскажет: «Обирает вас отец-то. Вы работаете, работаете, а денежки он в кубышку кладет. А вы имеете такое же право...» Ну, короче, схема ясна. Через неделю в доме ни мира, ни семьи. Драки, кровопролития и убийства. Кого в больницу везут, кого на каторгу. После убитого мужа осталась Марья одна. Странник женился на ней и стал в доме хозяином. А, может, и ее прогнал, беззащитную. А себе со стороны другую бабу привел. А между прочим, по этой простенькой схеме происходили на земле все революции (выделено мной. — В.К.). И эта пошлятина выдается за главную причину Революции, поразившей Россию.
Я никогда не считал Солоухина ни большим поэтом, ни, тем более, большим прозаиком. В меру талантлив, но не более. Зато всю жизнь был правоверным марксистом, активным членом КПСС и в силу этого — но не таланта — литературным боссом в Союзе писателей. Готов
биться об заклад, что Солоухин не читал ни одной работы Маркса (как, впрочем, и подавляющее большинство партийных функционеров от литературы), иначе в его простенькой голове было бы несколько иное понимание причин, по которым «происходили на земле все революции», в том числе буржуазные Английская и Французская, Крестьянская война в Германии в 1524–1526 гг., Крестьянская война в Китае в 874–901 гг., и т.д., и т.п. Ни в одной из этих революций не участвовал ни один еврей! О наших российских крестьянских восстаниях разговор пойдет особо. Действительно, очень простенькую, а точнее, очень примитивную схему нарисовал Солоухин. Она рассчитана на такого же простенького обывателя, к тому же зараженного в той или иной степени антисемитизмом. Думаю, именно по этой причине, а не за литературные заслуги, так высоко ценил Солоухина Александр Исаевич.
В притче Солоухина меня поражает не столько даже примитивизация исторических процессов (в конце концов — это вопрос образованности и общей культуры), сколько примитивизация русского народа, что, кстати, роднит всех национал-патриотов, почвенников, державников, а также всех образованцев. В солоухинской притче перед нами какие-то Иванушки-дурачки, ставшие легкой добычей зловредного и хитроумного Агасфера. Да, есть народы, стоящие или стоявшие на более низкой ступени развития, чем европейцы, например, жители Полинезийских островов, аборигены Австралии, американские индейцы, а также наши ненцы, нивхи, чукчи и т.д. Они по-детски простодушно и добродушно встречали белых пришельцев, а те очень скоро превращали их жизнь в сущий ад. Так, русские колонизаторы довели северные народы до полного одичания и вымирания. Но русские по сравнению с евреями далеко не то же, что чукчи по сравнению с русскими. И хотя притчу писал Солоухин, но подписаться под ней мог бы запросто и Солженицын. Отдавал ли себе отчет А.И., когда приписывал евреям этакую демоническую роль в развале царской России, что русские оказались перед ними дурачками-простофилями?
Аb ovo
Следуя мудрому правилу древних римлян, начнем «аb ovo», или по- русски «с яйца», то есть, с момента возникновения. Пусть это не покажется парадоксальным, но возникновение революционного движения в России следует отнести не к концу и даже не к началу XIX века (декабристы), а к началу века XVII, когда в 1603 году вспыхнуло восстание крестьян под предводительством Хлопка, охватившее Западные, Южные и Центральные уезды. Восставшие подошли к самой Москве, и лишь на подступах к белокаменной их разбили стрельцы Бориса Годунова. После его смерти Крестьянская война, которую возглавил Иван Болотников, разгорелась с еще большей силой. В октябре–декабре 1607 года восставшие осадили Москву, и только измена дворянских отрядов, примкнувших ранее к Болотникову, позволила Василию Шуйскому избежать поражения. Но военные действия продолжались до 1618 года — даже польско-шведская интервенция не остановила их: своих крепостников крестьяне считали врагами более ненавистными, нежели иноземных захватчиков.
И эта ненависть накапливалась чем дальше, тем больше: 1670– 1671 — восстание Степана Разина, 1707–1709 — Кондрата Булавина, наконец, Крестьянская война 1773–1775 годов под предводительством Емельяна Пугачева. Последняя была подавлена с особой жестокостью, но болезнь, загнанная внутрь, — крепостничество — исподволь подтачивала государственный организм, развращала нравы, а главное — в России сложились, по существу, два народа: «малый» — помещики, дворяне, купцы и духовенство и «большой» — многомиллионное крестьянство, лишенное не только элементарных гражданских прав, но даже простых человеческих. И когда вспыхивал крестьянский бунт, накопившаяся ненависть выливалась в беспощадную и порой бессмысленную месть: жгли помещичьи усадьбы, жгли самих помещиков и их детей, даже младенцев, проявляя при этом дикое изуверство. Слава Богу, остались описания и самих бунтов, и того, как их подавляли — с еще большей жестокостью и бессмысленностью. Так что из года в год, из столетия в столетие в сознании русского крестьянина ненависть к господам накапливалась и с каждым поколением. Плохо всё-таки знал историю родной страны Солженицын или как-то выборочно её интепретировал.. Как ей ломали хребет, в сжатом виде описал Иван Бунин: «История повторяется, но нигде, кажется, не повторяется она так, как у нас, и не Бог весть сколько оснований давала ее азбука для розовых надежд. Но мы эту азбуку сознательно и бессознательно запамятовали… Вот наше начало, а дальше что? А дальше «великие российские революции»: удельные вековые смуты, московские вековые смуты, лже-вожди, лже-цари из последних ярыг и бродяг… Вот невольно, только что пережив и еще не изжив все то, что творилось вчера и творится еще и нынче на Украине, в колыбели славянской души, невольно вспоминаешь Хмельницкого и его сподвижников: что это было? А вот прочтите по складам: «Холопы собирались в шайки, дотла разрушали гнезда и богатых, и бедных, уничтожали целые селения, грабили, жгли, резали, надругались над убитыми и посаженными на кол, сдирали с живых кожу, распиливали их пополам, жарили на углях, обливали кипятком, самое же ужасное остервенение выказывали к иудеям: на свитках Торы плясали и пили водку, вырывали у младенцев внутренности и, показывая кишки родителям, с хохотом спрашивали: «Жид, это трефное?» – Вот, что было. Вот Емелька и Стенька, мятежи которых, слава Богу, даже уже начали ставить в параллель с тем, что совершается, все еще не осмеливаясь, однако, делать из этого должных выводов… По всему Московскому государству, вплоть до Белого моря, шли «прелестные письма» Стеньки, в которых он заявил, что «идет истреблять бояр, дворян и приказных разных, всякое чиноначалие и власть, учинить полное равенство»… Все взятые Стенькой города обращались в «казачество», все имущество этих городов «дуванилось» между казаками Стеньки, а сам Стенька каждый день был пьян и обрекал на смерть всякого, кто имел несчастие не угодить «народу»: «тех резали, тех топили, иным рубили руки и ноги, пуская потом ползти и истекать кровью, неистовствовали над девственницами, ели, подражая Стеньке, мясо в постные дни и силою принуждая к тому всех прочих…" Бог мой, какое разительное сходство с теперешним разбоем.» (Выделено мной. - В.К.)
При Петре I Россия стала великой империей, или, как бы сейчас сказали, мировой державой. Но величие выражалось, в первую очередь, в военной мощи. Петру в заслугу ставят его стремление к прогрессу, мол де «в Европу прорубил окно». Он и сам через то «окно» лазил к ним учиться уму-разуму. Но учеба носила однобокий и узконаправленный характер: и в Голландии, и в Англии, и во Франции его интересовало только одно: как строить корабли, как отливать пушки, как формировать армию. Он ни разу не посетил заседания английского парламента, его совершенно не волновала жизнь цеховых гильдий голландских ремесленников — прообразов будущих профсоюзов. Вернувшись же на родину, Петр распространил крепостное право даже на промышленность. Теперь крестьяне приписывались к заводам и, благодаря их рабскому труду, Россия сделала мощный рывок, обогнав ту же Англию в производстве чугуна. Пушек у царя стало больше, гражданских прав у народа — и вовсе ноль. Точно так же осуществлялась индустриализация страны Сталиным. Историческая преемственность здесь настолько очевидна, что просто поражает. Но и объясняется тоже просто: суть самодержавия, суть крепостничества, их тоталитарная природа одинакова что
при феодализме, что при охлократическом «социализме».
Но теория — теорией, а ведь реально страдали, испытывали нравственные и физические мучения не скоты, а люди. Вот типичная история крепостной семьи — шести душ, оказавшихся в безграничной власти ничтожного коллежского асессора.
Зайцово и Медное
«Он себя почел высшего чина, крестьян почитал скотами, данными ему (едва не думал ли он, что власть его над ними от Бога проистекает), да употребляет их в работу по произволению. Он был корыстолюбив, копил деньги, жесток от природы, вспыльчив, подл, а потому над слабейшими его надменен. Из сего судить можешь, как он обходился с крестьянами. Они у прежнего помещика были на оброке, он их посадил на пашню; отнял у них всю землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разy в день, а иным давал из милости месячину (ежемесячная выдача продуктов натурой безземельным крестьянам. — В.К.). Если который казался ему ленив, то сек розгами, плетьми, батожьем или кошками (многохвостая плеть из смоленой пеньки или сыромятных ремней. — В.К.), смотря по мере лености; за действительные преступления, как то — кражу не у него, но у посторонних, не говорил ни слова. Если кто из крестьян что-нибудь украл у него, того он сек, как за леность или за дерзкий или остроумный ответ, но сверх того надевал на ноги колодки, кандалы, а на шею рогатку.
Сожительница его полную власть имела над бабами. Помощниками в исполнении ее велений были ее сыновья и дочери, как то и у ее мужа. Плетьми или кошками секли крестьян сами сыновья. По щекам били или за волосы таскали баб и девок дочери. Сыновья в свободное время ходили по деревне или в поле играть и бесчинничать с девками и бабами, и никакая не избегала их насилия. Дочери, не имея женихов, вымещали свою скуку над прядильницами, из которых они многих изувечили.
Суди сам, мой друг, какой конец мог быть таковым поступкам. Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость (выделено мной. — В.К.). Сие самое и случилось с асессором. Случай к тому подал неистовый и беспутный или, лучше сказать, зверский поступок одного из его сыновей.
В деревне его была крестьянская девка, недурна собою, сговоренная за молодого крестьянина той же деревни. Она понравилась середнему сыну асессора, который употребил все возможное, чтобы ее привлечь к себе в любовь; но крестьянка верна пребывала в данном жениху ее обещании, что хотя редко в крестьянстве случается, но возможно. В воскресенье должно было быть свадьбе. Отец жениха, по введенному у многих помещиков обычаю, пошел с сыном на господский двор и понес повенечные (оброк, уплачиваемый помещику за разрешение вступить в брак. — В.К.) два пуда меду к своему господину. Сию-то последнюю минуту дворянчик и хотел употребить на удовлетворение своея страсти. Взял с собой обоих своих братьев и, вызвав невесту чрез постороннего мальчика на двор, потащил ее в клеть, зажав ей рот. Не будучи в силах кричать, она сопротивлялася всеми силами зверскому намерению своего молодого господина. Наконец, превозможенная всеми тремя, принуждена была уступить силе; и уже сие скаредное чудовище начинал исполнением умышленное, как жених, возвратившись из господского дома, вошел на двор и, увидя одного из господчиков у клети, усумнился о их злом намерении. Кликнув отца своего к себе на помощь, он быстрее молнии полетел ко клети. Какое зрелище представилося ему! При его приближении затворилась клеть; но совокупные силы двух братьев немощны были удержать стремления разъяренного жениха. Он схватил близлежащий кол и, вскоча в клеть, ударил вдоль спины хищника своея невесты. Они было хотели его схватить, но, видя отца женихова, бегущего с колом же на помощь, оставили свою добычу, выскочили из клети и побежали. Но жених, догнав одного из них, ударил его колом по голове и ее проломил.
Сии злодеи, желая отметить свою обиду, пошли прямо к отцу и сказали ему, что, ходя по деревне, они встретились с невестою, с ней пошутили; что, увидя, жених ее начал их бить, будучи вспомогаем своим отцом. В доказательство показывали проломленную у одного из братьев голову. Раздраженный до внутренности сердца болезнию своего рождения, отец воскипел гневом ярости. Немедля велел привести пред себя всех трех злодеев — так он называл жениха, невесту и отца женихова. Представшим им пред него первый вопрос его был о том, кто проломил голову его сыну. Жених в сделанном не отперся, рассказав все происшествие.
“Как ты дерзнул, — говорил старый асессор, — поднять руку на твоего господина? А хотя бы он с твоею невестою и ночь переспал накануне твоея свадьбы, то ты ему за это должен быть благодарен. Ты на ней не женишься; она у меня останется в доме, а вы будете наказаны”.
По таковом решении велел он сечь жениха кошками немилосердо, отдавшего в волю своих сыновей. Побои вытерпел он мужественно; неробким духом смотрел, как начали над отцом его то же производить
истязание. Но не мог вытерпеть, как он увидел, что невесту господские дети хотели вести в дом. Наказание происходило на дворе. В одно мгновение выхватил он ее из рук ее похищающих, и освобожденные побежали оба со двора. Сие видя, барские сыновья перестали сечь старика и побежали за ними в погоню. Жених, видя, что они его настигать начали, выхватил заборину и стал защищаться. Между тем шум привлек других крестьян ко двору господскому. Они, соболезнуя о участи молодого крестьянина и имея сердце, озлобленное против своих господ, его заступили. Видя сие, асессор, подбежав сам, начал их бранить и первого, кто встретился, ударил своею тростию столь сильно, что упал бесчувствен на землю. Сие было сигналом к общему наступлению. Они окружили всех четверых господ и, коротко сказать, убили их до смерти на том же месте. Толико ненавидели они их, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве, как то они сами после призналися.
В самое то время случилось ехать тут исправнику той округи с командою. Он был частию очевидным свидетелем сему происшествию. Взяв виновных под стражу, а виновных было половина деревни, произвел следствие, которое постепенно дошло до уголовной палаты. Дело было выведено очень ясно, и виновные во всем призналися, в оправдание свое приводя только мучительские поступки своих господ, о которых уже вся губерния была известна. Таковому делу я обязан был по долгу моего звания доложить окончательное решение: приговорить виновных к смерти и вместо оной к торговой казни (наказание кнутом на городских и торговых площадях. — В.К.) и вечной работе.
Рассматривая сие дело, я не находил достаточной и убедительной причины к обвинению преступников. Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно? Не причиною ли оного сам убитый асессор? Если в арифметике из двух данных чисел третие следует непрекословно, то и в сем происшествии следствие было необходимо. Невинность убийц, для меня по крайней мере, была математическая ясность…»
Так считал приятель Радищева г-н Крестьянкин, служивший председателем уголовной палаты. Но именно эти человеколюбивые рассуждения привели Екатерину II в страшную ярость. Глава «Зайцово» исчеркана особенно густо, вплоть до ругательств в адрес автора.
«Путешествие из Петербурга в Москву» хоть и напоминает по жанру документальное произведение, тем не менее, является художественным отображением современной Радищеву действительности, тем более это касается пушкинской «Деревни», «Сороки-воровки» Герцена или «Горя от ума» Грибоедова. Однако, несмотря на всю свою пронзительность и художественную яркость, они все бледнеют перед реальной жизнью крепостных крестьян. В реальной жизни была помещица Дарья Салтыкова, вошедшая в историю под именем Салтычихи. Эта женщина собственноручно замучила более ста своих крепостных, — случай настолько одиозный, что впервые за всю историю крепостной России помещица была приговорена к тюремному заключению за бесчеловечное отношение со своими крестьянами. Она была заточена в монастырь, где умудрилась родить ребенка от своего охранника — можно представить насколько суровым было ее содержание в заключении. Но Салтычиха — это типичное исключение из правил. А правило, причем, оно было закреплено в законодательстве, — выражалось в том, что тюремному заключению или телесному наказанию подвергался крестьянин, посмевший пожаловаться на помещика за дурное обращение. Поэтому сплошь и рядом прибегали крестьяне к самосуду. Если имя Салтычихи стало нарицательным, то имя Настасьи Шумской большинству россиян мало что говорит. А ведь она была злодейкой, ничуть не уступавшей в жестокости Салтычихе. Жена мелкого торговца, Шумская приглянулась чем-то всесильному временщику графу Алексею Андреевичу Аракчееву, десять последних лет жизни императора Александра II фактически руководившему государством. А графом фактически руководила эта ничтожная женщина, чей муж в 1806 году, незадолго до ее знакомства с первым вельможей империи, исчез бесследно неизвестно куда и как. Ходили слухи, что убийство организовала сама Настасья, но следов преступления не обнаружилось, а тут появился граф, слухи сами собой заглохли, и теперь самые важные генералы почитали за честь поцеловать ручку сожительницы их военного министра.
Скупой до безобразия, по свидетельству современников, близко знавших графа, он в своей мызе лично пересчитывал метлы и лопаты и строго следил, чтобы не терялась даже самая грошовая вещь. Но для душечки-Настеньки Аракчеев ничего не жалел и в конце концов положил в банк на ее имя 24 тысячи рублей — сверхогромная по тем временам сумма, и записал свою любовницу в купеческое сословие. Он бы и дворянство ей пожаловал, но то была прерогатива уже самого царя. Тем не менее, думаю, что Аракчеев добился бы и этого со временем, настолько Александр благоволил к нему, однако помешали крестьяне села Грузино Новгородской губернии — имения графа, в котором почти 20 лет была полноправной хозяйкой Шумская и почти двадцать лет тиранила дворовых, превратив их жизнь в сущий ад. За малую провинность она наказывала крепостных батогами и розгами, миловидным девушкам, чтобы не дай Бог не приглянулась какая-нибудь из них графу, она уродовала лицо раскаленным железом, кусками вырывала мясо. «А иногда, не довольствуясь зависившими от нее исправительными мерами Шумская докладывала о провинивших
ся графу, и тогда прогневивший Настасью Федоровну уже не ждал для себя никакого снисхождения. Во время экзекуции хор молоденьких девиц пел “Со святыми упокой”, но граф даже не понимал, насколько сие кощунственно». Подробно о зверствах Аракчеева и Шумской в имении Грузино было описано спустя более полувека в сентябре 1871 года в историческом журнале «Русская старина» в очерке «Убийство любовницы графа Аракчеева Настасьи Шумской 10 сентября 1825 года. Рассказ по подлинному сенатскому делу».
Да, в один из роковых дней, когда Аракчеев отправился в очередную инспекционную поездку по военным поселениям (где жизнь солдат, между прочим, тоже была адская и где время от времени вспыхивали бунты), дворовые ворвались в покои Шумской и зарезали ее.
Месть графа была страшной: 12 участников заговора и 24 знавших о готовившейся расправе, так называемые прикосновенные, подверглись мучительным истязаниям, за которыми этот выскочка-аристократ сладострастно наблюдал, обвязавши шею платком, смоченным кровью убиенной любовницы. Затем состоялся уже официальный суд. Он приговорил шестерых зачинщиков к избиению кнутом — каждому по 75 ударов. При исполнении приговора трое (одна из них женщина) были забиты насмерть. Это происходило уже при Николае I, который отдалил от трона бывшего временщика, хотя до конца жизни (1834г.) Аракчеев оставался в ближайшем окружении императора. И тем не менее суд произвел столь тягостное впечатление даже на привыкшее ко всему высшее общество, что Сенат вынес решение привлечь к ответственности судей «за назначение несоразмерного числа ударов». Но никто из них так и не понес никакого, даже символического наказания: все судьи попали под коронационную амнистию Николая I от 22 августа 1826 года.
О Шумской лучше всего сказать словами М.Достоевского: «Когда власть над другими, данная или добытая, превышает возможности нравственного развития человеческого, даже недурной по природе своей человек превращается в тирана». Но еще в большей степени эти слова можно отнести к отцу самого писателя, Михаилу Андреевичу. Скромный ординатор в московской Мариинской больнице для бедных, он за добросовестную службу в 1827 году был пожалован чином коллежского асессора, дающим право на потомственное дворянство и одновременно на владение населенными вотчинами. В 1831 году новоиспеченный потомственный дворянин покупает в Тульской губернии сельцо Даровое, а на следующий год — соседскую деревушку Черемошну. Так он приобщился к господствующему классу России. И без того нищие крестьяне этих двух деревень с новым хозяином впали в полную беспросветность. Суровый характер доктора Достоевского совершенно ожесточился, когда он стал помещиком. Он выжимал из крестьян последнее, вымещая на них свои неудачи и бедность, распутничал с несовершеннолетними дворовыми девочками и постоянно подвергал крестьян наказаниям. Как пишет в своих воспоминаниях его внучка Любовь Федоровна, «старик обращался всегда очень строго со своими крепостными. Чем больше он пил, тем свирепее становился». Так продолжалось до тех пор, пока 8 июня 1839 года его не задушили мужики в поле близ Черемошны.
Много лет спустя, уже в остроге, Федор Михайлович почувствовал ненависть крестьян уже на себе, но совсем по другой причине, которую он хорошо понимал: «Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и со злобною радостью о нашем горе. Они бы нас съели, если бы дали им».
Так Достоевский предугадал, точнее, предчувствовал жестокость крестьянской массы в Гражданскую войну по отношению к дворянам, когда им дали, точнее, они сами себе дали возможность «съесть их».
Как произошла метаморфоза в сознании Достоевского и почему он перестал видеть надвигающуюся бурю со стороны крестьянства, а перенес видение опасности, грозящей России, на евреев, — это тема для специального исследования, выходящего за рамки данной книги. Я хочу лишь подчеркнуть раздвоенность мировоззрения писателя: с одной стороны, он отлично понимал гибельность для государства угнетенного состояния крестьянства, видел непримиримое противостояние крестьян и дворян, и в то же время переносил причину с больной головы на здоровую: у него во всем оказались виноваты евреи.
Бесчеловечное обращение помещиков с крепостными считалось нормой, делом обычным, и достаточно было искры, как в Зайцове, и вспыхивал стихийный бунт. Заурядной рутиной стала и купля-продажа крепостных крестьян. Вот как описывает эти торги Радищев в главе «Медное».
«Наступил день и час продажи. Покупщики съезжаются. В зале, где оная производится, стоят неподвижны на продажу осужденные.
Старик лет в 75, опершись на вязовой дубинке, жаждет угадать, кому судьба его отдаст в руки, кто закроет его глаза. С отцом господина своего он был в Крымском походе, при фельдмаршале Минихе; в Франкфуртскую баталию он раненого своего господина унес на плечах из строю. (Имеются в виду поход фельдмаршала Миниха в Крым (1736) и победа русских при Кунерсдорфе (1739), открывшая путь к Франкфурту-на-Одере в Семилетнюю войну (1756–1763). — В.К.) Возвратясь домой, был дядькою своего молодого барина. Во младенчестве он спас его от утопления, бросаясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностию своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда посажен был за долги в бытность свою в гвардии унтер-офицером.
Старуха 80 лет, жена его, была кормилицею матери своего молодого барина; его была нянькою и имела надзирание за домом до самого того часа, как выведена на сие торжище. Во все время службы своея ничего у господ своих не утратила, ничем не покорыстовалась, никогда не лгала, а если иногда им досадила, то разве своим праводушием.
Женщина лет в 40, вдова, кормилица молодого своего барина. И доднесь чувствует она еще к нему некоторую нежность. В жилах его льется ее кровь. Она ему вторая мать, и ей он более животом своим обязан, нежели своей природной матери. Сия зачала его в веселии, о младенчестве его не радела. Кормилица и нянька его были воспитательницы. Они с ним расстаются, как с сыном.
Молодица 18 лет, дочь ее и внучка стариков. Зверь лютый, чудовище, изверг! Посмотри на нее, посмотри на румяные ее ланиты, на слезы, лиющиеся из ее прелестных очей. Не ты ли, не возмогши прельщением и обещаниями уловить ее невинности, ни устрашить ее непоколебимости угрозами и казнию, наконец употребил обман, обвенчав ее за спутника твоих мерзостей, и в виде его насладился веселием, которого она делить с тобой гнушалася. Она узнала обман твой. Венчанный с нею не коснулся более ее ложа, и ты, лишен став твоея утехи, употребил насилие. Четыре злодея, исполнители твоея воли, держа руки ее и ноги... но сего не окончаем. На челе ее скорбь, в глазах отчаяние. Она держит младенца, плачевный плод обмана или насилия, но живой слепок прелюбодейного его отца. Родив его, позабыла отцово зверство, и сердце начало чувствовать к нему нежность. Она боится, чтобы не попасть в руки ему подобного.
Младенец... Твой сын, варвар, твоя кровь. Иль думаешь, что где не было обряда церковного, тут нет и обязанности? Иль думаешь, что данное по приказанию твоему благословение наемным извещателем слова Божия сочетование их утвердило, иль думаешь, что насильственное венчание во храме Божием может назваться союзом? Всесильный мерзит принуждением, он услаждается желаниями сердечными. Они одни непорочны. <...>
Детина лет в 25, венчанный ее муж, спутник и наперсник своего господина. Зверство и мщение в его глазах. Раскаивается о своих господину своему угождениях. В кармане его нож; он его схватил крепко; мысль его отгадать нетрудно... Бесплодное рвение. Достанешься другому. Рука господина твоего, носящаяся над главою раба непрестанно, согнет выю твою на всякое угождение. Глад, стужа, зной, казнь, все будет против тебя. Твой разум чужд благородных мыслей. Ты умереть не умеешь. Ты склонишься и будешь раб духом, как и состоянием. А если бы восхотел противиться, умрешь в оковах томною смертию. Судии между вами нет. Не захочет мучитель твой сам тебя наказывать. Он будет твой обвинитель. Отдаст тебя градскому правосудию. — Правосудие! — где обвиняемый не имеет власти оправдаться. — Пройдем мимо других несчастных, выведенных на торжище.
Едва ужасоносный молот испустил тупой свой звук и четверо несчастных узнали свою участь, — слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания. Наитвердейшие были тронуты. Окаменелые сердца! Почто бесплодное соболезнование!»
Возможно, я утомил читателя столь пространным цитированием, но в пересказе все эти ужасы бледнеют и теряют свое воздействие на мысли и чувства. В школе — а было это почти полвека назад, я проходил «Путешествие из Петербурга в Москву», но именно «проходил», то есть самого Радищева не читал, он казался страшно скучным и архаичным, а знакомился с ним по учебнику. От всего «Путешествия» в памяти осталось «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», — стих из поэмы В.Тредиаковского «Телемахида», взятый Радищевым в качестве эпиграфа. Только сейчас я узнал, что под «Чудищем» подразумевались сама Екатерина и ее самодержавие: стих находится в том месте поэмы, где рассказывается о муках, которым подвергаются в Тартаре, подземном царстве мертвых, злые цари. Но ведь и каждый помещик, даже владелец всего шести душ, как тот асессор, был для своих крепостных и царь, и Бог. Понять же и осмыслить Октябрьскую революцию и трехлетнюю Гражданскую войну, последовавшую за ней, невозможно, не прочитав самого произведения, которое взорвалось в екатерининском обществе подобно бомбе. Недаром же императрица — женщина умная и проницательная, назвала Радищева «бунтовщиком похуже Пугачева».
Автор возмутительной книги был немедленно арестован и сослан в Сибирь, откуда его возвратил через семь лет Александр I. Молодой император задумал провести либеральные реформы, которые поручил разработать Негласному комитету во главе с Михаилом Сперанским. К работе Комитета Сперанский привлек Радищева. Тот искренне поверил в благие намерения царя и стал готовить записку об отмене крепостного права. Когда об этом узнали члены Комитета, они не преминули напомнить Радищеву, куда привело его уже один раз глупое вольнодумство. Радищев впал в глубочайшую депрессию и покончил с собой.
Но невозможно было покончить с исподволь назревающим недовольством. Дело Радищева продолжили декабристы — в основном офицеры, т.е. дворяне, принимавшие участие в войне 1812 года и освободительном походе в Европу. В 1816 году образовались первые тайные общества, в программе которых главным пунктом стояла отмена крепостного права, затем — установление унитарной республики или конституционной монархии. После восстания 1825 года на каторгу сослали 121-го человека. Среди них не было ни одного еврея, евреи
даже не подозревали о существовании этих тайных обществ. Более того, об их существовании не подозревали и сами русские крестьяне: движение декабристов было исключительно дворянским.
«Малый» народ и «Большой»
Книгу свою А.Радищев издал в 1790-м, ровно год спустя после того, как восставшие парижане снесли до основания Бастилию. Чему научила Французская революция российскую власть предержащую? Только тому, что крестьян надо держать в еще большей строгости, а всякое свободолюбие и свободомыслие давить, душить и уничтожать в корне, в самом зародыше. Такой политике следовал самовлюбленный внук Екатерины Николай I, прозванный Палкиным — не за доброту души, ясное дело, а за тупую жестокость, которую насаждал он в российском обществе все тридцать лет своего царствования, превратив его в «Большой скотный двор».
Будучи узко-сословными революционерами, декабристы тем не менее разбудили общество, его либеральную часть. Когда Николай I спросил Пушкина, где бы он находился 14 декабря, тот бесстрашно ответил: «На Сенатской площади». Его стихотворение «Деревня», написанное еще в 1819 году, по силе эмоционального воздействия намного превосходит повесть Радищева, в нем главный удар также направлен против крепостного права. Начинается стихотворение вполне мирно и даже элегично:
«Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
<...>
Я твой — люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Однако элегические и философские стихи вдруг переходят в грозную тираду:
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде Невежества убийственный Позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное Судьбой,
Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склоняясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь Рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого Владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством Свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная Заря?
В те же самые годы рождается произведение другого великого русского поэта — Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума». Приведу всего лишь один отрывок из монолога Чацкого:
Тот Нестор негодяев знатных,
Толпою окруженный слуг;
Усердствуя, они в часы вина и драки
И честь и жизнь его не раз спасали: вдруг
На них он выменял борзые три собаки!!!
Или вон тот еще, который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в Зефирах и в Амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!
Но должников не согласил к отсрочке:
Амуры и Зефиры все распроданы по одиночке!!!
Вот те, которые дожили до седин!
Вот уважать кого должны мы на безлюдьи!
Вот наши строгие ценители и судьи!
Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется — враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам Бог возбудит жар
К искусствам творческим, высоким и прекрасным, —
Они тотчас: разбой! пожар!
И прослывет у них мечтателем! опасным!!
Как в воду глядел Грибоедов. В 1836 году аристократ и потомок древнего рода Петр Яковлевич Чаадаев написал свои знаменитые «Философские письма», в которых подобно Радищеву, Пушкину, Грибоедову, Рылееву и другим певцам свободы и вольности подверг уничтожающей критике существующий в России общественно-политический строй. За публикацию только первого письма был закрыт по указу Николая I журнал «Телескоп», а сам Чаадаев объявлен сумасшедшим и подвергнут домашнему аресту до конца дней своих — на целых двадцать лет!
Как ни сжимал, словно удав, царь Палкин Россию, но задавить свободную мысль оказался не в состоянии. Еe апофеозом стало письмо Белинского к Гоголю, которое в списках, как и «Путешествие…» Радищева, как и многие стихи Пушкина и Лермонтова, читала вся свободолюбивая Россия. Приведу из него тоже лишь небольшой отрывок.
«Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением Церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собой ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страна, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть <...> ...
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете? Что подобное учение опирается на Православную Церковь — это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма, но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более Православною Церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в Церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, — чем и продолжает быть до сих пор…
А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы искренно, от души пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх Божий. А русский человек произносит имя Божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится — молиться, не годится — горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностью, — ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм».
О письме Белинского к Гоголю Солженицын даже не упоминает, хотя вынужден признать: «Павла Аксельрода воспитали в гимназии — Тургенев, Белинский, Добролюбов.., Аптекман увлекался Чернышевским, Добролюбовым, Писаревым.., Лазарь Гольденберг начитался
тех же Добролюбова, Чернышевского, Писарева, Некрасова...» и т.д. Вот, оказывается, кто были властителями дум молодых евреев, вот под чьим влиянием формировался их менталитет! Письмо Белинского к Гоголю стало настоящим Манифестом свободолюбиво настроенной части русской молодежи. Матушке-истории угодно было распорядиться так, что одновременно с письмом Белинского был написан «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, но в России он получил широкую известность лишь в конце века. А пока учились по Белинскому, Добролюбову, Чернышевскому...
Только смерть спасла «неистового Виссариона» от ареста, а письмо было предано Николаем I государственной анафеме, хранение и распространение его жестоко преследовалось: только лишь за одно публичное чтение письма в кружке Петрашевского писатель Федор Достоевский был приговорен в 1849 году к смертной казни, замененной каторгой с последующей службой рядовым. Подробности того, как 21 петрашевец были выстроены на плацу Петропавловской крепости, как зачитали им смертный приговор, как была дана команда расстрельщикам «В ружье» и забили барабаны, и все приговоренные уже ждали залпа и приготовились к смерти, но вместо залпа им зачитали помилование царя, — это гениально описано у Достоевского, сей факт садистского проявления характера Николая I широко известен. Но хочу обратить внимание читателя: Достоевский был одним из самых пассивных, если не самым пассивным членом кружка петрашевцев. На своих «пятницах» члены его обсуждали вопросы организации тайного общества, подготовки крестьянского восстания, создания подпольной типографии и прочие, действительно революционные идеи, подпадавшие под действовавшие законы об антигосударственной деятельности. Достоевский же, как правило, молчал, в споры не вступал, хотя своего отрицательного отношения к крепостному праву не скрывал. Но он имел несчастье достать «Письмо Белинского к Гоголю» и зачитать на одном из собраний петрашевцев. И только за одно это был приговорен к смертной казни. Ибо, перефразируя свою бабушку, Николай I мог сказать о Белинском: «Этот бунтовщик похуже декабристов».
Итак, все мало-мальски здравомыслящие представители русского общества понимали всю мерзость и безбожность крепостного права, всю его социальную опасность. Но в то же время и декабристы, и Пушкин, и Буташевич-Петрашевский, и Достоевский и другие — все были владельцами крепостных душ, и ни один из них даже не подумал дать им «вольную». Пушкин ждал, что Рабство падет по манию царя, а сам, когда понадобились деньги к свадьбе, поехал в Болдино выбивать из своих крепостных недоимку. Достоевский избрал некий компромиссный вариант. После убийства отца Федор Михайлович получил при разделе наследства несколько крепостных душ. Но он не освободил их, а передал старшему брату. Помещиков, даровавшим свободу своим крепостным, можно пересчитать по пальцам, в основном же все осуждали, обличали, но сих обличений и осуждений крестьяне не слышали и потому были готовы освободить себя «своею собственной рукой», не дожидаясь «мания царя».
Александр II, взошедший на престол после смерти Николая I, не был столь упертым, как его отец. Он и стал царем-Освободителем, отменившим крепостное право, ибо понимал, что если не дать крестьянам волю добром, они ее добьются сами, но уже силой. И освободил. Но как! Без земли! Это равносильно тому, что выпустить заключенного из тюрьмы в лютый мороз в чем мать родила. Освобождение оказалось великим обманом. «Это дурацкое “Положение” на первой странице объявляет, что земля составляет неотъемлемую собственность помещика», — записал в своем дневнике Иван Сергеевич Аксаков, видный идеолог славянофилов и впоследствии один из ярых антисемитов.
Реакция последовала незамедлительно: освобожденные крестьяне вместо благодарности стали повсеместно бунтовать. Наиболее крупным было восстание в Пензенской и Тамбовской губерниях, в них приняли участие около 1200 крестьян. К концу года полыхала вся центральная Россия, и военный министр Д.Милютин писал 1 октября 1861 года в Париж своему брату Николаю, бывшему заместителю министра внутренних дел: «Ты уехал отсюда недавно, но ты удивился бы, если бы теперь возвратился, быстрым успехам, которые делает у нас в России оппозиция или даже, можно сказать, революционная партия… Правительственная основа поколеблена, все убеждены в бессилии правительства, в тупости и неспособности лиц, составляющих это правительство».
Что сделал царь-реформатор? Крестьян обеспечивали землей, — но переданной в собственность общины и за выкуп и только ту ее часть, что и раньше была в ее пользовании. Основная же доля земли оставалась в собственности помещиков и, чтобы прокормить себя, крестьяне вынуждены были пахать по-прежнему на бывших господ, идти к ним в найм. Ситуация складывалась даже похуже, чем при крепостном праве: урожаи при общинной уравниловке падали, а еще надо было платить выкуп и подати, а народонаселение стремительно росло, и столь же стремительно росло обнищание крестьян. Как документ страшной обличительной силы читаются страницы из романа «Воскресение» Льва Толстого, посвященные описанию жизни крестьян деревни Паново – бедность на грани нищеты. На жителях деревни лежит печать вырождения, вызванного постоянным недоеданием, скученностью и непосильным трудом. Вот, что рассказывает барину один из стариков- крестьян: «У меня вон они двенадцать душ. Что ни месяц, то купи шесть пудов (зерна) , а где их взять?.. У меня земли на три души, а нынче восемь копен собрали, - до Рождества не хватило…Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены… С моего двора рублей семнадцать в треть сходит». И так вся деревня. Безземелье душило крестьян. Контрастом к убогости жизни крестьян выглядит описание быта самого Нехлюдова и людей его круга, их кричащая роскошь. «… После своей поездки в деревню Нехлюдов… всем существом почуствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где, где так старательно были скрыты страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этх страданий и потому жестокости и преступности этой жизни». Попытка Нехлюдова решить в одной отдельно взятой деревне земельный вопрос выглядит чистой воды утопией. Никто из людей его круга не только не последовал благородному примеру, но все дружно его осудили, а муж родной сестры князя считал даже возможным учредить над ним опеку, что делалось лишь в отношении лиц, впавших в слабоумие. Подобным образом выглядела картина пореформенной России. Это и было «зеркалом русской революции», как охарактеризовал творчество Толстого Ленин. Не менее разоблачительными являются и деревенские рассказы другого великого русского писателя Антона Павловича Чехова, современника Льва Николаевича. Вот как заканчивается его рассказ «Мужики» - дело происходит на Успенье в подмосковной деревне: «По случаю праздника купили в трактире селедку и варили похлебку из селедочной головы. В полдень все сели пить чай и пили его долго, до пота, и, казалось, распухли от чая, и уже после этого стали есть похлебку, все из одного горшка. А селедку бабка спрятала. А когда наступил вечер, сердитая бабка намочила ржаных корок в чашке и сосала их долго, целый час... С жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду». В этом же рассказе есть фраза, которая отдается в сердце болью, как звук разорванной струны: «Какая была бы прекрасная жизнь на этом свете, если бы не нужда, ужасная, безысходная нужда, от которой никуда не спрячешься». Читая эти документы эпохи, оставленные классиками, хорошо понимаешь как истоки той великой Революции, так и ожесточение народа в Гражданскую войну. Освобождение крестьян от крепостной зависимости вовсе не сделало их не только экономически (об этом даже говорить не приходится), но даже в человеческом плане равноправными людьми. В глазах вчерашних своих господ они как были скотами, быдлом, так ими и остались. И те, и другие говорили на одном языке — русском,
исповедовали одну и ту же религию — православие, жили в одной стране — России, но это были два разных народа. Однако, если «малый» - то есть, господа свысока презирал «большой народ», то «большой» люто ненавидел «малый народ» и только ждал случая, чтобы эту свою ненависть обрушить на него в очередной раз. Вот какое описание читаем мы в повести Глеба Успенского «Теперь и прежде»:
- Как известно, а может быть и не известно читателю, в настоящее время телесные наказания при волостных правлениях не только не умаляются в своих размерах, но, напротив, с каждым годом возрастают. <...> Дранье на волостных судах… проходит без малейшего внимания, а дранье — непомерное. <...> Я сам был свидетелем летом 1881 года, когда драли по тридцать человек в день. Я просто глазам своим не верил, видя, как «артелью» возвращаются домой тридцать человек взрослых крестьян после дранья — возвращаются, разговаривая о посторонних предметах. <...>
Осенью самое обыкновенное явление — появление в деревне станового, старшины и волостного суда. Драть без волостного суда нельзя — нужно, чтобы постановление о телесном наказании было сделано волостными судьями, — и вот становой таскает с собой суд на обывательских. Суд постановляет решения тут же, на улице, словесно, а «писать» будут после. Писарь тут же. Вы представьте себе эту картину. Вдруг в полдень влетают в село три тройки с колокольчиками: на одной — становой, на другой — старшина с писарем, на третьей — шесть человек судей… Въезжает эта кавалькада, и начинается немедленно ругань, слышатся крики: “Розог!”… “Деньги подавай, каналья!”… “Я тебе поговорю, замажу рот!..” <...> Не раз я становился в тупик перед этим явлением. Я никак не мог понять, каким образом можно положить на пол, раздеть и хлестать смородиной вот этого умного, серьезного мужика, отца семейства — человека, у которого дочь невеста.
И тут же писатель приводит ответ старосты на вопрос о том, силой ли кладут на землю приговоренных к экзекуции, или они ложатся добровольно: «Коё — силом валят, коё — сами ложатся».
Далее следует пророческое предвидение: «...Этот посев ежедневной и ежегодной жестокости, как и всякий посев, непременно должен дать всходы, плоды. Но едва ли они будут похожи на смородину».
Когда Государственный совет сделал робкую попытку «обратить внимание государя на своевременность отмены телесных наказаний, Николай II со свойственным ему тупым упрямством отвечал: «Я сам знаю, когда это надо сделать!»
И это было сказано им в 1902 году, когда зарево революции уже поднималось на российском небосклоне. Крестьянские волнения охватили 37 процентов уездов Европейской России, и по иронии судьбы особенно ожесточенным они оказались в Саратовской губернии, которую возглавлял Петр Аркадьевич Столыпин — в скором будущем спаситель, а точнее, кровавый усмиритель России. Это у него в Балашовском уезде были уничтожены буквально все помещичьи усадьбы и образованы «крестьянские республики», причем одна из них продержалась девять месяцев, имела своего президента, не платила налоги и отказалась нести воинскую повинность. Евреев в этой «республике» не было ни одного. В ходе усмирения тысячи крестьян по всей России подверглись порке, а некоторые наказания представляли собой смесь морального издевательства с пыткой, когда целые деревни заставляли выстаивать часами на коленях в снегу.
Надвигалась катастрофа, и даже такой ретроград, как Д.Трепов, московский обер-полицмейстер, а затем петербургский генерал-губернатор, сын петербургского градоначальника, в которого стреляла Вера Засулич за жестокое обращение с заключенными, даже этот кровавый тупица носился с идеей принудительного отторжения части помещичьих земель в пользу крестьян, объясняя, что он сам - помещик и готов отдать половину своей земли, чтобы сохранить вторую половину.
Князь Евгений Трубецкой, видный религиозный философ и правовед, брат не менее крупного философа и публициста, профессора Сергея Николаевича, стоявшего у истоков партии конституционных демократов (кадетов) и ставшего в 1905 году первым выборным ректором Московского университета, писал Николаю II после роспуска первой Государственной думы, показавшейся царю слишком либеральной:
«Государь, стремление крестьян к земле имеет неудержимую силу… Всякий, кто будет против принудительного отчуждения, будет сметен с лица земли. Надвигающаяся революция угрожает нам конфискацией, подвергает опасности саму нашу жизнь. Гражданская война не более как вопрос времени. Быть может, правительству удастся репрессивными мерами подавить революционное движение. Тем ужаснее будет тот последующий и последний взрыв, который ниспровергнет существующий строй и сравняет с землей русскую культуру. И Вы сами будете погребены под развалинами». Прямо жуть берет, когда читаешь это столь провидческое письмо, которому, увы, царь не внял. Е.Трубецкому вторил не кто-нибудь, а дядя императора великий князь Алексей Михайлович: «Царь один править таким государством, как Россия, не может, это надо раз и навсегда себе усвоить, и, следовательно, существование министерства с одной головой и палат совершенно необходимо, немыслимо существующее положение, когда вся ответственность лежит на Тебе и Тебе одном… Правительство своими действиями готовит революцию, которой народ не хочет. Но скоро у
народа не будет уж другого выхода. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу».
Мне трудно судить, насколько был искренен Трепов, скорее всего, он действительно готов был отдать половину принадлежавшей ему земли, чтобы сохранить вторую, ибо хорошо ощущал надвигающуюся бурю хотя бы в силу своей информированности. Он видел занимающийся пожар. По донесениям полиции, «крестьяне громили помещичьи экономии, захватывали хлеб, корм для скота, семена, были случаи непосредственного захвата помещичьих земель».
Как всегда, когда внутренние проблемы государства требуют радикальных реформ, слабые правители ищут выхода в войне. Вот и Николай решил «маленькой победоносной войной» с Японией затушить разгорающийся большой пожар в России, но получилось так, что он лишь плеснул в огонь керосину. Позорное поражение на Дальнем Востоке показало всю гнилость самодержавия и послужило мощным толчком к первой русской революции.
В 1905 году полыхала уже вся Россия. Великий князь Александр Михайлович (Сандро) так живописал этот великий пожар: «В течение всего лета (1905 г.) громадные тучи дыма стояли над страной, как бы давая знать о том, что темный гений разрушения всецело овладел умами крестьянства (выделено мной: не еврейства, а крестьянства. — В.К.), и они решили стереть всех помещиков с лица земли. Рабочие бастовали. В черноморском флоте произошел мятеж, чуть не принявший широкие размеры» (речь идет о восстаниях на броненосце «Потемкин» и крейсере «Очаков». — В.К.). «Я вступил в управление империей при полном ее, если не помешательстве, то замешательстве, — вспоминал Витте. — Ближайшими признаками разложения общественной и государственной жизни было общее полное недовольство существующим положением, что объединило все классы населения; все требовали коренных мер государственного переустройства».
Полицейские донесения с протокольной точностью указывают, что, кроме массовых забастовок и манифестаций в городах, крестьянских бунтов, всевозможных требований, раздававшихся с трибун съездов земских и иных организаций, осень 1905 года была отмечена массовыми выступлениями в армии и на флоте. С октября 1905-го до начала 1906-го было 195 массовых выступлений. Причем в 62 случаях дело доходило до различных форм вооруженной борьбы, включая восстания. Наиболее крупными выступлениями осени 1905-го были волнения в Кронштадте и Севастополе. В Кронштадте матросы 12-и флотских экипажей из 20-и и солдаты гарнизона крепости в течение двух дней вели бои с правительственными войсками. Военно-полевой суд грозил полутора тысячам матросов и нескольким сотням солдат. Под воздействием 160-тысячной всеобщей забастовки рабочих Петербурга дело было передано не в военно-полевой, а в обычный военно- окружной суд. Угроза смертной казни для восставших миновала.
Затем последовала широкая амнистия политических заключенных и другие шаги, направленные на смягчение противостояния власти и общества. Хотя и неровно, толчками, но началось успокоение. Вопреки утверждению Солженицына, что общество «злорадно истолковало Манифест как капитуляцию и оттолкнуло его», в Петербурге вскоре прекратилась всеобщая забастовка. И когда Петербургский совет рабочих депутатов, постановил забастовку возобновить, это решение не было выполнено. Снова заработали заводы и фабрики. Пошли поезда по железным дорогам. Заработал телеграф.
Манифест 17 октября — официальное его название «Об усовершенствовании государственного порядка» — был подписан Николаем II, образно говоря, под дулом пистолета, приставленного к виску самодержавия восставшим народом. «Уступки следует делать заблаговременно и в позиции силы, а не в условиях слабости», — такую «историческую» оценку дал Солженицын Манифесту. Но А.И. или плохо был знаком с русской историей, или совершенно ее не понимал: интересно знать, когда это самодержавие шло на уступки обществу, народу, находясь «в позиции силы»? Природа русского самодержавия была такова, что любой общественный прогресс оно считало посягательством на свою Божественную власть. Потому и шло на уступки исключительно в условиях слабости — так было отменено крепостное право в 1861-м, так были «дарованы» гражданские права и первая Государственная дума в 1905-м, так произошло отречение от трона Николая II в феврале 1917- го. Самодержавие по определению не способно к саморазвитию, как любая деспотия. Оно изжило себя в России еще со времен Петра и все остальное время висело на шее страны, как мельничный жернов.
Манифест был именно уступкой, царь издал его со страху, чего потом никак не мог простить ни себе, ни Витте. Оправившись от испуга, Николай II уволил Сергея Юльевича, а на его место назначил Столыпина, который предпочитал не делать никаких уступок: ни заблаговременно, ни своевременно. Думу разогнали, а вместо нее избрали новую — полностью подконтрольную царю. Крестьянские же выступления Столыпин подавлял с крайней жестокостью. Россия вроде бы смирилась. Но болезнь лишь загнали внутрь: ведь самый главный вопрос — земельный, Столыпин так и не решил. Его реформа (от лат. reformare — преобразовывать) — по существу ничего не преобразовала. Переселение на свободные земли в Сибирь могло удовлетворить лишь мизерную часть почти стомиллионного крестьянства, остальные остались при своем прежнем безземелии.
В Советском Союзе столыпинскую реформу предавали анафеме, а в пост-советской России (в диссидентских и нон-конформистских кругах много раньше) увидели в ней спасение сельского хозяйства страны, доведенного коммунистической властью до полного развала и деградации. С зияющих высот колхозного строя иного видения столыпинской реформы трудно было бы ожидать. Но если спуститься в долину дореволюционной России, то легко увидеть, что столыпинский вариант реформы был не единственным и, видимо, не наилучшим. Он не решил главного: острой нехватки земли, которую испытывали крестьянские массы. Альтернативный столыпинскому проект реформы, предлагавшийся партией конституционных демократов в Первой, а затем во Второй Думе, также предполагал в перспективе превращение крестьянина-общинника в фермера-собственника. В этом оба проекта сходились. Разница же состояла в том, что кадеты настаивали на увеличении крестьянской доли землевладения за счет помещичьей. Этого требовали прагматические соображения, так как основные требования крестьянства сводились к одному короткому слову: «Земли!»
Удовлетворить это требование хотя бы частично — значило ослабить социальное напряжение в стране. Но Столыпин самым решительным образом восстал против посягательств на «священные права собственности». Не потому, что он не сознавал крестьянскую нужду в земле. Он предлагал ускорить процесс переселения крестьян на свободные земли Сибири, облегчить покупку крестьянами земли у помещиков, желавших ее продать. Он был способным администратором и сделал немало полезного для улучшения работы государственного аппарата.
Но глава правительства прежде всего — политик, а потом уже — администратор. Как политик он должен был либо согласовывать интересы различных групп населения, смягчая противоречия между ними, либо брать сторону одних групп в ущерб другим. Политика Столыпина базировалась на втором, антагонистическом принципе. Принудительного выкупа помещичьей земли он не допускал, а это означало, что крестьяне должны довольствоваться теми наделами, которые получали при выходе из общины. Вот когда научатся хозяйствовать на cвоей земле, тогда урожаи возрастут, и даже малые наделы станут давать достаточно хлеба — таков был основной посыл Столыпина. Но — улита едет, когда-то будет. И премьер не спроста говорил: «Дайте мне двадцать лет, и вы не узнаете России». А как протянуть эти двадцать лет? Прозябать в нищете и в голоде? Крестьяне не были в восторге от такой перспективы. Приватизацию общинной собственности даже черносотенные депутаты от крестьян считали недостаточной мерой, резко расходясь в этом вопросе с черносотенными депутатами-помещиками. Демонстрируя, что «священному праву собственности» 130-ти тысяч помещиков власть отдает предпочтение перед сытостью десятков миллионов крестьян, Столыпин лишь подтверждал то, что внушала массам революционная пропаганда: «власть стоит на страже интересов помещиков и капиталистов».
Вопреки утверждениям нынешних апологетов столыпинской аграрной реформы, она не решала основного вопроса русской революции. О чем, между прочим, особенно ярко свидетельствует одно, вскользь брошенное замечание М.В.Родзянко, относящееся к последним месяцам царского режима: «Так как на дворянство и духовенство уже не полагались, то по мысли Протопопова [министра внутренних дел. — В.К.] решено было привлечь на сторону правительства крестьян, и с этой целью стали разрабатывать законопроект о наделении крестьян — георгиевских кавалеров землею в количестве до тридцати десятин путем принудительного отчуждения от частных владельцев».
«ЗАЖИГАТЕЛЬНАЯ СМЕСЬ»,
ИЛИ УМОМ ЕВРЕЕВ НЕ ПОНЯТЬ
История знает немало загадочных народов. Ну, например, шумерцы: про них известно вроде все, даже то, как проходили в их судах процедуры бракоразводных процессов. Неизвестно только, откуда они пришли и как добились величайших достижений в математике, астрономии, строительстве, юриспруденции и прочая, и прочая на фоне окружающей их всеобщей дикости — как никак лет тысячи три до нашей эры. Загадка. Или, как сказал бы герой Райкина, кроксворд, рекбус…
Или вот еще этруски. Про них известно только то, что они были и оставили после себя следы великой цивилизации. Но откуда они пришли — тоже рекбус. Их письменность — сплошной кроксворд, куда они потом делись — тоже неизвестно, вроде, растворились среди латинян и стали римлянами.
Есть такая теория!
К загадочным отнес А.Солженицын и еврейский народ, хотя про него известно все и даже чуть-чуть больше. Загадочным для Солженицына является то, что евреи за две тысячи лет рассеяния не ассимилировались среди других народов. «В рассеяниях очень быстро кончается связь диаспоры с основной массой. Например, русские в эмиграции, третье поколение — уже не русские. Да и второе уже подпорченное», — недоумевает нобелевский лауреат, хотя из его рассуждений совершенно непонятно, с какой массой должна была кончаться связь еврейской диаспоры и какой именно диаспоры?
Причем, загадка еврейского характера — «это непонятно и самим евреям, — считает А.И. — Вот такое заложенное тесное сродство, которое у евреев независимо от событий, бедствий, времени, места, расстояний… Это врожденность. У нее, конечно, метафизическая причина (то есть, недоступная научному объяснению, или по-другому, «сие есть тайна великая.» — В.К.) — так просто, ни физиологически, ни психологически ее не объяснишь». Ну, совсем по Тютчеву: «умом евреев не понять». Но тогда зачем было писать целых два тома об истории еврейского народа в Российском государстве? А затем, что есть еще одна загадка, которая куда важнее, которая давно свербила Солженицына и которую А.И., наконец, разгадал: евреи были «зажигательной смесью революции»:
«У меня предположения есть, может быть, они проскальзывают в книге, но разгадки нет. Это метафизический вопрос, сложнейший. Я считаю, что и знатоки — не такие, как я, а настоящие знатоки, — не разгадали (то есть Солженицын честно признает себя дилетантом в области истории еврейского народа, что, однако ему почему-то не помешало написать двухтомник в тысячу страниц. — В.К.). Это не дано человеческому разуму в полном измерении. Непонятно. Что-то загадочное все равно остается. Одна версия состоит в том, что евреи посланы (Кем? Самим Иеговой? — В.К.) как катализатор общественной жизни, движущий катализатор. Известно: даже в самых малых дозах катализатор меняет весь процесс, заставляет его идти динамично, пробуждает какие-то реакции. Есть такая теория. Но мы, в общем, Божьего замысла не знаем». Между прочим, то же самое писал о евреях в начале прошлого века известный русский литературовед и историк еврей М.Гершензон: «Кажется, будто какая-то личная воля осуществляет здесь дальновидный план, цель которого нам неизвестна». По поводу чего Солженицын совершенно справедливо замечает: «Однако это расплывчато». Хотя точно в такой же мере расплывчата и его теория: «Божья воля» или «личный план» — это все и есть та самая метафизика, которую А.И. приписывает истории еврейского народа, даже не пытаясь осмыслить диалектику процесса. Но — сам признает, что дилетант, и этим все сказано. Отсюда и «Божья воля», и «дальновидный план», и прочая мистика. Если следовать логике Солженицына, то как без катализатора не будет химической реакции, так без евреев — революции.
«В России 60–70-х годов XIX в. при широкой поступи реформ — не было ни экономических, ни социальных оснований для интенсивного революционного движения. Но именно при Александре II, от самого начала его освободительных шагов, — оно и началось, скоропалительным плодом идеологии», — так начинает раскручивать Солженицын свою собственную теорию. Чего здесь больше: дилетантизма или фальсификации? Как это не было ни экономических, ни социальных оснований? Николай I зажал Россию в такие страшные тиски, что они могли бы выжать воду даже из камня. А кончилось дутое величие позорным поражением в Крымской войне: из жандарма Европы Россия в одночасье стала ее больным человеком. Плоды идеологии отнюдь не были скоропалительными, свободомыслие вызревало под гнетом
николаевского пресса: Пушкин, Лермонтов, Чаадаев, Белинский, Грановский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Некрасов и многие, многие другие — вот кто предшествовал движению шестидесятников. А реформы как раз-то и оказались скоропалительными. Потому что откладывать дальше их нельзя было: новая крестьянская война грозно надвигалась на самодержавную помещичью Россию. Однако преобразования, проводимые самым главным помещиком страны, оказались не только скоропалительными, но, что гораздо хуже — половинчатыми, что лишь еще больше накалило крестьян: свобода без земли обрекала их на вымирание.
Появилось также новое сословие — разночинная интеллигенция, предъявившая власти предержащей совершенно новые требования: гражданские свободы, парламентаризм, равноправие всех сословий и нацменьшинств, женское равноправие и т.д. — вот основной букет и экономических, и социальных причин для интенсивного революционного движения. Эту интенсивность можно сравнить с эффектом маятника: деспотизм самодержавия при Николае I, не случайно получившим прозвище Палкин, был поднят на неимоверную высоту, и обратный ход швырнул его туда же, но уже со стороны — революционной. И амплитуда отклонения маятника в противоположную сторону была напрямую связана с той высотой, откуда началось падение.
Не успел Александр II издать Манифест об отмене крепостного права, как в том же 1861 году образовалось тайное общество разночинцев «Земля и воля». Оно уже ставило перед собой политические задачи, призывая «Русь к топору», поддерживало польских повстанцев в 1863–1864 гг. В программу партии входили: созыв безсословного народного собрания, право каждого на землю, выборное правительство и т.д. Основным программным документом было воззвание, написанное Н.Огаревым, — «Что нужно народу?».
Вторая революционная народническая организация«Земля и воля» развила дальше начатый курс: ее программа включала в себя уже крестьянскую революцию и национализацию земли. Партия вследствие программных разногласий в 1879 году разделилась на «Народную волю» и «Черный передел». Народовольцы ставили еще более радикальные задачи: уничтожение самодержавия, созыв Учредительного собрания, демократические свободы, передачу земли крестьянам. Во главе Исполнительного комитета стояли А.Желябов, А.Михайлов, С.Перовская. В партии состояло около полумиллиона человек, она имела отделения в 50 городах! Именно «Народная воля» объявила террор своим главным оружием. Восемь покушений организовала она на царя-освободителя, пока не добилась своего: 1 марта 1881 года средь бела дня недалеко от Зимнего дворца в Петербурге Александр II был убит бомбой. Группу террористов возглавляли русский крестьянин Андрей Желябов и русская дворянка Софья Перовская, бомбы метали русский студент Николай Рысаков и обрусевший поляк Игнатий Гриневецкий. Единственная еврейка среди них — Геся Гельфман — всего лишь снимала квартиру, где собирались террористы.
Вообще в истории всех деспотий прослеживается общий закон: чем лютее зима, чем более она морозная и снежная, тем дружнее оттепель, тем мощнее связанное с ней половодье. Если бы я писал сравнительные, то обязательно взял бы для этого эпохи Николая I и Сталина: и там, и там основная масса народа прозябала в таком бесправии и бедности, что смерть тиранов повлекла за собой в первую очередь раскрепощение духа. Но наследники и Николая I, и Сталина пытались усидеть сразу на двух стульях: и основы деспотического (тоталитарного) режима сохранить, и демократические преобразования провести. Увы, одно исключает другое.
Самодержавие как форма правления после Николая I продержалось 62 года, после Сталина — почти столько же — 49 лет. Любопытное совпадение. Сказать, что «большевицкий» режим пал по вине евреев, у Солженицына духу не хватает, тогда ведь и себя придется записать в евреи. Но вот утверждению, что в падении царского самодержавия евреи сыграли роль «зажигательной смеси революции», А.И. посвящает все основные выкладки для доказательства своей навязчивой идеи, этакой юдомании.
Сначала евреи сидели тихо и не рыпались. Но, как пишет Солженицын, «в петербургских студенческих волнениях 1861 года уже встречаем евреев Михоэласа, Утина и Гена. Утина мы затем видим в кружке у Нечаева… [выделено мной. — В.К.]. — Но из десятилетия к десятилетию в революционном движении появляется евреев все больше и больше». А что тут удивительного? Движение росло, воронка расширялась и втягивала в себя все более широкие слои населения. И не только русского, и не только еврейского. Революционные кружки и партии, как грибы после дождя, возникали на Кавказе, в Прибалтике, в Польше. И не Сергея Нечаева мы видим в кружке Утина, а наоборот — Утина в кружке Нечаева, родоначальника терроризма в российском революционном движении, организовавшего в конце 60-х годов тайное общество «Народная расправа», кумира будущего главного Беса Революции — В.И.Ленина.
Назвать нечаевщину «зажигательной смесью» русской революции было бы явным преувеличением, но появление ее не случайно, ибо все более огнеопасными становились русские народные массы, в первую очередь — крестьянство, а катализатором, ускорявшим революционный процесс, служило само самодержавное правительство, не желавшее идти ни на какие уступки обществу: ни на реформы, ни даже на полуреформы. Великий князь Александр Михайлович (Сандро) в
письме к Николаю II удивительно откровенно и точно для члена императорской фамилии сформулировал эту особенность русской действительности: «Как это ни странно, мы являемся свидетелями того, как само правительство поощряет революцию!.. Я не знаю, послушаешься ли ты моего совета или же нет, но я хочу, чтобы ты понял, что грядущая русская революция 1917 года явится прямым продуктом усилий твоего правительства. Впервые в современной истории революция будет произведена не снизу, а сверху, не народом против правительства, но правительством против народа».
А где были в это время чукчи?
После кишиневского погрома 1903 года в Россию приехал один из основателей и лидеров Сионистского движения Теодор Герцль. Он встречался со многими общественными и государственными деятелями, в том числе с Витте, который указал ему, «что составляя менее 5% населения России, 6 миллионов из 136, евреи рекрутируют из себя 50% революционеров». Цитату Солженицын взял из книги еврейского историка Гершона Света, но оборвал ее на середине, ибо дальше Витте сказал следующее: «Евреям в России тяжко живется, и что если бы он сам был евреем, то сам был бы против правительства». И это признает не кто-нибудь, а глава правительства! Но обратите внимание, как цитирует Солженицын: ему позавидовали бы в «большевицком» Агитпропе, ибо искусством подобным образом препарировать тексты блестяще владели в советском Министерстве правды. Тот же Витте, которого Солженицын цитирует 15 раз, но каждый раз обрезая так, что мысли его приобретают обратный смысл, неоднократно ставил вопрос и перед Александром III, и перед Николаем II, что «не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными государя…». Он писал: «Я был бессилен заставить пересмотреть все существующие законы против евреев, из которых многие крайне несправедливы, а в общем законы эти принципиально вредные для русских, для России, так как я всегда смотрел и смотрю на еврейский вопрос не с точки зрения, что приятно для евреев, а с точки зрения, что полезно для нас, русских и для Российской империи» (выделено мной. — В.К.).
Как никак евреев насчитывалось 6 миллионов, это был второй по численности этнос в Российской империи после славянских народов, и представлял собой действительно передовой отряд, но не разрушителей, а созидателей. Созидательность свойственна еврейскому характеру, так же как и мобильность, и повышенная чуткость «к проступу будущего». Эти свойства выработались в течение как минимум двух тысяч лет гонений и притеснений, когда для того, чтобы выжить, надо было работать вдвое-втрое интенсивнее, чем коренному населению, искать новые формы применения труда и быть очень чуткими к любым изменениям в производительных силах и производственных отношениях в стране проживания.
Евреи, лишенные возможности проявить в полной мере свою мобильность в России, вынуждены были прозябать, что для страны, говоря юридическим языком, было «потерянной выгодой». Эмигрируя в Америку, в страну свободной конкуренции, освободившись от вериг национального притеснения, евреи дали мощный толчок в превращении Штатов в мировую державу. Простой пример: почти половина американских евреев — нобелевских лауреатов имеют русские корни, это дети или внуки тех, кто вынужден был покинуть Россию, не ожидая, пока солнце взойдет — ибо роса уже ела очи. Все это отлично понимал Витте еще и в силу своего происхождения. Графом он стал лишь под конец жизни, отец же его был простым инженером. Даруя Сергею Юльевичу графский титул, Николай II подсластил горькую пилюлю, отправляя в отставку своего наиболее способного премьера.
Но и Витте сильно перегнул палку в беседе с Герцлем. Революционерами он считал лишь тех, кто состоял под гласным и негласным надзором полиции, даже гимназистов — участников социал-демократических или просто либеральных кружков. Но он не считал революционерами русских крестьян, которые в 1903–05 годах жгли помещичьи усадьбы — и не в черте оседлости, а в центральных губерниях, где евреи вообще не проживали. В действительности же еврейская масса в основном была не более революционна, чем русская, польская, латышская, грузинская и т.д. Даже Шульгин, как и Солженицын, считавший евреев «зажигательной смесью революции», признавал, что основная масса еврейства к революции никакого отношения не имела, а мирно зарабатывала свой «ковалек хлиба».
Но Солженицын совершенно прав, что «из десятилетия к десятилетию в революционном движении появляется евреев все больше и больше, их роль — заметней и влиятельней». Увы, уделяя так много внимания этому бесспорному факту, А.И. почему-то совершенно не упоминает о чукчах. Они тоже были жителями Российской империи, однако в революционном движении не принимал участия ни один (!) чукча. Так, может быть, чукчам лучше жилось, чем евреям, а тем более грузинам, латышам, полякам? Уж как их обирали и спаивали русские колонизаторы, никакому еврею и не снилось. Но чукчи не потому не шли в революцию, что их устраивала подобная жизнь, они просто не представляли, что такое революция, борьба за социальную
справедливость или за гражданские права и т.д. Чукчи, как и остальные наши северные народы, находились на крайне низкой ступени общественного развития. Их ближайшими соседями были моржи и белые медведи, которые о Марксе и классовой борьбе тоже слыхом не слыхивали.
Что же касается евреев, поляков, прибалтов — то были цивилизованные народы, и соседствовали они с Западной Европой, оказывавшей в высшей степени революционизирующее воздействие на все российское общество. Глупо искать революционность евреев в прирожденной мобильности их характера, что, якобы, сделало их передовым отрядом и в разрушении монархии, и в разрушении буржуазного порядка, как считает Солженицын. А вот Гитлер — так тот обвинял евреев в том, что они послужили передовым отрядом в разрушении аристократической формы правления и задурили бедных европейцев (не чукчей!) прелестями капитализма и демократии: хрен редьки не слаще.
В Российской империи всем нацменьшинствам жилось плохо. Но особенно плохо — евреям. «Теперь идет сплошная травля евреев, и я думаю, что натравщики сами не знают, куда они идут и что полагают этим достигнуть. Никогда еврейский вопрос не стоял так жестоко в России, как теперь, и никогда евреи не подвергались таким притеснениям!.. — отмечал Витте и подробно разъяснял, в чем заключаются эти притеснения. — Ни с кого администрация не берет столько взяток, сколько с евреев. В некоторых местностях прямо создана особая система взяточничества налогов на жидов. Само собой разумеется, что при таком положении вещей вся тяжесть антиеврейского режима легла на беднейший класс, ибо, чем еврей более богат, тем он легче откупается. Все это способствовало крайнему революционизированию еврейских масс и в особенности молодежи. Я убежден в том, что покуда еврейский вопрос не получит правильного, незлобивого, гуманного и государственного течения, Россия окончательно не успокоится…»
Не знаю, был ли Витте ознакомлен с речью на суде руководителя Боевой организации эсеров Г.Гершуни, но их мысли очень перекликаются: «Это ваши преследования загнали нас в революцию!» — сказал, как припечатал. Но разве только еврейскую молодежь загоняли в революцию власть предержащие? Почему шли в эсдеки, в эсеры, в анархисты, в кадеты русские, грузины, поляки, латыши и прочие? Да потому, что они не хотели мириться с существующим порядком вещей, а самодержавие не хотело ничего менять в этом порядке. Когда люди не могут договориться друг с другом миром, они идут друг на друга войной.
Евреи были более активны не потому, что в них сидел этакий ген разрушения. Просто их положение было более невыносимо и более унизительно, а образовательный ценз — выше, и связи с демократическими Европой и Америкой — теснее. «Этому же содействовали и русские школы, — добавляет Витте. Действительно, гимназии и университеты стали рассадниками свободомыслия, именно в них евреи и набирались в первую очередь революционного духа. — Почти вся еврейская интеллигенция, кончившая высшие учебные заведения, пристала к “партии народной свободы”, которая сулила им немедленное равноправие».
«Партия народной свободы» — это официальное название конституционных демократов, то есть кадетов. Витте не случайно не упоминает о большевиках, меньшевиках, эсерах — для него они все «анархисты», иначе экстремисты. А ведь эти партии пользовались не меньшим влиянием, особенно в молодежной и менее обеспеченной среде, и тоже сулили немедленное равноправие, причем не только евреям, но всем — и прежде всего русским. Кадеты были все-таки партией буржуазии — оппозиционной, но действующей в рамках существующих законов. И, тем не менее, участие евреев даже в этой достаточно благонамеренной организации Витте, при всей широте взглядов, не считал целесообразным. «Я неоднократно предупреждал глав русского и иностранного еврейства… что они должны явить пример верноподданности, что облегчения они могут добиться только через царя, что их лозунгом должно быть не стремление ко всяким свободам, но исключительно “мы просим только одного, чтобы для нас не создавали исключений”» (выделено мной. — В.К.). Говоря образно, двое (то есть русское самодержавие и русский народ) дерутся, а третий (то есть евреи) — не лезь. И не только не лезь, но жди, когда тебе «на блюдечке с золотой каемочкой» царь преподнесет равноправие, а пока сиди ниже травы, будь тише воды… Верил ли в это светлое будущее сам Сергей Юльевич? Сомневаюсь.
Толстой как зеркало «еврейской революции»
Тупая, упрямая и в то же время самоубийственная, антинародная политика Николая II привела в конце концов к закономерному итогу — падению самодержавия и 300-летней династии Романовых. «Февральская революция была совершена — русскими руками, русским неразумием», — так оценивает великое событие в истории России Солженицын, но что понимает он под «русским неразумием»? Любая ре
волюция — это неразумие, но она всегда есть неразумие вынужденное. Правящая верхушка вынудила Россию к революции, вынудила своим нежеланием идти на какие-либо уступки обществу, по существу, ведя с ним в течение по меньшей мере двух десятилетий необъявленную войну. Но Солженицын отнюдь не оговорился, назвав Февральскую революцию русским неразумием. Однако неразумие он усмотрел не в упертости и бездарности царского самодержавия и лично Николая II и его безумной супруги, нет! «В ее [революции] идеологии — сыграла значительную, доминирующую роль та абсолютная непримиримость к русской исторической власти, на которую у русских достаточного повода не было), а у евреев был. И русская интеллигенция усвоила этот взгляд». В очередной раз, походя, облив грязью русскую интеллигенцию, Солженицын в очередной раз извратил историческую правду. Более чем у кого бы то ни было в России, именно у русских в первую очередь накипела абсолютная непримиримость к русской исторической власти, то есть — к самодержавию. Монархист Солженицын был органически не в состоянии образумить в этом вопросе Солженицына-правозащитника.
Слава богу, среди исследователей новейшей русской истории есть действительно крупнейшие мыслители, и среди них один из наиболее значительных – Николай Бердяев. Насколько можно считать советскую власть «не слиянной с русской историей» и насколько она означала «разрушение русского государства», выдающийся русский философ XX века дал ответ в своей знаменитой работе «Истоки и смысл русского коммунизма»: «Большевизм оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием. Ленин соединил в себе две традиции – традицию русской революционной интеллигенции в ее наиболее максималистических тенденциях и традицию русской исторической власти в ее наиболее деспотических проявлениях… Большевики создали полицейское государство, по способам управления очень похожее на старое русское государство. Марксизм-ленинизм впитал в себя все необходимые элементы народнического социализма, но отбросил его большую человечность, его моральную щепетильность как помеху для завоевания власти. Он оказался ближе к морали старой деспотической власти». Да, как это ни парадоксально, большевики, прожужжавшие уши о своей исторической прогрессивности, на самом деле в политическом, социальном и культурном плане отбросили Россию лет на 50 назад. Несмотря на всю свою замшелость, самодержавие медленно, со скрипом, но все-таки двигалось в сторону демократизации общества. Реформы Александра II, несмотря на все свои недостатки, тем не менее заложили основу для развития гражданского общества.
Непримиримость к самодержавию пропитала все слои русского общества — от беднейшего крестьянства до потомственной аристократии. «Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы “красная опасность” исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин и Плеханов… или же, авантюристами типа Савинкова и Азефа… — писал уже в эмиграции великий князь Александр Михайлович (Сандро), один из наиболее близких к Николаю II членов императорской фамилии. — Трон Романовых пал не под напором предтеч Советов или юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами империи… Было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах».
Сандро Романов забыл упомянуть русского мужика, чей стон стоял над Россией, но об этом уже достаточно было сказано. О настроениях же среднего класса более чем красноречиво говорит любопытный эпизод, произошедший с отцом Егора Созонова. Будучи одним из руководителей Боевой организации эсеров, Егор лично осуществил приговор партии — убийство Плеве. Взрывом бомбы он разнес на куски всесильного министра внутренних дел, шефа отдельного корпуса жандармов, но сам, тяжелораненый и контуженый, чудом остался жив. Отец Егора, богатый уфимский лесопромышленник, выехал в Петербург, чтобы повидать сына и похлопотать за него. Он боялся, что в поезде его узнают и не обойдется без скандала, и что его могут побить. Его узнали. Скандал, действительно, произошел — но для властей. Пассажиры первого (sic!) класса, в котором ехал Созонов-отец, конечно же узнали его, но… стали обнимать, откупоривать бутылки с шампанским, произносить тосты в честь его героя-сына — а ведь в вагоне собрались исключительно добропорядочные и весьма состоятельные люди, очень далекие от революции — но такова была ненависть к режиму, который олицетворял его всесильный министр! Она была всеобщей!
«Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа. И потому поддерживать эту форму правления можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг и газет и вообще всякого рода дурных и жестоких дел».
С точки зрения Солженицына, это и есть «еврейский взгляд» на самодержавие, но выразил его почему-то русский аристократ Лев Николаевич Толстой в своем знаменитом письме Николаю II в 1902 году, на которое самодержец, конечно же, даже не соизволил ответить. Так что же, это Лев Николаевич усвоил «еврейский взгляд» на самодержавие, или наоборот, евреи усвоили русский взгляд, наиболее ярким выразителем которого был величайший русский писатель?
Русская интеллигенция по своему интеллектуальному уровню и по развитию все-таки значительно превосходила и чукчей-оленеводов, и местечковых евреев. Местечковые евреи как раз-то, подобно чукчам, воспринимали свою судьбу как данность и относились к своему неравноправию с терпением и покорностью Иова. В революционном движении наиболее активное участие принимали прежде всего обрусевшие, ассимилировавшиеся евреи, то есть та еврейская интеллигенция, которая и усвоила от интеллигенции русской непримиримость к самодержавию, а не наоборот. Но монархисту Солженицыну признать, что царь был ненавистен русскому народу — все равно, что самому себя серпом да по этому месту... И тогда начинаются фигли- мигли с историческими фактами, и переворачивает А.И. бедняжку Клио вверх ногами: «Общий накал российского революционного движения, несомненно, усиливался от накала еврейских революционеров», — считает нобелевский лауреат, хотя на самом деле все было с точностью до наоборот: чем больше усиливался общий накал российского революционного движения, тем сильнее притягивал он к себе еврейских революционеров, а также латышских, грузинских, польских и т.д. Революционный котел представляла собой вся Россий
ская империя, и кипел «всяк сущий в ней народ». Евреи, естественно, кипели — не сравнить с чукчами, и я уже объяснял почему, но ни на градус выше русских.
Однако Солженицын, переписывающий историю на свой лад, конечно же считает иначе: «Не только из-за стеснений евреи густо рвались в революцию. Участие евреев только в очень небольшой степени объясняется их неравноправием… Евреи только разделяли общее настроение борьбы с самодержавием. Удивляться ли? Молодежь, слышавшая дома: “преступления власти”, “правительство убийц”, — кинулась в революционные действия со всей энергией и яростью. Так и Богров».
С Богровым Солженицын, как всегда, дал промашку. Его-то семья и была как раз в высшей степени конформистской, и революционных идей юный Дмитрий набрался в русской среде, гимназии, где вступил в кружок таких же безусых анархистов. Не думаю, что и Егор Созонов набрался революционных идей в доме своего отца. Сама жизнь, сама беспросветная русская действительность загоняла молодежь в революцию.
Оставим на совести Солженицына и утверждение, что «участие евреев (в революции. — В.К.) только в очень небольшой степени объясняется их неравноправием». Можно подумать, неравноправие доставляло им чуть ли не удовольствие. Куда любопытнее другая фраза, в которой Солженицын то ли проговаривался, то ли не ведал, что писал: «Евреи только разделяли общее настроение борьбы с самодержавием».
Чье настроение? Неблагодарных кагалов или всей России, замученной тяжкой неволей? Одно из двух: или Россия процветала под мудрым и заботливым руководством самодержавия, а зловредные евреи мутили воду и сбивали с панталыку русо-чукчей; или русский народ изнывал под гнетом самодержавия и сбросил его, наконец, втянув в борьбу с ним и евреев, и всех прочих инородцев и иноверцев.
ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ ИСТОРИИ
Всего несколько месяцев не дожил Александр Исаевич до девяноста лет. Очень большая жизнь. И получилась она у Солженицына настолько яркой, настолько насыщенной событиями прямо-таки невероятными, ну никак не укладывающимися в сознании, что если бы все происшедшее в ней было описано в художественном произведении, никто бы просто-напросто не поверил: такого не может быть, потому что не может быть никогда, и что автор, несомненно, перебрал. Но автор-то — сама жизнь.
Точки и кочки зрения
Лев Толстой прожил тоже долгую жизнь, но вряд ли могла бы она стать основой для захватывающего романа. Солженицын, уступающий, несомненно, по таланту Льву Николаевичу не в разы даже, а на порядок, а то и на два — так, средней руки писатель, вознесся, тем не менее, на вершину мировой славы и был даже удостоен Нобелевской премии. Но, видимо, не грела его ни эта престижнейшая премия, ни всемирная слава. Ибо душу его жгла одна, но пламенная страсть. И он выплеснул ее на закате дней своих в «Двухстах лет вместе». Книга вышла в серии «Исследования новейшей русской истории», стало быть автор считал ее историческим трудом. Но лучше всего можно охарактеризовать научность «Двухсот лет вместе» словами самого же Солженицына: «Если такое изложение истории считать объективным, то до истины не договориться…»
Эти слова взял эпиграфом к своей последней книге «Вместе или врозь?» другой писатель — Семен Резник. Читатель знает его по таким произведениям, как «Хаим да Марья», «Кровавая карусель», «Красное и коричневое», «Убийство Ющинского и дело Бейлиса», наконец, пожалуй, наиболее сильное из них — «Растление ненавистью» — об истории Кровавого навета в России. Семен Резник — русский писатель, но
еврей по национальности. Наверное, именно поэтому исследование еврейского вопроса в истории России стало для него главной темой. Но если Солженицын — прежде всего беллетрист, то Резник — в первую очередь историк. Нельзя же всерьез, без улыбки воспринимать слова нобелевского лауреата, которыми он пытался подвести научную базу под свою крайне неудачную исследовательскую работу: «Меня, собственно говоря, и в “Красном колесе” на научность тянуло, но я там не давал сносок, не обнажал всего исторического материала». О, санта сиплицитас! Как будто в сносках заключается суть научности! И обнажил Солженицын не столько исторический материал, сколько самого себя. Вся «историчность» Солженицына есть не что иное, как негодная попытка с помощью надерганных цитат, вольных подтасовок и сознательных искажений одних фактов, фальсификации других и намеренного замалчивания третьих, доказать вину евреев перед русскими. Вину в чем? Да во всем. Помните, у дедушки Крылова: «Ты виноват уж потому, что хочется мне кушать».
Евреи по Солженицыну виноваты в том, что спаивали русский народ, что разоряли его ростовщичеством, не хотели крестьянским трудом добывать для себя хлеб свой насущный, предпочитая делать это торговлей, виноваты, наконец, в том, что заставляли православных брать тяжелейший грех на душу, когда доведенные жидами «до ручки», они устраивали еврейские погромы. Увы, я отнюдь не ерничаю. Министр внутренних дел Н.П.Игнатьев, патологический юдофоб, зная такое же отношение к евреям Александра III, докладывал императору по поводу погромов, что в своем бедственном положении «виноваты сами евреи, возбудившие своими незаконными действиями и экономическим гнетом на христиан общую ненависть населения». Точно так же считает и Солженицын, только выражается деликатнее. Но самая главная, несмываемая вина евреев, по Солженицыну, заключается в том, что они устроили революцию и тем самым погубили Россию. Александр Исаевич ни разу не упоминает сакраментальное высказывание Достоевского «Жиды погубят Россию», но вся его книга — об этом.
Книга же С.Резника, как он сам определяет ее характер, не столько анализ труда А.Солженицына, сколько параллельное с ним прочтение политической истории России с попыткой определить реальное место в ней евреев и так называемого еврейского вопроса. Но если Солженицын привлекал в основном еврейские источники (для «объективности») и преимущественно вторичные: материалы Еврейских энциклопедий, публицистические работы и мемуары по большей части второстепенных авторов, то Резник в основу своих выводов кладет документы: первоисточники, свидетельства авторитетнейших представителей царской России, прямых участников событий, в отдельных случаях — специальные труды историков.
Попробуем и мы вместе с Семеном Ефимовичем пройти параллельным курсом с Александром Исаевичем. Пройдем, не останавливаясь на вредоносности евреев, спаивающих русских людей, разоряющих их ростовщичеством, землю не желающих пахать: обо всем об этом подробно написал в конце ХIХ века классик русской литературы — настоящий классик, истинный, ставший им, как и Лев Толстой, не в результате политической конъюнктуры, но исключительно в силу своего литературного таланта — Николай Лесков. Он камня на камне не оставил от всех измышлений Солженицына, и его непревзойденный историко-этнографический труд «Еврей в России» читается сегодня как развернутая рецензия на первый том «Двухсот лет вместе», хотя написан был за 120 лет до него*.
Солженицын был хорошо осведомлен о книге Лескова, он даже цитирует его трижды, но так, мимоходом — всего 20 строк (!), в то время как чиновнику В.Никитину, выкресту из кантонистов, написавшему несколько книг, в том числе «Евреи — земледельцы», целиком и полностью отразившую официальную точку зрения, он уделил целых десять страниц! Таким образом, мнение Никитина (читай — властей) стало и мнением Солженицына. Зато Семен Резник больше доверяет не чиновнику, писавшему свой труд по «ревизским» донесениям, которые готовили, в свою очередь, такие же чиновники в губерниях, но выдающемуся писателю, изучавшему жизнь российских евреев воочию, а не по канцелярским докладным. Размышлениям Лескова Резник уделяет ровно столько места, сколько Солженицын — измышлениям Никитина.
Сами и накликали
Обратимся к погромам — этой позорнейшей странице русской истории. В книге Солженицына десятки страниц посвящены им, но в них не найти и намека на то чудовищное и страшное, что определяется этим коротким, оглушительным словом. За приводимыми Александром Исаевичем цифрами, выписками, за его собственными рассуждениями и полемическими выпадами не ощущается того ужаса и позора, той роковой грани между жизнью и смертью, того пробуждения зверя, изгоняющего человека из его телесной оболочки и лишающего его Бога — всего того, чем были погромы.
Организовывала ли их царская власть, или они возникали стихийно — вопреки желанию власти — вот единственный вопрос, который интересует Солженицына. Характерно, как он анализирует в этом
* См. приложение.
свете погром в Балте, небольшом городке в Одесской губернии в 1882 году. Согласно версии Солженицына, со ссылкой на Еврейскую энциклопедию, был убит всего один человек, тогда как современные исследователи приводят совершенно иные, несопоставимые данные. «Погромы — слишком дикая и страшная форма расправы, чтобы еще манипулировать цифрами», — возмущается Александр Исаевич. Но энциклопедия, даже еврейская, отнюдь не есть истина в последней инстанции. Цифрами, безусловно, не надо манипулировать, но не надо манипулировать и общественным сознанием, подтасовывая цифры. О погроме в Балте сохранилось много документов, немало места отвела ему в те дни еврейская пресса — «Недельные хроники Восхода» и «Русский еврей» за 1882 год. Эти сведения обобщены в работе А.Зельцера «Погром в Балте». Именно в ней и приводятся данные, которые голословно отрицает Солженицын, «не имеющий нужды слишком копаться в давних российских фактах, зато имеющий обширную доверчивую аудиторию». Эти гневные строки А.И. направил в адрес тех серьезных исследователей трагедии в Балте, которые пишут историю не по заметкам из энциклопедий. Но в гораздо большей степени относятся процитированные инвективы к самому Солженицыну. Вот что удалось выяснить А.Зельцеру по архивным материалам: «211 человек было ранено, в т.ч. 39 тяжело, 12 человек было убито и умерло от последствий погрома; отмечено более 20 случаев изнасилований. Началось следствие. Более 50 человек было арестовано… Они были осуждены на различные сроки, причем двое приговорены к смертной казни через повешение и трое к каторжным работам на 15 лет». Может быть, Солженицын считал, что в царской России к смертной казни через повешение и к каторжным работам на 15 лет приговаривали за мелкое хулиганство или, на худой конец, за пьяный мордобой?
Другой документ, подготовленный местным градоначальником в ответ на запрос министра внутренних дел графа Игнатьева и начальника Департамента полиции Плеве, куда более потрясающ: «Что касается до изнасилования матери с дочерью, то дело разъяснилось следующим образом: в то время как один из толпы насиловал дочь, то на крики ее и матери явился пьяный городовой, который посягал стоя изнасиловать мать, но, будучи пьян, не был в состоянии этого сделать».
Жутко даже представить себе эту страшную картину. Под улюлюканье озверелой толпы подонок насилует беззащитную девушку. Со стенаниями и воплями к ней на помощь бросается мать, пытается оторвать насильника от жертвы, а явившийся на шум полицейский, нализавшийся, видимо, при разграблении винной лавки, которую он обязан был защищать от погромщиков, вместо того, чтобы пресечь насилие и арестовать подонка, пытается сам надругаться над матерью терзаемой девушки, и только крайнее опьянение не позволяет ему сделать это… Ничего этого не заметил, точнее, не захотел заметить автор «Архипелага ГУЛАГ»: человеческая боль в описаниях погромов Солженицыным исчезла за частоколом цитат из докладов высших царских сановников, вроде Лорис-Меликова: «В основании настоящих беспорядков лежит глубокая ненависть местного населения к поработившим его евреям, но этим, несомненно, воспользовались злонамеренные люди…» Нет, чинуша-градоначальник описывает те же события куда красочнее, хоть вставляй его докладную в «Архипелаг ГУЛАГ».
Солженицын убеждает нас, что приписываемые Александру III слова: «А я, признаться, сам рад, когда бьют евреев» — это ядовитая клевета. А вот, что пишет по этому поводу доктор исторических наук Валентина Твардовская, дочь Александра Трифоновича: «На самом деле эти слова царя отнюдь не придуманы анонимными клеветниками, а зафиксированы в дневнике Е.М.Феоктистова — начальника Главного цензурного управления. Они были сказаны Александром III варшавскому генерал-губернатору И.В.Гурко, который и передал их Феоктистову. Фигурируют они не только в “либеральном фольклоре”, как считает Александр Исаевич, но и в серьезных научных работах. В частности, в трудах профессора П.А.Зайончковского». Нескрываемая неприязнь Александра III к евреям как к народу зловредному неоднократно запечатлена в дневнике государственного секретаря А.А.Половцева. Но лучше всего сказал о направляющей и руководящей роли самодержавия в этом позоре не кто-нибудь, а сам Лев Николаевич: «Захотят — накликают погром, не захотят — и погрома не будет». Эту глубокую по смыслу реплику Александр Исаевич ехидно пытается дезавуировать: «Толстому в Ясной Поляне было “очевидно”». То, что величайшему знатоку русской действительности было очевидно без всяких кавычек, Солженицын многозначительно закавычивает, он, видите ли, лучше знает, как было на самом деле.
В 1903 году после Кишиневского погрома Лев Николаевич писал с душевной болью: «…Мое мнение относительно кишиневского преступления вытекает также из моих религиозных убеждений. После первых же сведений, опубликованных в газетах, не зная еще всех ужасающих подробностей, которые были сообщены позже, я понял весь ужас того, что произошло, и испытал одновременно чувство жалости к невинным жертвам жестокости населения, изумления перед зверством всех этих так называемых христиан, отвращение к этим так называемым культурным людям, которые подстрекали толпу и сочувствовали ее действиям. В особенности я почувствовал ужас перед главным виновником — нашим правительством с его духовенством, которое будит в народе зверские чувства и фанатизм, с его бандой
чиновников-разбойников. Кишиневское преступление — это только прямое следствие пропаганды лжи и насилия, которую заняло русское правительство по отношению к этому вопросу, служит только новым доказательством грубого эгоизма этого правительства, которое не отступает ни перед какой жестокостью там, где нужно остановить движение, кажущееся ему опасным. Подобно турецкому правительству во время армянской резни, оно остается совершенно индеферентным к самым ужасным актам жестокости, когда эти акты не затрагивают его интересов». Обильно цитируя С.Я.Лурье, чья книга «Антисемитизм в древнем мире» была настольной у Гитлера и Розенберга, А.И. полностью замалчивал взгляды Л.Н.Толстого на антисемитизм в современном ему российском мире.
Погромы, сотрясавшие юг России после царского Манифеста 17 октября 1905 года, были хорошо организованы и умело управляемы. Дружины громил передвигались не стихийно, а преимущественно по железным дорогам, и потому погромы обычно начинались именно от вокзала, где всегда «тусовалась» местная шпана, которая тут же разрасталась в погромную толпу. Полиция, как правило, делала вид, что ничего не происходит, и только когда бесчинства принимали угрожающий характер, власти лениво вмешивались в происходящее, арестовывая наиболее разошедшихся, которые, разогретые винными парами и самой кровавой атмосферой, все не унимались. А вот в сентябре 1911 года, после убийства в Киеве евреем Богровым премьер- министра Столыпина, казалось бы, стихийная ярость должна была взорваться вулканом, тем более, что обыватель уже был достаточно разогрет антисемитской пропагандой, которую вели черносотенцы еще с весны в связи с убийством христианского мальчика Андрюши Ющинского якобы евреем Бейлисом в ритуальных целях. Но никакого погрома не произошло: во-первых, потому что новый премьер граф Владимир Коковцов предпринял самые энергичные меры, чтобы не допустить погрома; во-вторых, этого не хотел сам Николай II, которого неожиданная смерть Столыпина даже обрадовала, чего он и не пытался скрывать, ибо не знал, как избавиться от опостылевшего премьера. Чтобы успокоить население, император «повелел объявить непреклонную свою волю: “Его Величество воспрещает толпе, обществам и отдельным лицам проявление своеволия, могущего вызвать беспорядок, дабы пребывание Его в древнем Киеве, на берегах днепровских и на Волыни не было ничем вновь омрачено”». Кстати, несмотря на трагедию, царь не отменил ни одного мероприятия; народные увеселения в честь пребывания в Киеве Николая II были выполнены по полной программе. Резник не открыл ничего нового, он просто обратился к мемуарам Коковцова, где все это подробно описано. Почему этого не сделал Солженицын?
Так же «объективно» подошел Солженицын и к осмыслению Кишиневского погрома 1903 года, ошеломившего весь цивилизованный мир. Претендующий на роль историка А.И. опирается всего-навсего на «единственный документ, но зато — основанный на тщательном расследовании и по прямым следам событий — Обвинительный акт, составленный прокурором местного суда В.Н.Горемыкиным». Между прочим, племянником одного из высших сановников И.Л.Горемыкина, человека в высшей степени беспринципного: в 1895–99 годах он занимал пост министра внутренних дел и был близок к В.Плеве, находившемуся на этой должности в 1902–1904 годах и считавшемуся современниками непосредственным организатором Кишеневского погрома. Вряд ли племянник не получал от сановного дяди ценных указаний, поверить в это может только полный простак, или заведомо прикидывающийся простаком. К нравственной характеристике Горемыкина-дяди следует добавить, что он буквально пресмыкался перед Распутиным, благодаря которому и возглавлял Совет министров в 1914–1916 годах.
Обвинительный акт был сфальсифицирован от первой до последней страницы, поэтому Солженицын, в свою очередь, однозначно предстает сам как фальсификатор истории. Ведь кроме Обвинительного акта осталась еще масса других документов, которые «историк» Солженицын упорно игнорирует. Если Короленко назвал погром 1903 года «кровавой Кишиневской Пасхой», то Солженицын не стесняется утверждать, что «лжеистория кишиневского погрома стала громче его подлинной истории». И всячески пытается выгородить российское правительство, рисуя его всего лишь «косным стеснителем евреев, хотя неуверенным, непоследовательным». Таким и само правительство хотело выглядеть в мировом общественном мнении! Но общественность нарисовала другой портрет. Остались свидетельства современника событий князя С.Урусова, назначенного губернатором Бесарабии вскоре после трагических событий в Кишиневе. Он не был юдофилом, он был просто разумным администратором и честным человеком и проявил себя как противник погромной политики не из большой любви к евреям, но исключительно потому, что считал, как и Витте, подобную политику пагубной для России. В своих «Записках губернатора. Кишинев 1903–1904 г.» он дал полную и объективную оценку роли правительства как искусного и злого гонителя евреев. Но Солженицын не приводит ни одной строки из «Записок…» князя, которого он считает «благорасположенным к евреям». Для него С.Урусов не просто либерал, но «в скором будущем — видный кадет». А партию кадетов Александр Исаевич, не мудрствуя лукаво, считал такой же еврейской, как и «ленинскую большевицкую». Эту чушь даже
опровергать смешно. Да, в Партии народной свободы евреев было не меньше, чем в «ленинской большевицкой», на основании чего Солженицын их обоих считает еврейскими. Но в целом и там, и там подавляющее большинство составляли русские. Главное же — к кадетам примыкала и поддерживала их либеральная интеллигенция. В том числе и еврейская. Лидерами кадетов были П.Милюков, А.Шингарев, В.Набоков, академик В.Вернадский, Ф.Родичев (непримиримый враг большевиков и Советской власти), П.Струве, в годы Гражданской войны активно участвовавший в Белом движении. Эти имена говорят любому образованному россиянину очень много, образованцу — ничего. Кадеты не только не практиковали террора и любого насилия, но резко осуждали их, боролись с Черной сотней и в то же время находились в непримиримом противостоянии с большевиками, по причине чего те и запретили их сразу же, придя к власти. Вот каких взглядов придерживался С.Урусов, вот почему так отличается его оценка еврейских погромов от тех, которые навязывает читателю Солженицын.
«Нельзя, по моему мнению, снять с центрального правительства нравственной ответственности за происшедшие в Кишиневе избиения и грабежи, — утверждал князь. — Я считаю наше правительство виновным в покровительстве, оказываемом им узко-националистической идее; в недальновидной и грубой по приемам политике его отношения к окраинам и инородцам; в том, что эта политика поддерживала и возбуждала среди отдельных народностей взаимное недоверие и ненависть и в том, наконец, что власть, потакая боевому лжепатриотизму, косвенно поощряла те дикие его проявления, которые… моментально исчезают, как только правительство открыто заявляет, что погром на почве национальной розни есть преступление, за допущение которого ответит местная администрация. Обвинение в попустительстве правительства погромам я считаю, таким образом, доказанным». Но Урусов не останавливается и на этом, а исходя из опыта последовавших затем погромов, сенатских расследований и разоблачений деятельности жандармских офицеров, печатавших погромные прокламации не где-нибудь, а в тайной типографии Департамента полиции, заключает: «То непонятное и недоказанное в кишиневском погроме, что прежде вызывало во мне недоумение, я стал относить к действию некоторых тайных пружин, управляемых высоко стоящими лицами».
Девятый вал
Кишиневское побоище было всего лишь прелюдией к тому «девятому валу» еврейских погромов, которые прокатились по городам и весям черты оседлости вслед за провозглашением царского Манифеста 17 октября 1905 года. По масштабу, количеству жертв, по неистовости разгула темных страстей эти кровавые оргии во много раз превысили еще недавно казавшиеся такими чудовищными кишиневские злодеяния. Оценка же, данная им Солженицыным, в сухом остатке имеет тот же смысл, что и цитированное выше письмо графа Н.Игнатьева Александру III по поводу погромов 80-х годов: «Виноваты сами евреи».
Целых 45 страниц посвятил этим событиям Солженицын, но, в основном, это всего лишь пересказ отчетов двух сенатских ревизий: сенатора Турау о погроме в Киеве и сенатора Кузминского о погроме в Одессе, — и ни тени сомнения в предвзятости и в ангажированности этих отчетов, ибо Сенат, по глубочайшему убеждению Александра Исаевича, «был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением», а ревизии сенаторов — это «высший класс достоверного расследования, применявшийся в императорской России». Тут даже не знаешь — смеяться или руками развести. С таким же успехом Г.Зюганов, ничтоже сумняшеся, может утверждать, что Верховный Совет СССР был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением, а депутатские комиссии являли класс достоверного расследования, применявшийся в Советском Союзе.
Полуцитируя, полупересказывая отчет сенатора Турау, Солженицын четко расставляет акценты, проводя прямую связь революционных выступлений с еврейскими погромами — на том основании, что в противоправительственных акциях евреи выделялись. «Еврейская молодежь, — говорится в отчете, — преобладала и на митинге 9 сентября в политехническом институте; и при оккупации помещения литературно-артистического общества»; и 23 сентября в актовом зале университета, где «сошлись до 5 тысяч студентов и посторонних лиц и в том числе 500 женщин». «3 октября в политехническом институте» собралось до 5 тысяч человек... преобладала еврейская молодежь женского пола». И дальше упоминания о преимущественном участии евреев на митингах 5–9 октября, и в митинге 12 октября в университете…
Из приведенного фрагмента отчетливо видна руководящая идея сенатора, который, как для большей весомости подчеркивает Солженицын, опросил более 500 свидетелей. Что и говорить, материал был собран обильный! Но именно поэтому он мог быть обобщен по-разному. Только от самого сенатора Турау зависело, что в этом материале считать характерным, а что случайным, что важным и заслуживающим доверия, а что второстепенным или сомнительным. Сам язык изложения, местами сухой и точный, каким и должен быть юридический язык ревизора, в других местах намеренно зыбок, расплывчат, что вызывает стремление не столько проявить истину, сколько создать нужное впечатление. В одном случае, как мы видели,
сенатор, указывая на участие в революционном митинге необычно большого числа женщин, вполне определенно поставил оценочную цифру: пятьсот из пяти тысяч участников. А вот говоря о другом похожем митинге, сенатор обходится без цифр: преобладала «еврейская молодежь женского пола»!
«В каком смысле — преобладала?» — спрашивает С.Резник. — Из пяти тысяч участников женщины составляли больше двух с половиной тысяч? Вряд ли! И откуда известно, что все они — еврейки? Паспортов у них не проверяли, имен не переписывали, а по внешности не каждую еврейку определишь с первого взгляда. За юридически установленный факт здесь выдается личное впечатление каких-то свидетелей — скорее всего, антисемитки настроенных, в чьих глазах евреи преобладают и выделяются во всем, что эти люди не одобряют. Такой лексикон не подобает сенатской ревизии. Он более уместен в псевдоэмоциональной мемуаристике — беллетристике В.В.Шульгина!»
Чтобы понять цену этим «ревизиям», надо вспомнить, что революционные выступления в 1905 году проходили по всей стране, а основная масса евреев концентрировалась в черте оседлости. В городах и местечках черты оседлости евреи составляли от двадцати до пятидесяти процентов населения (где-то и больше) и, конечно, участвовали в революционных выступлениях. Но ничто не говорит о том, что накал борьбы там из-за этого был большим, чем вне черты, где евреев либо вообще не было, либо было очень мало, причем среди них преобладали люди обеспеченные — не те, кто рвался на баррикады. Не еврейская молодежь женского пола жгла помещичьи усадьбы в Саратовской губернии, с чем никак не мог совладать бесстрашный губернатор П.А.Столыпин, не еврейская молодежь восстала на «Потемкине» и «Очакове», митинговала в Дальневосточной армии, парализовала всеобщей забастовкой железные дороги и крупнейшие предприятия Петербурга, Москвы и других городов!
«Но главное, что хотелось бы спросить у обоих сенаторов: где коза и где капуста? Царь издал манифест о даровании свобод, народ в радостном возбуждении высыпал на улицы — какие основания считать, что эти вполне законные (ведь разрешена же свобода собраний и манифестаций!) выступления в поддержку царского манифеста носили антиправительственный характер?» Трудно здесь в чем-либо возразить С.Резнику.
Но вернемся к повествованию Солженицына. Изложив содержание доклада сенатора Турау, он добавляет — уже от себя: «Смею сказать, в такой неистовости ликования проявилась черта и неумная, и недобрая: неспособность удержаться на границе меры. Что толкало евреев среди этих невежественно ликующих киевских сборищ так дерзко предавать осмешке то, что еще свято простому народу? Понимая неутвержденное положение в государстве своего народа, своих близких, — могли бы они 18–19 октября по десяткам городов не броситься в демонстрации с таким жаром, чтобы становиться их душой, и порой большинством?»
Под этими рассуждениями, не задумываясь, подписались бы и Крутов, и Проханов, и Макашов и прочие из «национал-патриотической» компании. Но обратимся к параллельному прочтению этого же эпизода Семеном Резником: «Выходит, православному народу ликовать можно — хотя бы по его простоте и невежеству. А евреям (среди них «простого народа» нет!) надобно помнить, что в изъявлениях радости им следует соблюдать субординацию, ибо ликующий рядом «большой народ» может осерчать. Радовались бы втихомолку, глядишь, пронесло бы. А они туда же, плясать на улицах! Словно забыли про свое “неутвержденное положение в государстве!”»
Но надо отдать справедливость почтенным сенаторам. При явном стремлении показать, что погромы хотя бы отчасти инициировали сами евреи, они не скрыли того, что и в Киеве, и в Одессе жертвами бесчинств стали те, кто не имел никакого отношения ни к каким выступлениям — ни антиправительственным, ни проправительственным. Удостоверили и то, что избиения евреев проходили при попустительстве, поощрении и прямом участии полиции, войск, военных и гражданских чинов высоких рангов. Впрочем, как могли бы они утаить то, что в обоих городах было известно каждому жителю, и по всей России разошлось широко — благодаря прессе, ставшей, наконец, почти свободной!
Сенатор Турау отдал под суд два десятка полицейских во главе с полицмейстером Киева Цихоцким (погромщики его с восторгом качали за поощрение их бесчинств, а он им кланялся), а сенатор Кузминский — четыре десятка, включая градоначальника Одессы Д.Б.Нейгардта. Солженицын видит в этом доказательство безупречной объективности обоих ревизоров: наказали виновных, невзирая на звания и чины, а тем показали и непричастность более высокого, петербургского, начальства, что от них и требовалось!
Но вот о том, были ли судимы и осуждены шесть десятков мундирных погромщиков Одессы и Киева, Солженицын молчит. Но Витте упоминает о том, что Д.Б.Нейгардт был им уволен, но снова «выплыл на поверхность административного влияния при Столыпине в качестве брата его жены». Витте не уточняет, в чем именно состояла роль выплывшего Нейгардта. Но об этом можно узнать из других источников, например, из воспоминаний почетного лейб-медика, академика Г.Е.Рейна, на чьих руках умирал в 1911 году смертельно раненый П.А.Столыпин. Рейн пишет, что «принял на себя организацию ухода за раненым министром, пока не прибыли супруга министра Ольга
Борисовна и два ее брата сенаторы Александр Борисович и Дмитрий Борисович Нейгардты».
Так вот в каком качестве «выплыл» одесский обер-погромщик, отданный сенатором Кузминским под суд, — в качестве его же коллеги- сенатора! Но не надо думать, что Нейгардту его кровавые преступления сошли с рук только благодаря протекции высокопоставленного родича. О том, что и других мундирных погромщиков ждало отнюдь не заслуженное наказание, видно по аналогичному погромному делу того времени. «Провокаторская деятельность департамента полиции по устройству погромов дала при моем министерстве явные результаты в Гомеле, — свидетельствовал Витте. — Расследованием... неопровержимо было установлено, что весь погром был самым деятельным образом организован агентами полиции под руководством местного жандармского офицера графа Подгоричани, который это и не отрицал. Я потребовал, чтобы министр внутренних дел П.Н.Дурново доложил это дело Совету министров. Совет, выслушав доклад, резко отнесся к такой возмутительной деятельности правительственной секретной полиции и пожелал, чтобы Подгоричани был отдан под суд и устранен от службы. По обыкновению был составлен журнал заседания, в котором все это дело было по возможности смягчено... На этом журнале Совета министров государь с видимым неудовольствием 4 декабря (значит, через сорок дней после 17 октября) положил такую резолюцию: «Какое мне до этого дело? Вопрос о дальнейшем направлении дела графа Подгоричани подлежит ведению министерства внутренних дел».
В другом месте Витте уточняет: «На мемории по этому делу, конечно, не без влияния министра внутренних дел Дурново, Его Величество соизволил написать, что эти дела не должны быть доводимы до его сведения (вероятно, по маловажности?..). А вот и итог: через несколько месяцев я узнал, что граф Подгоричани занимает пост полицмейстера в одном из черноморских городов». Солженицын к таким свидетельствам глух и слеп. Зато с орлиной зоркостью он высматривает себе созвучное — в особенности, в так называемых еврейских источниках. «Мы абсолютно уверены, — цитирует он Л.Прайсмана, со ссылкой на статью 1987 года в израильском русскоязычном журнале «22», — что Департамент полиции не был таким хорошо организованным учреждением, чтобы подготовить в одну и ту же неделю погромы сразу в 660 местах». За те погромы несет ответственность не только и не столько администрация, сколько само русское и украинское население черты оседлости. Вот с последним — соглашусь и я, — одобряет Александр Исаевич. — Но только с существенной поправкой: что и еврейская молодежь того времени — весомо делит ту ответственность». Имеется в виду еврейская самооборона; по логике Солженицына, еврейские юноши, дававшие отпор там, где бездействовали войска и полиция, несут вину за погромы наряду с самими погромщиками!
А дальше — обобщение, далеко выходящее за рамки «того времени»: «Тут трагически сказалась та черта русско-украинского характера (не различая, кого из громил кем считать), что в минуты гнева мы отдаемся слепому порыву “раззудись плечо”, не различая правых и виноватых, а после приступа этого гнева и погрома — не имеем способности вести терпеливую, методическую, многолетнюю деятельность к исправлению бед. В этом внезапном разгуле дикой мстящей силы после долгой дремли — на самом деле духовная беспомощность наших обоих народов».
«Я оказываюсь в парадоксальном положении, — не выдерживает Резник, — мне ли, “лицу еврейской национальности”, отстаивать достоинство русского и украинского народов, оспаривая такого безупречного русака, как Солженицын? Но я вырос среди русских, воспитан на русской культуре, русский язык — это язык моих мыслей и чувств; русская литература, наука, история — предмет моих занятий на протяжении всей сознательной жизни. Думаю, я достаточно знаю русский национальный характер — с его достоинствами и недостатками. К последним отношу излишнюю инфантильность, с которой связываю многие неустройства российской общественной, государственной, экономической жизни в прошлом и настоящем, преувеличенное представление о своей особой духовности и богоносности на протяжении столетий тоже не содействовали взрослению нации. Но объявлять “внезапный разгул дикой мстящей силы”, помноженный на “духовную беспомощность”, прирожденной особенностью народа, значит ставить его вне человеческой цивилизации!.. Куда только смотрит Игорь Шафаревич, неутомимо рыщущий по литературным текстам в поисках истинных или мнимых обидчиков “большого народа”! Но Шафаревич молчит, а с ним и вся гвардия воителей против “русофобии”. Многие из них с подобострастием цитируют Солженицына, не высказывая в его адрес ни одного критического замечания. Видимо, они согласны с Александром Исаевичем. А я не согласен. Я считаю русский народ — такой, каким он сложился в результате выпавшей на его долю исторической судьбы, — достаточно цивилизованным, чтобы причислить его к культурным народам мира.
Погромы 1905 года и других лет совершал не русский народ, а его отребье, руководимое властями и Черной сотней, и что отребья оказалось так много русских не украшает, но основная вина в том лежит на тех же властях и идеологах Черной сотни. Это они растлевали народ ненавистью к евреям и другим меньшинствам, доводя часть его до “нравственного одичания”. Кто же срамит Россию — тот, кто объясняет творившиеся в ней безобразия действиями наделенных
властью мерзавцев разного калибра, или тот, кто приписывает разгул низменных страстей духовной ущербности самого народа? Не знаю, найдет ли Солженицын выход из логического капкана, в который он сам себя загнал», — заключает Резник.
К сожалению, книга Резника, на мой взгляд, не только самое глубокое исследование псевдоисторической работы Солженицына «Двести лет вместе», но и самое глубокое исследование русско-еврейских отношений за эти самые 200 лет, осталась, увы, почти незамеченной, тогда как, на первый взгляд, совершенно ангажированный труд Солженицына вошел в десятку наиболее читаемых произведений за 2003 год. Вот что значит имя и тема! Единственная рецензия, посвященная книге Резника, опубликованная в газете, которую почти никто не читает, называлась «Еврейский ответ». На что Семен Ефимович с достоинством ответил: «Я — еврей, но книгу “Вместе или врозь?” я написал по другой причине. Потому именно, что не могу со стороны смотреть, как народ, на языке которого я говорю, пишу и мыслю (следовательно, существую), растлевают племенной ненавистью, чтобы столкнуть в пучину новых бедствий — словно ему мало досталось за семьдесят лет классового людоедства. Древняя еврейская мудрость гласит: “Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я? Если не теперь, то когда?”»
Книга Семена Резника — это не просто параллельное прочтение двухтомника Александра Солженицына «Двести лет вместе». Это еще и раскрытие Большой лжи, которую обрушил на евреев человек, когда-то завоевавший наши души призывом «жить не по лжи». Оказывается, это он нас призывал не лгать, а себе позволяет. Речь идет не о ложной концепции, в конце концов, заблуждаться могут даже гении. Но Резник приводит конкретные факты прямых подлогов, фальсификаций, передергивания цитат и так далее, — весь тот, совсем не джентльменский набор, который использовал Солженицын в качестве своего «научного» инструментария. И не один Резник поймал нобелевского лауреата за руку: у лжи, известно ведь, — короткие ноги.
В «Двухстах лет вместе» Солженицын потерпел тройное фиаско: как гражданин, как писатель и как ученый. Впрочем, с последним он и сам согласился. Говоря о втором томе, после того, как подвергся полнейшему разгрому первый, Александр Исаевич был вынужден заявить, что задача его книги «собственно не научная, а художественная». Впрочем, художественного в ней еще меньше, чем научного. Если бы она вышла под другим именем, на нее вообще бы не обратили внимания — серая, плоская и вязкая, как тундра поздней осенью. И вовсе не потому, что иссяк талант автора «Матренина двора». Просто, любой писатель, если пишет неискренне, то и — неталантливо. Талант и двоедушие — вещи несовместные. Солженицын в «Двухстах лет вместе», хотел «и честь соблюсти, и капитал приобрести». Или, как говорят еще в таких случаях, «и рыбку съесть, и на кол не сесть». Что ж, рыбку А.И. съел и капитал приобрел, что же касается чести… Увы, не он первый, не он и последний, кто поставил перед собой невыполнимую задачу: доказать, что все-таки «жиды погубили Россию», и в то же время не выглядеть антисемитом. Потому так жалок и бесцветен его слог в этой книге, читать которую без натуги ну никак невозможно!
Но не это поразило меня больше всего при параллельном чтении указанных двух книг. Поразило, что Солженицын — русский по национальности, претендующий на роль Пророка русского народа, на самом деле этого народа — своего родного, не знает и не любит. В то же время еврей С.Резник несравненно больше и знает, и любит этот народ, который для него поистине родной. Это его книгу справедливо было бы назвать «Двести лет вместе», тогда как к тому, что вышло из под пера Солженицына подошло бы куда больше «Двести лет врозь».
Солженицын пытается доказать, что русские и проживавшие рядом с ним евреи — суть даже не две национальности внутри одной полиэтнической нации, а полностью обособленные друг от друга народы, причем один из них, — «малый», то есть евреи, чинит постоянно злые козни против «большого» народа, то есть русских. Тем самым затушевывается социально-политический аспект проблемы и выпячивается национальный. Отсюда и прямо-таки маниакальная идея еврейского покаяния. Да не в чем каяться евреям перед русскими, как впрочем и русским перед евреями: оба народа волею Провидения оказались в одинаковом положении жертв тоталитарных режимов: сначала царского самодержавия, затем самодержавия большевистского.
Не каяться друг перед другом непонятно в чем следовало бы русским и евреям, а провести, наконец, декоммунизацию общественной жизни, как в свое время провели немцы у себя денацификацию. Но чем дальше, тем становится яснее, что идеал общественно-политического устройства России для Солженицына — это модифицированная триада Уварова: «самодержавие, православие, народность». Потому так яростно защищает он в своей книге не русский народ, а российскую власть предержащую, столь безбожно угнетавшую и свой народ, и завоеванных инородцев, потому так яростно пытается переложить вину власти, вину режима на евреев. Сковырнуть прыщик с кожи сифилитика куда проще, чем излечить его от сифилиса. И совершенно противоположный подход у Резника: его не так волнуют внешние проявления болезни, сколько причины, вызвавшие ее, и то, как избавиться от болезни, как не допустить ее рецидива.
Я не могу столь же подробно проводить параллельное сравнение последних десяти лет царствования Николая II. Места это займет неподъемно много, а суть будет все та же: Солженицын написал поклеп на
евреев, выдавая его за историю, Резник же рассказывает о подлинной истории.
«ХОЖДЕНИЕ В ПУБЛИЧНОСТИ» И ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ…
«Много оскалов у Архипелага, много харь. Ни с какой стороны, подъезжая к нему, не залюбуешься. Но может быть мерзее всего он с той пасти, с которой заглатывает малолеток...»
«Архипелаг ГУЛАГ», глава «Малолетки»
Как ни страшны и бесчеловечны были погромы, но даже они бледнеют перед той мучительной и совершенно изуверской долей, которая доставалась еврейским детям - «кантонистам из жидов». До воцарения Николая I евреи на воинскую службу не призывались, но взамен на них налагалась двойная подать. Новый император, чьим идеалом государственного устройства была казарма, посчитал невозможным такое нарушение общего ранжира и для скорейшего достижения единообразия издал 26 августа 1827 года Указ, в котором повелевал «обратить евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре». В этом нововведении царю виделось уравнивание евреев с христианами, а если точнее, их христианизация. Уравнивание носило, однако, явно не равный характер: еврейские общины (кагалы) обязали поставлять ежегодно по десять рекрутов с каждой тысячи душ населения, тогда как норма для православных составляла всего семь человек с той же тысячи душ, но — раз в два года, то есть в целом почти в три раза меньше! Вот тебе, бабушка, и царское «уравнивание».
Но трепет и смятение охватили евреев не только и не столько по этой причине. Если православных «забривали» в армию в возрасте с 18 до 25 лет, то еврейским общинам позволялось заменять взрослых мужчин мальчиками с 12 лет. Детей, естественно, не ставили тут же «под ружье», но определяли вначале в школы кантонистов. Они были созданы еще в 1805 году как учебные заведения низшего разряда для солдатских детей и сирот. Мальчиков готовили там к военной службе, а также обучали основам письма, чтения, счета и Закона Божия.
Мы привыкли представлять «солдатчину» как исключительно армейскую службу: участие в маневрах, смотрах или войнах. На самом же деле через несколько лет солдатам разрешали обзаводиться семьями, жили они в избах в так называемых военных поселениях и в свободное от муштры время подрабатывали ремеслом, мелкой торговлей и возделыванием своих крохотных приусадебных участков. Семьи, как правило, отличались многодетностью, поэтому родители охотно отдавали ребят на казенный кошт, особенно вдовы — все-таки
«Хождение в публичности»...
основным занятием отцов была война, откуда многие, ясное дело, не возвращались.
По достижении 18 лет кантонистов переводили в солдаты — на 25 лет, ибо годы обучения в школе в военный стаж не засчитывались. Перед очередным набором правительство назначало требуемое количество рекрутов от каждой общины. Старшины кагалов и ответственные за призыв должны были непременно выполнить спущенный сверху «план», не то их самих в наказание забривали в армию. Год за годом власти вводили все новые ужесточения. Когда в Бердичеве накопилась «недоимка» в сорок пять рекрутов, которых община не смогла представить, губернатор потребовал в наказание 135 (!) штрафников. Город окружили отряды солдат, и шесть недель Бердичев находился на осадном положении. Повсюду шныряли солдаты и полицейские, проводившие облавы и обыски. В конце концов удалось набрать 80 детей и 11 взрослых.
Мальчиков, оторванных навсегда от родного дома, отправляли обыкновенно в отдаленные губернии — Пермскую, Вятскую, Казанскую, Симбирскую и далее, где не было еврейского населения. От Украины до Сибири добиралась в лучшем случае треть детей, остальные умирали в пути, не в силах перенести непосильные даже для взрослых пешие переходы на холоде, в дождь, в жару, при скудном питании и дурном обращении. «Мы промокли до костей, — вспоминал один из кантонистов, — а сушиться было негде; на нас все прело, белье мыть нам было не под силу, да мыла и не давали. От усталости мы засыпали под лавками на мокром полу, да так крепко, что наутро нельзя было нас добудиться».
Зачем понадобилось Николаю загонять еврейских ребятишек в эти школы? Отнюдь не для укрепления русской армии: евреи для воинской службы считались хилыми, трусливыми и вообще ненадежными. Нет, это была одна из самых сумасбродных николаевских идей, в которой ему виделся простейший путь ассимиляции евреев, точнее, их христианизации. Взрослого еврея заставить переменить веру представлялось задачей совершенно неосуществимой, другое дело — ребенок.
«Евреям же малолетним, попавшим в кантонисты, оторванным от родной среды, разумеется, нелегко было устоять под давлением воспитателей (еще и наградами заинтересованных в успешном обращении воспитанников…) при наградах и самим обратившимся, и при обиде подростков на свою общину, сдавшую их в рекруты», — отмечает Солженицын. Признавая, что такие меры обращения в христианство были далеко не христианскими, А.И. тем не менее считает, что «рассказы о жестоко насильственных обращениях в православие, с угрозами смерти кантонисту… рассказы, получившие хождение в публичности, — принадлежат к числу выдумок». Что ж, «хождение в публичности» — несомненно одна из наиболее удачных находок в новоязе Солженицына, но гораздо ближе к истине было бы привычное русское «хождение по мукам». Именно на них обрек христианнейший царь своих иудейских подданных — как взрослых, так и — в гораздо большей степени малолеток. Это слово тоже из новояза, но изобретенное не Солженицыным, а зеками «Архипелага». Такой вот «Архипелаг» придумал Николай I для еврейских малолеток, задолго до того, как стал загонять в лагеря советский режим всех детей подряд без различия национальности и вероисповедания. Любопытное совпадение: как николаевский указ позволял забирать еврейских детей в кантонисты с 12 лет, так и советский закон именно с этого возраста считал ребенка подсудным. И хотя «Архипелаг» по чудовищности не имел себе равных, но даже ему далеко до тех мучений, на которые обрекала еврейских детей насильственная жизнь в кантонистах. Ведь, согласно литературе, имевшей «хождение в публичности», и «общественной памяти», которые Солженицын без тени сомнения относит к «выдумкам», едва ли один из десяти забритых мальцов дотягивал до конца учения и перехода в солдатский статус.
Сохранилась масса воспоминаний бывших кантонистов, которым посчастливилось выжить, о тех издевательствах, которым их подвергали: детей, чтобы заставить побыстрее креститься, секли без конца, кормили соленой рыбой и не давали затем пить, оставляли раздетыми на морозе, окунали в воду до обмороков и глухоты — ну как будто все списано с «Архипелага», но там истязали таким образом все-таки взрослых, а не детей. Приведу всего несколько из множества этих воспоминаний, по которым Солженицын мог бы запросто написать приложение к своему «Архипелагу» вместо совершенно безнравственной по бесчеловечности главы «При Николае I» в «Двухстах лет вместе», где он «сбалансировано» описывает николаевскую систему набора и воспитания евреев-кантонистов.
«Нас пригнали из Кронштадта целую партию, загнали в тесную комнату, начали бить без всякой милости, потом на другой и на третий день повторяли то же самое… Потом загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься, так что после этого никто не мог выдержать».Видимо, это был широко распространенный прием, применявшийся, кстати, и в НКВД, — пытка паром. Вот второе свидетельство.
«Густой пар повалил из каменки, застилая все перед глазами. Пот лил ручьем, тело мое горело, я буквально задыхался и потому бросился вниз. Но этот случай был предусмотрен. У последней скамьи выстроились рядовые с пучками розог и зорко следили за нами. Чуть кто попытается сбежать вниз или просто скатывается кубарем, его начинают сечь до тех пор, пока он, окровавленный, с воплем бросит
ся назад на верхний полок, избегая этих страшных розог, резавших распаренное тело, как бритва… Кругом пар, крики, вопли, стоны, экзекуция, кровь льется, голые дети скатываются вниз головами… а внизу секут без пощады. Это был ад кромешный. Только и слышишь охрипшие крики: “Поддавай, поддавай, жарь, жарь их больше! Что, согласны, собачьи дети?”»
И пример попроще: «Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять-пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: “Крестись — освобожу!”»
Школы кантонистов прозвали в народе «живодернями» задолго до того, как там появились еврейские дети. В них царили жестокость, грубость, суровые наказания и полная безнаказанность «дядек» за издевательства над воспитанниками. Ну, а с евреями и вовсе наступил беспредел.
«Жаловаться было некому. Командир батальона был царь и Бог. К битью сводилось у него все учение солдатское. И дядьки старались. Встаешь — бьют, учишься — бьют, обедаешь — бьют, спать ложишься — бьют. От такого житья у нас умирало иногда до пятидесяти кантонистов в месяц… Если умрут сразу несколько, солдаты-инвалиды выкопают одну яму, и в нее бросают до пяти трупиков, а так как трупики при этом не кладутся в порядке, то инвалид спускается в яму и ногами притаптывает их, чтобы больше поместилось».
Согласитесь, это будет пострашнее, чем газовые камеры Освенцима…
Менять веру сопротивлялись обычно старшие по возрасту, ребята лет 14–15. Но значительную часть евреев-кантонистов составляли дети… до 12 лет!«Самая вопиющая несправедливость при сдаче детей заключалась в том, что у них почти у всех без исключения никогда не бывало метрических раввинских выписей, — свидетельствует Н.Лесков, — и лета приводимого определялись или наружным видом, который может быть обманчив, или так называемыми “присяжными разысканиями”, которые всегда были еще обманчивее. Что такое были эти присяжные разыскания, это весьма интересно и в своем роде может быть поучительно для некоторых мечтателей, имеющих высокое понятие о еврейской религиозности. Шесть или двенадцать жидков присягали где-то, что они “достаточно знают, что такому-то Шмилику или Мордке уже исполнилось двенадцать лет”, и на основании этого документа принимались в рекруты дети, которым было не более семи или восьми лет. Случаев этих было бездна. Бывало и то, что одна дюжина сынов Израиля, нанятая присягать сдатчиками, присягала, что Мордке двенадцать лет, а другая, нанятая для того же родителями ребенка, под такою же присягою удостоверяла, что ему только семь лет. Бывало даже, что одни и те же люди присягали и за одно, и за другое. Это объяснялось возникновением при описываемых мною обстоятельствах особого промысла “присягателей”: из самого мерзкого отребья жидовских кагалов… составлялись банды бессовестных и грубо деморализованных людей, которые так и бродили шайками по двенадцати человек, ища работы, то есть пытая везде: “чи нема чого присягать?” И где было “чого присягать”, там при продажном приставе и продажном “казенном раввине” бестрепетно произносилось имя Еговы и Его святым именем как бы покрывалась страшная неправда гнусной совести человеческой».
Мало того, что царский указ был бесчеловечен и неправеден — в силу своей неправедности он тут же стал источником и питательной почвой для всевозможных нарушений закона. Как сорная трава поперли со всех сторон всякого рода мошенники и проходимцы, взяточничество, и без того расцветавшее, приняло неслыханный размах. Однако всю вину за эти злоупотребления Солженицын перекладывает… на самих же евреев — не власти же осуществляли набор, а кагалы. Но уж если Солженицын взялся писать о еврейской жизни, то он должен был бы знать, что старейшины кагала были полностью под пятой станового пристава, представлявшего высшую власть в местечке. Обходит молчанием Солженицын и тот факт, что еврейская община только поставляла рекрутов, а принимало их рекрутское присутствие. Именно оно признавало годными к призыву не только 12-летних, но и гораздо более младших, вплоть до 7 лет!
Но вот как комментирует сложившуюся безбожную практику Солженицын, с какой иезуитской изворотливостью он снова все переворачивает с ног на голову: «Указом 1827 года “еврейским обществам было предоставлено по своему усмотрению сдавать вместо одного взрослого — одного малолетнего”, с 12 лет (то есть еще до брачного еврейского возраста)… Но разрешено — вовсе не значило обязательного призыва с 12-летнего возраста, что именно не было “введением рекрутской повинности для еврейских мальчиков”, как неверно пишет Энциклопедия и как утвердилось в литературе о евреях, затем и в общественной памяти. Кагалы нашли такую замену удобной для себя и пользовались ею (совместно с приставами и чиновниками рекрутского присутствия. — В.К.), широко сдавая — “сирот, детей вдов (порой в обход закона — единственных сыновей), бедняков” — часто в счет семьи богача».
Итак, добрый, христианнейший царь вовсе не приказывал забривать 12-летних еврейских мальчиков, он только разрешил, ну, а кагалы подло воспользовались этим разрешением. Но как мог писатель- гуманист, автор «Архипелага ГУЛАГ», с такой пронзительной болью
описавший страдания малолетних заключенных в советских лагерях, не понимать, что подлым было само царское разрешение, ибо все, что разрешено, то не запрещено, что именно это разрешение и открыло дорогу чудовищным злоупотреблениям.
И как мог Солженицын, чьи критики объявили его «Архипелаг» обычным лагерным фольклором, отрицать правдивость «общественной памяти», коль скоро она касается евреев? «Однако и рассказы о жестоко насильственных обращениях в православие, с угрозами смерти кантонисту… — рассказы, получившие хождение в публичности последующих десятилетий — принадлежат к числу выдумок… Очевидно был расчет и самим крестившимся позже, в оправдание перед соплеменниками, преувеличить степень испытанного ими насилия при обращении в христианство, тем более, что после перехода они получали некоторые льготы по службе…» Значит, не было пыток, не было постоянного издевательства — лаской и нежностью действовали «дядьки»?
Устоять против такого давления, примеры которого мы приводили выше, мало кто мог, особенно если кантонистам доставались командиры, называвшие себя «истребителями жидов», изощрявшиеся в самых невероятных истязаниях. О них императору не докладывали, ему на стол клали рапорты (которые, кстати, он требовал ежемесячно) о количестве обращенных в православие. На рапортах сохранились высочайшие резолюции: «очень мало», «весьма неуспешно», «недоволен малым успехом обращения в православие». Зато командиров, проявивших усердие (неважно, какой ценой), хвалил и награждал орденами и продвижением по службе. Каким лицемерием на фоне общей бесчеловечности выглядят после этого поучения Николая обращать в христианство евреев «со всевозможной осторожностью, кротостью и без малейшего притеснения». И в то же время насколько порядочнее выглядит Николай Палкин по сравнению с гуманистом Солженицыным: ведь император даже понятия не имел, какому изуверскому обращению подвергают еврейских детей, загоняя их в православие. Но Солженицын- то знал обо всем об этом и тем не менее считал все рассказы о бесчеловечном обращении с кантонистами «преувеличенными».
И о «льготах» не мог не знать автор «Архипелага». Да, получали льготы евреи-кантонисты, принявшие православие: они более не подвергались избиениям, их не заставляли надраивать вне очереди казарменные полы да на голых коленках, и вдобавок еще им единовременно выдавали по тридцать рублей, о чем с возмущением писал Н.Лесков, указывая на прямую аналогию с тридцатью серебряниками, полученными Иудой за предательство Христа.
Самым тяжелым ударом по еврейству стал николаевский указ, ибо он обрушился на наиболее чувствительную его часть — на детей. Этой трагедии Н.Лесков посвятил один из лучших своих рассказов «Владычный суд», написанный на основе реальной истории.
Стремясь спасти своих детей от гибели на чужбине или от насильственного крещения, что для религиозных евреев было хуже смерти, даже самые захудалые бедняки продавали последнее имущество и нанимали «охотника», готового за плату пойти в рекруты взамен ребенка. Развелась немедленно масса мошенников, которые, пользуясь доверчивостью несчастных родителей, брали деньги, а потом бежали в ближайшую церковь и срочно крестились, что тут же освобождало от рекрутчины: заменить рекрута-иудея по закону мог только иудей. Деньги вернуть, конечно же, не удавалось, а с сыном приходилось расстаться навеки. Мошенник же продолжал, как ни в чем не бывало, свой подлый промысел, отправляясь в другое местечко, где повторял ту же аферу.
Для выполнения плана кагалы завели особых ловцов («хаперов»). Хаперы хватали на улице любого ребенка, чаще — малолеток, ибо их легче было изловить. Они врывались в дома и силой забирали мальчика, а потом начинались торг, вымогательство, шантаж и прочие игры негодяев.
«К самой суровости требований закона присоединялась еще к угнетению бедных вся беспредельная жестокость жидовской неправды и плутовства, практиковавшиеся на все лады», — пишет о развращающем нравы царском указе Николай Лесков. Евреи, ведь как, и все другие народы, обладали «привилегией» иметь своих негодяев. Сейчас эти «привилегии» неимоверно расширились. «Вся кощунственная мерзость этого вопиющего злоупотребления именем Божиим была всем узрима до очевидности; но... дело, обставленное с его формальной стороны, не останавливало течения этого “порядка”, — продолжает Лесков. — Ни судить, ни рядить, ни заступиться за слабого при самом очевидном его угнетении не было ни времени, ни средств, ни охоты...
Да, я не обмолвился: не было уже и охоты, потому что в этом море стонов и слез, в котором мне в моей юности пришлось провести столько тяжких дней, — отупевало чувство, и если порою когда и шевелилось слабое сострадание, то его тотчас же подавляло сознание полнейшего бессилия помочь этому ужаснейшему, раздирающему горю целой толпы завывавших у стен палаты матерей и рвавших свои пейсы отцов.
Ужасные картины, повторяясь изо дня в день, притупляли впечатлительность даже и в не злом и в доступном состраданию сердце. <...> Какими душу раздирающими ужасами все это сопровождалось, об этом не дай Бог и вспомнить! По всем еврейским городам и местечкам буквально возобновлялся “плач в Раме”: Рахиль громко рыдала о детях своих и не хотела утешиться.
Очередных рекрут почти никогда нельзя было получить, а приводились подочередные, запасные и вовсе неочередные; а так как наборы были часты и производились с замечательною строгостью, то разбирать было некогда и неочередные принимались “во избежание недоимки” с условием перемены впоследствии очередными; но условие это, разумеется, никогда почти не исполнялось: “Записано, и с рук долой”. Принятое дитя засылали в далекие кантонистские баталионы, и бедные родители не знали, где его отыскивать, а к тому же у рачительных партионных командиров по-своему радевших о христианстве и, вероятно, тоже по-своему его и понимавших, значительная доля таких еврейчиков оказывалась окрещенными, прежде чем партия приходила на место, где крещение производилось еще успешнее. Словом, ребенок, раз взятый от евреев-родителей, был для них почти что навсегда потерян».
Но одна из картин оказалась настолько жуткой и богопротивной, что выделилась даже на фоне того всеобщего отупения. Совсем уж лядащий жидок, беднее его, наверное, не было во всем местечке, продал дом, скотину и всю утварь и на вырученные 400 рублей договорился с одним из «охотников», которые тогда промышляли на чужом горе, что он пойдет в рекруты вместо его сына. Получив деньги, «охотник» тут же обратился к некой княгине Екатерине Алексеевне, которая считала своим высшим христианским долгом и призванием крестить иудеев. Мошенника тут же определили в один из монастырей, поместили в келье с иноком, которому было поручено как можно неукоснительнее приготовить его к священному крещению. А несчастный, обманутый и разоренный отец пытался найти правду в канцелярии по производству набора, где служил в это время начинающий чиновник и будущий великий писатель Лесков. И его, и остальных чиновников поразили не столько стенания и бессвязные объяснения жалобщика, — они к этому привыкли, сколько то, что душевные страдания вызвали у несчастного бедолаги кровавый пот.
«Да, эта вонючая сукровичная влага, которою была пропитана рыхлая обертка поданных им мне бумаг и которою смердели все эти «документы», была не что иное, как кровавый пот, который я в этот единственный раз в моей жизни видел своими глазами на человеке. По мере того как этот, “ледеви не утопший и ледеви не сгоревший”, худой, изнеможденный жид размерзался и размокал в теплой комнате, его лоб, с прилипшими к нему мокрыми волосами, его скорченные, как бы судорожно теребившие свои лохмотья, руки и особенно обнажившаяся из-под разорванного лапсардака грудь, — все это было точно покрыто тонкими ссадинами, из которых, как клюквенный сок сквозь частую кисею, проступала и сочилась мелкими росистыми каплями красная влага… Это видеть ужасно!
Кто никогда не видал этого кровавого пота, а таких, я думаю, очень много, так как есть значительная доля людей, которые даже сомневаются в самой возможности такого явления, — тем я могу сказать, что я его сам видел и что это невыразимо страшно.
История окончилась на первый взгляд счастливо. О мошенничестве узнал киевский митрополит Филарет. В отличие от княгини, он видел служение Богу в Правде, а не в механическом крещении иноверцев. Вид измученного, истерзанного душевными переживаниями несчастного отца сказал ему гораздо больше, чем прошение, поданное мошенником княгине, «на апостольскую ревность которой он возверзал все свои надежды и молил ее утолить его жажду христианского просвещения…» Митрополит сразу все понял.
«Не достоин он крещения… отослать его в прием, — и с этим он в то же самое мгновение повернулся и ушел в свои покои…» “Недостойного” крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребенка отдали его отцу. Их счастьем и радостью любоваться было некогда; забритый же наемщик, сколько мне помнится, после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери (той самой княгини. — В.К.) и тех тридцати рублей, которые тогда давались каждому новокрещенцу-еврею.
Увы, счастливого конца, тем не менее, не получилось. Мальчик, пока его держали в приемнике, был лишен нормальной пищи и ухода, к тому же морозы стояли трескучие, заболел и умер. Умерла с горя и мать, а потрясенный горем отец, и без того находившийся в состоянии полубезумия, тронулся умом окончательно».
Такой увидел трагедию еврейского народа русский писатель-христианин. Солженицын тоже писатель, тоже выдавал себя за христианина, но вчитайтесь в то, что пишет он, и сравните с тем, что пишет Лесков: «По статистическим данным военно-учетного архива Главного штаба, в 1847–1854 годах наибольшего набора евреев-кантонистов, они составляли в среднем 2,4 процента от всех кантонистов в России, то есть доля их не превышала пропорциональной доли еврейского населения в стране, даже по заниженным кагалами данным для тогдашних переписей».
Доля же страданий и душевных мук в бухгалтерский учет обычно не включается, ибо в нем просто нет подобной графы. Что же касается Главного штаба, то он давал сведения о количестве призванных, а какова их дальнейшая судьба, — это уже не его заботы. Здесь уже другая статистика. Солженицын, коль скоро взялся за гуж, обязан был изучить и другую статистику: а сколько из этих 2,4 процентов доживали до 18-летнего возраста? Согласно литературе, от которой Солженицын упорно отворачивается, как и от «общественной памяти», евреи- кантонисты угасали, не протянув двух–трех лет вместо положенных
шести — здесь какая их доля? А сколько их вообще умирало на этапе в многомесячных пеших переходах? Но уж коли не охота заниматься самому кропотливым трудом историка, почитай Лескова, почитай Герцена, хоть и не люб он тебе, ибо революционер, противник самодержавия, то есть, почти что еврей. А вот как описал Александр Иванович одну такую партию из тех самых пресловутых 2,4 процента. Он встретил ее на постоялом дворе в 1835 году. Писателя невольно привлекла жалкая, сбившаяся в кучу толпа детей.
«Пожилых лет, небольшой ростом офицер, с лицом, выражавшим много перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня со всем радушием мертвящей скуки, — читаем мы у Герцена. — Это был один из тех недальних, добродушных служак, тянувший лет двадцать пять свою лямку и затянувшийся, без рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые лошади, полагая, вероятно, что так и надобно — на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.
— Кого и куда вы ведете?
— И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело — исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.
— Да в чем дело-то?
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают, — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил: беда и только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.
— Нет, не то, чтоб повальные, а так, мрут, как мухи. Жиденок, знаете, эдакий чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари... Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет — да и в Могилев (в могилу. — В.К.). И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
Я молчал.
— Вы когда выступаете?
— Да пopa бы давно, дождь был уж довольно силен... Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собрать!
Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал — бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет... Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях со стоячим воротником, обращая какой- то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.
И притом заметьте, что их вел добряк-офицер, которому явно было жаль детей. Ну, а если бы попался военно-политический эконом?!
Я взял офицера за руку и, сказав: “поберегите их”, бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь...
Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чем не бывало, никем не замеченные, потерянные за страшной далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой».
То, что сердцем понял туповатый служака-офицер: «По-человечески некрасиво», — высокообразованный «военно-политический эконом», увенчанный за свой гуманизм нобелевской премией, воспринимает как должное и спокойно рассуждает о том, что «дальше, с 18 лет кантонисты переходили в обычную солдатскую службу, столь долголетнюю тогда… а по окончании воинской службы, где оно застанет, получали право на оседлость во внутренних губерниях Империи».
Про «Могилев» же ни слова. Или нобелевский лауреат не читал Герцена, или читал, но тогда чем он отличается от тех нацистских докторов, которые проводили медицинские опыты на еврейских детях, ибо они не были для них детьми, они были — евреями, то есть все равно, что крысы, лягушки, обезьяны и прочие подопытные животные.
|
