(Записки современного пустынножителя)
Беседа в дупле -- Мышиное царство -- Трехэтажное дупло -- Диавол ополчился -- Мистический ужас -- Псалтирь помогает -- Кино во сне и другие искушения
С наступлением осени у брата-пчеловода появилось несколько больше свободного от повседневной работы времени. Теперь можно было позволить себе проведать брата-основателя пустыни, чтобы посмотреть на необычное жилье. По его объяснению пчеловод нашел секретную тропу, начинавшуюся невдалеке от новопостроенной кельи, и долго пробирался сквозь заросли рододендрона, пока, наконец, не очутился возле колоссального дерева, подобного которому не видел никогда за всю свою жизнь. Подойдя к нему поближе, прочитал вслух общепринятую молитву. В ответ, словно из-под земли, донеслось приглушенное "Аминь" и отворилось окно. Он шагнул через него внутрь. Сначала почти ничего не видел, но вскоре глаза свыклись с окружающим мраком, так что можно было даже свободно читать книгу с мелким типографским шрифтом. Осмотрев необычное жилище, он стал расспрашивать брата о его жизни в дупле.
- Ох, брат, - с досадой отозвался тот, - ты не можешь себе представить, что тут творится! Здесь тьма-тьмущая мышей, ночью они по мне, спящему, пешком ходят. Вчера ночью поймал мышь у себя под бородой, а позавчера одна пробежала даже по лицу. Каждое утро, когда обуваю сапог - из него выскакивает мышь, обуваю второй - из него выскакивает другая. Надеваю телогрейку, лезу рукой в карман - там мышь, лезу в другой - там вторая мышь, беру рукавицу - из нее выскакивает мышь.
Брат-пчеловод во время беседы, действительно, увидел возле своих ног быстро прошмыгнувшую мышь, через одну-две минуты - вторую, а потом еще и еще. Наконец, одна вышла на середину кельи и остановилась, к ней подбежала вторая и преспокойно уселась возле первой. Они не обращали никакого внимания на людей и, как видно, чувствовали себя абсолютно свободно. Брат топнул ногой - они куда-то исчезли, но вскоре появились снова и вновь уселись посередине кельи. Брат продолжал рассказывать:
- Неделю тому назад принес я с огорода тыкву и, вынув из нее все семечки, высушил на солнце. На ночь занес их в келью и оставил по забывчивости на сковороде. Проснувшись, почувствовал у себя под боком какую-то твердую выпуклость. Прощупав, обнаружил, что один карман шубы, на которой я спал, был полностью забит тыквенными семечками, которые за ночь мышь натаскала под меня со сковородки.
Несколько помолчав, он продолжал свое повествование.
- Как-то недавно, сварив похлебку, я, по своему обыкновению, хотел было заправить ее растительным маслом. Взял бутылку, а в ней масла почти уже нет. Выливая остатки в ложку, я перевернул бутылку вверх дном и тогда вдруг заметил скатившийся со дна к горлышку небольшой комочек, похожий на упавшую внутрь пробку. Бутылка была темного цвета, а потому рассмотреть этот комочек сквозь нее было невозможно. После трапезы я вышел из дупла, чтобы помыть в источнике миску и кастрюльку, заодно прихватил и бутылку. Через горлышко заглянул внутрь, чтобы рассмотреть тот комочек, что был в ней. Это оказалась мышь, голая, полуразложившаяся. До сих пор не могу догадаться, каким образом эта пакостница смогла забраться в заткнутую бутылку, притом находившуюся в вертикальном положении.
Заметив прибитые к стенке дупла ступеньки и устроенный в потолке люк, брат-пчеловод догадался, что это вход в верхнюю часть дупла. Он изъявил желание подняться наверх. Хозяин полез первым и, открыв люк, забрался на потолок, за ним последовал и гость. Наверху было темно, хозяин по таким же ступенькам поднялся еще выше и открыл второй люк, оттуда проглянул свет. Дупло тут было уже круглым, примерно полтора метра диаметром. Здесь была устроена кладовая, стенки так же тщательно выскоблены, как и на первом этаже. Мышам сюда, по всей вероятности, доступа не было, а потому вокруг были во множестве развешаны на гвоздях разные сумки и сумочки со всякой всячиной.
Тут же хранилась зимняя одежда и обувь, был развешан плотницкий инструмент и множество других вещей хозяйственного назначения. После осмотра второго этажа они поднялись по ступенькам на третий этаж.
Диаметр дупла здесь был еще меньше - всего лишь один метр и двадцать сантиметров. Стенки так же тщательно выскоблены, как и в нижних этажах, но главное тут был прорублен довольно широкий оконный проем, в который вставлена застекленная рама. Гость немало дивился работе брата, которуютот вынужден был производить почти вслепую, наугад, при свете едва мерцавшего огонька свечи, в столь тесном пространстве, что не было даже возможности широко взмахнуть топором. Любуясь через окно широкой панорамой покрытых лесами склонов Амткельского ущелья, гость присел на узенькую скамеечку, пристроенную к стенке дупла.
- У тебя здесь самое удачное место для упражнения в умном делании. Абсолютно никаких влияний и впечатлений извне, никаких разговоров, засоряющих память и воображение. Ночная тишина, как нигде в другом месте, должна способствовать успешной борьбе с помыслами для установления состояния умного безмолвия. А главное - полное спокойствие от сознания того, что тебя здесь никто никогда не найдет, даже с вертолета.
- Ты не можешь себе представить, брат, как в первое время моего пребывания в этом дупле диавол ополчился на меня своими страхованиями. Прежде всего, каждую ночь все это громадное дерево без конца стало трещать. Казалось, вот-вот оно исторгнется из земли вместе с корнями и рухнет. И все это время я в паническом страхе ожидал его неизбежного падения и своей гибели. Это продолжалось довольно долго, пока я, наконец, не привык к этой диавольской шутке, заметив, что днем дерево никогда не трещит. Но стоит мне только в полночь стать на молитву, сразу же начинается устрашающий треск. Уразумев, что это обычное диавольское страхование, я перестал обращать на него внимание. Треск прекратился. Прошло некоторое время, враг применил другие страхования. Как раз в те дни я взял у вновь пришедших братьев книгу пустынножителя схимонаха Иллариона "На горах Кавказа", в которой он описал одно диавольское видение:
Однажды, в глухую полночь, когда пустынник совершал службу, вдруг раздался какой-то странный шум, вроде топота ног многолюдной толпы, проходящей возле кельи. Положив молитвослов на стол, схимник подошел к двери, открыл ее и увидел ужасную картину: мимо проходит похоронная процессия в сопровождении многочисленного сборища. Люди держат в руках тускло горящие свечи и поют: "Раба твоего, раба твоего". Отец Илларион, не помня себя, закричал на весь лес: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его..." От этого крика толпа всколыхнулась. Произошло всеобщее смятение: шедшие за гробом побежали кто куда. Несшие гроб уронили его и тоже разбежались. Покойник, поднявшись из гроба, побежал вслед за ними. Остались только гроб и крышка.
Отшельник поспешно захлопнул дверь кельи, сел на табурет и попытался несколько успокоиться. Через полчаса, побуждаемый любопытством, он решил вновь посмотреть на брошенный гроб, но когда выглянул в приоткрытую дверь, не увидел ни гроба, ни крышки; только где-то далеко-далеко в лесу слышался голос рыдающей женщины...
После прочтения этого повествования, в ту же ночь, когда я начал совершать полунощницу, вдруг услышал приближающиеся шаги целой группы людей и еле слышный, приглушенный разговор. Подойдя к моему дуплистому дереву, они остановились, как бы выжидая. Я замер от страха при мысли, что это пришла толпа бесов, чтобы расправиться со мною. Вслед за этой мыслью мгновенно мелькнула другая: они теперь оравой ворвутся внутрь дупла и задушат меня. Потом, вытащив мертвое тело, разорвут на части и разбросают во все стороны. Кишки размотают, как телефонную проволоку, вокруг по кустам. Голову насадят где-нибудь на воткнутый заостренный кол. И на этом закончится мое отшельничество. Как сейчас помню эти глубоко потрясшие меня минуты. Оцепенев от ужаса, я ждал неминуемой смерти и даже не мог прочитать всем известную молитву "Да воскреснет Бог", словно на ум мой и язык кто-то наложил невидимые оковы молчания...
Не знаю, сколько времени продолжалось это состояние полного пленения. Опомнился я только при громком крике совы, усевшейся на огромную липу, в которой живу. Я несколько ободрился. Ко мне возвратилось присутствие духа, потому что я сразу понял, что возле дупла никого нет, иначе сова, прекрасно видящая ночью, не села бы на это дерево. После этого вразумления трижды прочитал молитву "Да воскреснет Бог..." Осмелел, однако не только выйти наружу, но даже взглянуть в окно еще боялся. И так сидел без движения до самого рассвета с твердым намерением в тот же день покинуть дупло и уйти жить на свое прежнее место. Но вот, наконец, рассвело. Защебетали птички. Я вышел из дупла наружу, обошел дерево вокруг. Там повсюду был песочек, но на нем не было видно никаких следов. Настроение мое переменилось. Ум озарила догадка, что все это есть диавольское ухищрение, цель которого - изгнать меня из уединения. Тотчас вспомнились слова кого-то из святых Отцов: "Аще дух владеющего взыдет на тя, места своего не остави". Припомнилось также и другое наставление: "Не должно во время искушений оставлять кельи, изобретая какие-нибудь благовидные предлоги; но надо сидеть внутри и терпеть, мужественно встречая всех нападающих". К тому же, решил я, схимонаху Иллариону было попущено искушение гораздо больше этого, однако ж он из кельи своей никуда не ушел... При этих мыслях появилось намерение воспротивиться всеми силами злым козням диавола и неколебимая решимость остаться жить в своем дупле.
Вечером, прочитав свое обычное правило и молитвы на сон грядущий, лег на лежанку и уснул. В полночь, проснувшись по звонку будильника, приготовился совершать обычное бдение. Мысленно проговорил первые слова: "Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь". И опять услышал тот же приглушенный топот идущей толпы с ее тихим разговором, как и в минувшую ночь. Меня вновь объял неописуемый страх и досада, что не убрался из этого вертепа в минувший день подобру-поздорову. И как-то бессознательно, автоматически я произнес запомнившиеся из повечерия и междочасия слова: Боже, в помощь мою вонми, Господи, помощи ми потщися. Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся хотящ/и ми злая (Пс.69). И сразу же успокоился. При свете горящей свечи раскрыл Псалтирь и начал читать 26-й псалом: Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся? Господь Защититель живота моего, отког оустрашуся?- прочитав его до конца, перелистнул вспять несколько страниц и, найдя 17-й псалом, продолжил поспешное чтение: Возлюблю Тя, Господи, крепосте моя. Господь утверждение мое, и прибежище мое, и Избавитель мой, Бог мой, Помощник мой, и уповаю на Него, Защититель мой, и рог спасения моего, и Заступник мой. Хваля призову Господа и от враг моих спасуся... Окончив чтение, прислушался. Вокруг была мертвая тишина: ни топота ног, ни тихого разговора: ни единого звука. Немного подождав, стал читать 45-й псалом: Бог нам Прибежище и Сила, Помощник в скорбех, обретших ны зело. Сего ради не убоимся, внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская. Возшумеша и смятошася воды их, смятошася горы крепостию Его...
Потом довольно долго читал из Псалтири все подряд и, наконец, воспрянул духом. Посмотрел на часы. Было уже далеко за полночь. Прилег на лежанку и замотал голову одеялом, чтобы ничего не слышать. Долго лежал и уснул, видимо, только перед рассветом, судя по тому, что пробудился намного позже обычного времени своего утреннего правила. Поднявшись с постели, вышел наружу и осмотрел опять, как и вчера утром, всю территорию вокруг дуплистого дерева, желая увидеть на песке какие-либо следы, и снова ничего не обнаружил.
Прошел по своей тропе далеко в глубь леса, надеясь, что, может быть, по сторонам ее увижу на кустах какие-либо случайные заломы веточек, но тщательные поиски не дали никаких результатов. Вернувшись назад, приступил к утреннему правилу. Молиться было очень трудно. Потрясения двух минувших ночей вызвали целую бурю мыслей. При всем моем старании ум мой не мог от них освободиться. Кое-как закончив молитву, занялся житейскими делами. Но вот день начал клониться к вечеру, и настроение испортилось. Я боялся приближения третьей ночи. Появилось желание уйти отсюда, чтобы уклониться от сатанинского наваждения. Душа томилась в ожидании страшного неотвратимого искушения. Я взял в руки книгу Исаака Сирина и, полистав, обратил внимание на тридцать седьмое слово: "Потому, попускает Бог, чтобы святые Его искушаемы были всякою печалию, и также опытно изведывали помощь Его и то, сколько промышляет о них Бог, потому что вследствие искушений приобретают мудрость. Попускает, чтобы, оставаясь невеждами, не лишились они обучения в том и другом, но из опыта приобрели ведение о всем, и не потерпели осмеяния от демонов; потому что, если бы упражнял их в добром, то не доставало бы им обучения в другой части, и во бранях были бы они слепы <...> Как приятно знание, заимствованное самым делом из опыта и из упражнения, и какую силу доставляет тому, кто долговременным опытом своим обрел оное в себе самом. Познается сие теми, которые изведали содействие знания, равно как немощь естества и помощь Божеской силы, и уверились в этом. Ибо тогда только познают, когда Бог, удержав сперва силу Свою от содействия им, приводит их в сознание немощи естества, трудности искушений, лукавства вражеского, итого, с кем у них борьба, каким облечены они естеством, и как были охраняемы Божескою силою, сколько совершили пути, сколько возвысила их Божия сила, и сколько бывают немощны в борьбе со всякою страстию, если удаляется от них эта сила, так что из всего этого приобретают смирение, приближаются к Богу, начинают ожидать Его помощи и пребывают в молитве <...> В искушениях, многократно испытывая Божию помощь, человек приобретает и твердую веру; отчего делается небоязненным, приобретает и благодушие в искушениях от самого упражнения, какое имел он" (Слово 37, с.229-231). Вспомнились утешительные слова апостола Иакова: противостаньте диаволу, и убежитотвас (Иак .4.,7). Чтение немного возвеселило меня, так как я действительно чувствовал на опыте помощь свыше, но мрачные мысли все-таки угнетали. Вспомнил книгу "Посмертные вещания преподобного Нила Мироточивого Афонского" (издание Кельи Благовещенской старца Парфения на Афоне, часть 2-я, гл. 3-я, 1912 г., с.137-138). Там говорится, как прельщенному иноку Кунаву явился падший дух в виде одного брата. Затем появились бесы в виде сияющих Ангелов и Богоматери. Наконец, два демона: один в образе Архангела Гавриила, другой - Михаила, подняли Кунава в заоблачные выси и бросили с громадной высоты вниз, на каменную плиту. Несчастный распался на 600 кусков и навеки погиб!
Подобная вещь есть и в Прологе. Дело было в Палестине. Однажды прельщенному затворнику явился бес в виде светлого Ангела и сказал: "Знай, отец, что ради непорочного и равноангельского жития твоего придут другие ангелы и тебя, в теле, возьмут на небо. Там, со всеми ангелами, будешь наслаждаться зрением неизреченной красоты Господней..." Бедный затворник поверил бесу и должен был неминуемо погибнуть. Но Бог положил ему на сердце рассказать обо всем игумену. Узнав о предстоящем "вознесении", бо-гомудрый игумен предупредил затворника о грозящей смертельной опасности и остался вместе с ним ожидать мнимых ангелов. Когда злые духи явились в виде Божиих ангелов, он обнял прельщенного и возопил к Богу о помощи. Бесы сорвали с отшельника мантию и исчезли. Мантия видимым образом поднялась по воздуху на высоту и, наконец, скрылась из глаз. Через некоторое время монах и игумен увидели, как она падает вниз, демоны сбросили ее на острые камни...
Пришло на память и страшное искушение Антония Великого, когда бесы избили его до потери сознания!..
На меня напал дикий страх. Я чувствовал себя в положении обреченного, над которым повис дамоклов меч. Да и мог ли я обольщать себя несбыточной надеждой, что со мной, как с особым избранником Божиим, не случится ничего подобного?! Можно было бы уйти на ночь к братьям, живущим в новопостроенной келье, но, зачитавшись, я упустил время, а стемнело очень быстро. Прекрасно зная каждый изгиб, каждую выбоину на тропе, я все же не решился идти, вспомнив, что недавно братья видели на ней барса, а это самый опасный хищник здешних лесов! Поневоле пришлось остаться в своем дупле. Ободрял я себя тем, что минувшей ночью при чтении псалмов бесовское нападение прекратилось. Прочитал вечернее правило, молитвы на сон грядущим и лег на лежанку,. Долго ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. На короткое время забылся и вдруг увидел, что ко мне в дупло вкатился какой-то огненный шар, величиной с большой географический глобус. Он промчался по полу и закатился под лежанку. Я вскочил и не мог понять, что случилось. Мне казалось, что все было наяву. Потом сообразил, что это был сон. Возжег лампаду, свечу и начал совершать полуночное бдение. Раскрыл Псалтирь и прочитал 101 -и псалом: Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего отмене: воньже аще день скорблю, приклони ко мне ухо Твое: воньже аще день призову Тя, скоро услыши мя. Яко исчезоша яко дым дние мои, и кости моя яко сушило сосхошася. За ним по порядку все псалмы, которые читал в предыдущую ночь. Во время чтения внимательно прислушивался, но вокруг было тихо. Закончив чтение, совершенно успокоился. Отворил окно и выглянул наружу. Луны нет. Но при ясном звездном небе видимость прекрасная. Постояв с минуту, закрыл окошко и положил Псалтирь на место. Затем, подойдя к окну, снова открыл его и, немного подождав, смело выбрался из дупла. Когда стал возвращаться в дупло и перенес ногу за порог, на меня неожиданно напала какая-то странная торопливость. Как будто от кого-то убегая, я поспешно забрался в дупло и захлопнул окно. Потом опять раскрыл его, вышел наружу и даже на несколько шагов отошел от дерева. Однако, возвращаясь обратно в келью, вновь почувствовал то же: быстрее, быстрее, как будто кто-то гонится сзади. Я воспротивился этому чувству, попятился и, распрямившись, посмотрел вокруг: было тихо. Только где-то далеко в лесу кричали совы да пищали сони. Постояв с минуту, хотел войти в дупло, и все повторилось... Так происходило несколько раз. Наконец, я спокойно вошел внутрь, чуточку помедлив, вышел и опять спокойно возвратился. И на этом закончились бесовские страхования.
Однако демоны снова напали на меня, применив на этот раз совершенно иной способ воздействия. Теперь их цель - разрушить молитвенное трезвение, во что бы то ни стало отвлечь внимание от молитвы. Я живу один и поэтому огражден от празднословия. Но диавол находит другие пути, чтобы овладеть моим сознанием. Происходят удивительные вещи, от которых я буквально захожу в тупик. Почти еженощно, перед пробуждением, вижу, как кинофильм, очень образный, хорошо запоминающийся сон. Когда же просыпаюсь и начинаю заниматься умным деланием, где-то глубоко в подсознании появляются, чаще всего прочего, яркие картины и персонажи из ночного сна. Я стараюсь сразу же отсечь их, но они продолжают упорно нападать. Несмотря на все мои старания, мысленный противник рано или поздно вовлекает ум в беседу и этим оскверняет молитву, так что, в конечном итоге, труд ночного бодрствования сводится на нет.
По этому поводу я недавно навестил отца Исаакия и поведал ему о сатанинских кознях. Он сказал, что каждый из нас является домом Божиим, в котором совершается Богослужение и приносятся духовные жертвы. "Враг стремится всеми силами воспрепятствовать этому спасительному, устному и мысленному, молитвословию, применяя для этого все свои уловки в невидимой брани, - говорил старец. - Но и ты применяй различные приемы борьбы, изменяя тактику своего боя. Если ты приобрел самосовершающуюся Иисусову молитву, попытайся теперь подняться на вторую ступень умного делания, которую Исихий, пресвитер Иерусалимский, в своей книге называет "ум, глубоко молчащий". Подняться на нее сразу, минуя первую ступень (слежение за прилогами), невозможно. У того, кто не имеет самосовершающейся Иисусовой молитвы, ум занят двумя попечениями: это - перебирание четок с одновременной молитвой и борьба с помыслами. Тебе не нужно молиться по четкам. Обрати все свое внимание на борьбу с мысленными врагами. При этом ратоборстве нужно волевым усилием останавливать мышление. Мне когда-то, в былые годы, пришлось услышать от одного простого мирского человека нечто удивительное. Он говорил, что может долгое время ни о чем не думать. В этом, конечно, нет ничего сверхъестественного. Но все-таки это состояние дается нелегко. Постоянно упражняйся в этом делании. Сначала молчание ума продлится несколько минут. И, по мере навыка, будет постепенно увеличиваться. При этом занятии оком ума своего, то есть вниманием, смотри на свое сердечное место. Для этого палец руки приложи к левой части груди, чуть выше левого сосца, и сосредоточивай в том месте внимание. Учись молиться одним умом, чтобы язык твой был бездейственным. А иначе, хоть ты и молча будешь молиться, но если язык еле ощутимо двигается, то это еще молитва устная, а не умная. Преподобные Отцы писали, что Бог внимает уму и усердию, а не многоречию... Не опускайся вниманием ниже левого сосца. Ты будешь усматривать душепагубные прилоги или мысленные стрелы (как называли их в древности святые Отцы), которыми ведет с нами диавол невидимую брань. Когда заметишь их появление, быстро делай изнутри сердца мысленное крестное начертание: одну линию сверху вниз, а вторую слева направо. Наподобие того, как ты крестишь окно или дверь в своей келье, так неоднократно совершай и внутреннее крестное знамение, пока не сразишь им появившегося чуждого прилога-будь то мысль или образ. И вообще старайся как можно чаще производить внутреннее крестное начертание. Это делание поневоле будет заострять и удерживать внимание в области сердца. Предлагаю тебе эти приемы борьбы из своего опыта. Самодействующая молитва во время твоего бодрствования будет совершаться своим чередом".
Я возразил ему, сказав, что она у меня временами исчезает и я не слышу ее. Он пояснил, что это происходит из-за множества вражеских мыслей, заглушающих молитву. Иногда облака или тучи закрывают солнце, и оно становится невидимым. Точно так же бывает и в нашем деле. Из-за мысленного обуревания нельзя услышать внутреннюю молитву.
-Теперь, - продолжал брат,- я стал практиковать это, еще не свойственное мне, состояние умного безмолвия, при котором волевым усилием на определенный период удается остановить мышление. Наступает молчание ума. Умно-сердечная молитва совершается обособленно от моего деятельного участия в такт биения сердца. Но и диавол изменил методы борьбы. Он насылает тонкие, едва уловимые сознанием, мысленные прилоги, которые, преодолевая мое сопротивление, вторгаются в сознание. Кроме этого, добавилась новая брань. Однажды вечером, без малейшего повода с моей стороны, в мой ум залетело какое-то нелепое словосочетание, услышанное мной когда-то во сне - отрывок разговора одной знакомой послушницы со своей старицей: "Матушка, появился какой-то чужой кот и съел одного нашего котенка..." Странно то, что съел не цыпленка, не утенка или индюшонка, а котенка. И вот эта пустельга стала без конца вращаться в памяти во время вечерней и ночной молитвы.
Через две или три ночи демон повторил атаку - на этот раз уже через музыкальную фразу, напеваемую тонким голоском: "Цыпленок жареный, цыпленок пареный, пошел по улицам гулять. Его поймали, арестовали, велели паспорт показать". При появлении этой прибаутки я сначала рассмеялся, но потом отбивался от нее целую ночь. Одного из наших братьев бесы искушали, используя куплет из плясовой: "Калинка, малинка, малинка моя, в саду ягода калинка, малинка моя..."
По учению святых Отцов, всевозможные шутки и причуды, вызывающие смех, -дело блудных духов. Один из древнейших подвижников пишет: "Кто хочет испытать злобных демонов и приобрести навык к распознаванию их козней, пусть наблюдает за помыслами и замечает: на чем настаивают они, и в чем послабляют, при каком стечении обстоятельств... Демоны очень злятся на тех, которые значительно и деятельно проходят добродетели со знанием дела... Демонские песни приводят в движение нашу похоть и ввергают душу в срамные мечтания... Искушение монаха есть помысл, который, вошедши чрез страстную часть души, омрачает ум".
За беседой братья не заметили, как солнце скрылось между снеговыми вершинами, пора было прощаться.
На послушании у новых братьев -- Обличение зазнавшихся монахов -- Городские опасности -- "Кузыкальные" помыслы -- Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом
Поздним вечером брат-пчеловод отправился восвояси и, дважды сбившись с пути, добрался, наконец, до братьев, живущих в новой келье на второй поляне. Здесь он решил заночевать. Сообща совершили вечернее келейное правило и улеглись спать на полу. Ночью встали на полунощницу, а утром, чуть свет, стали исполнять утреннее правило, после окончания которого больной брат обратился к иеродиакону и иеромонаху с вопросом:
- Святые отцы, благословите: что мне делать?
- Иди, прорубай новую тропу на источник, - сказал иеродиакон.
"В это время усевшийся было за чтение иеромонах, оторвавшись от книги, запротестовал:
- Нет, я отменяю это послушание. Иди, вырубай заросли кустарника вокруг кельи, мне здесь нужно пошире расчистить территорию.
Больной брат, поклонившись им, вышел. Этот пожизненный послушник, сознательно ищущий себе зависимости, чтобы не творить своей воли, с первых же дней стал безропотно услуживать в простоте сердца двум своим сожителям, так же как служил когда-то брату-ленивцу. Он терпеливо тянул лямку послушания, несмотря на то, что был на много лет старше их. В его обязанности входило попечение о келье, приготовление пищи, выпечка хлеба и некоторые другие работы. Таким образом, новопришедшие были свободны от повседневных житейских забот. Надо заметить, что брат-ленивец, с первых же дней, как только стал жить совместно с этими, подобными ему лентяями, сразу же понял, что обстоятельства складываются не в его пользу, а потому немедля, под благовидным предлогом, возвратился в свою прежнюю келью.
Брат-пчеловод был неприятно поражен высокомерным тоном, каким иеродиакон и иеромонах говорили с больным братом, полагая, видимо, что повелевать им они имеют право, как люди, облеченные священным саном, а значит - более высокого сорта. Вечером, когда размещались спать на полу, иеромонах со вздохом сказал:
- Ох! Как же здесь тесно! - На что больной брат робко возразил:
- Батюшка, да здесь десять человек могут уместиться! Но тот высокомерно оборвал его, и брат замолчал.
Больной брат, этот монах-изгнанник, после вынужденного ухода из монастыря, вполне изведал жизнь человека, добровольно ради Христа обнищавшего и не имеющего собственной крыши над головой. Он испил полную чашу страданий скитальца, всем своим дрожащим телом познавшего стужу холодных русских зим. В эти тяжкие годы странствований он простудился и заболел туберкулезом. Испытав настоящие лишения, этот брат мог уже мириться с любыми стесненными условиями и рад был любому обогретому уголку, всегда повторяя: "Слава Богу за все."
Подобные ему люди во множестве уместились бы, как он считал, в этой келье. И даже если бы они спали в сидячем положении, то и тогда благодарили бы Бога. Но эти, только вышедшие из монастыря чванливые монахи, не испившие чашу всюду гонимых странников, не познавшие горестей жизни, искали себе удобств и почитания.
Когда больной брат вышел из кельи, пчеловод, оставшись наедине с новопришедшими, сказал:
- Глядеть на вас - и смех и горе: два господина и один раб у них в услужении. Бесприютные бродячие братья, принятые из жалости, ради Христа, в это благоустроенное пустынное место, не изведав тяжести трудов по освоению его, без зазрения совести уже сделались начальниками. И там, где не ссекли ни одной ветки, не выкорчевали ни единого пня, не забили ни одного гвоздя в келью, в которой поселились, чувствуют себя уже распорядителями.
Не ожидая столь откровенного обличения, они не смогли возразить на это ни единым словом. Брат-пчеловод надел на плечи свой рюкзак и ушел.
В тот же день, вернувшись к себе, он занялся подготовкой пасеки к зиме. Вместе с этим необходимо было заняться ремонтом и утеплением кельи, а также заготовкой дров. Когда со всем этим было, наконец, покончено, оказалось, что придется ехать в город за вощиной для пасеки и железными обручами, которые понадобятся для изготовления бочек. Такая поездка теперь стала более опасной, чем прежде. Если первое пребывание в спецприемнике окончилось сравнительно благополучно, то во второй раз оно грозило плачевными последствиями. Однако иного выхода не было, ехать было нужно.
Добравшись до города на попутной машине, пчеловод, словно пуганый заяц, бесконечно озирался по сторонам, чтобы не повстречаться случайно с милиционером. Бородатый человек, конечно же, обращал на себя внимание, поэтому все покупки он производил только поздним вечером. Из соображений безопасности в церковь он ходил только в будни, а если в воскресенье, - то крадучись, впотьмах, чтобы прийти на раннюю литургию, пока в городе еще бездействует милиция. Днем доступа туда уже не было. Черная машина с решетками несколько раз в продолжение службы подъезжала к церковной ограде, а милиционеры заходили в храм, высматривая подозрительных людей.
Вскоре по возвращении из города его посетило искушение, подобное тому, какое досаждало когда-то брату, живущему в дупле. Началось с того, что в городе ему случилось как-то вечером зайти в дом знакомых верующих людей, где он повстречал несколько пожилых женщин. После недолгой беседы они сдвинули стулья, сели в кружок и стали петь одну за другой какие-то не ведомые брату псальмы на Евангельскую тему, и все на один мотив. Поневоле пришлось слушать их, пока они не перепели все, что знали.
И вот теперь в своем уединении, среди глухой ночи, когда он занялся умно-сердечным деланием, вдруг где-то в глубине его сознания стала бесконечно повторяться эта монотонная мелодия. Он продолжал слышать ее и по пробуждении утром, и в течение всего дня без перерыва. Однако прошло двое или трое суток, искушение миновало, и молитвенное делание вошло в свою обычную колею.
Но вот в одну из ночей, на полунощнице снова повторилось подобное явление. В глубине сознания, как бы внутренним слухом он услышал музыку, но теперь играл целый симфонический оркестр. Ясно слышались звуки скрипок, виолончелей и контрабаса, только невозможно было понять, что именно они играли. Исполнялось какое-то большое музыкальное произведение в продолжение двух с половиной часов, не давая возможности сосредоточиться на молитве. Отшельник был вынужден сидеть и слушать этот концерт, не имея возможности продолжать свое молитвенное правило. Не дождавшись, однако, конца симфонии, он улегся спать, и музыка тотчас прекратилась.
В следующую полночь, стоило ему приступить к совершению своего келейного правила, как он услышал другой, на этот раз уже духовой оркестр. Под ликующие звуки военного марша неподалеку от его кельи послышалось, словно на параде, прохождение марширующих войск. Увлеченный бравурной музыкой, он незаметно для себя стал даже слегка помахивать в такт правой рукой. Так бесцельно проведенной оказалась и эта ночь. Диавол не дал пчеловоду произнести ни единого слова молитвы. Эти концерты, то в вокальном, то в инструментальном исполнении, стали повторяться чуть ли не каждую ночь. Однажды он слышал даже среди дня, как где-то недалеко, за кельей, пел хор городского кафедрального собора, причем хорошо слышалось знакомое сопрано одной из певчих.
Поразительным и непостижимым был один из концертов, который демон в очередной раз устроил в полночь. Это, по-видимому, была его собственная композиция, исполнявшаяся на каких-то металлических предметах, которые издавали своеобразный, изумительно нежный звук. Он был несколько похож на приятный, вибрирующий бой стенных часов. Исполнялось музыкальное произведение, мелодия которого напоминала старинный итальянский вальс "Неаполитанские ночи", брат даже запомнил этот несложный мотив, однако к утру все выветрилось из памяти.
О таком удивительном явлении, как музыкальные помыслы, брату не приходилось читать ни в одной из аскетических книг, поэтому он оказался в затруднении, не зная, как с ними бороться. Кроме того, музыкальные помыслы, казалось, непреодолимы. С обыкновенными помыслами, мысленными или зрительными, борьба проще -их можно сразить встречным словесным противоречием или мысленным крестным начертанием изнутри сердца (как учил отец Исаакий), после чего они исчезнут. Через некоторое время, конечно, они появятся вновь, но, сраженные тем же оружием отойдут, чтобы снова возвратиться в какой-либо другой форме или ином зрительном образе. Но в борьбе с музыкальными помыслами не помогали никакие известные ему способы и приемы невидимой брани. Ослабев, наконец, от мысленного противоборства с ними, он с глубокой скорбью стал призывать имя Пресвятой Девы Богородицы, прося себе помощи Царицы Небесной, и только после этого отступило от него вражеское наваждение.
Прошло довольно много времени. Как-то в часы молитвенного бодрствования в сознание откуда-то вошла стихотворная фраза из сказки Маршака: "Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом, бежит курица с ведром, заливает кошкин дом". Этот нелепый стишок демон стал назойливо и непрестанно вращать в уме, перебивая молитвословие, окрадывая память, чувства и внимание. Однако мысленным прекословием удавалось все же отбиваться от насильственно внедряемой в сознание фразы, правда, лишь на короткий промежуток времени. Но как только брат сосредоточивал внимание, вновь налетало надоедливое: "тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом..." Это мучение продолжалось довольно долго, пока он не вспомнил поучение св.Иси-хия, пресвитера Иерусалимского, советующего отражать демонские внушения словами псалма: И отвещаю поношающим ми слово... Не Богу ли повинется душа моя?...
Удалось остановить, конечно, лишь наиболее отчетливые внушения, но обычный, тонкий поток помыслов все же продолжал время от времени примешиваться к молитве.
Обольщение "благими" помыслами -- Вез молитвы не вынести уединения -- Иеромонах приводит новых братьев -- Постройка церкви -- Первая литургия -- Беседа о. Исаакия с инженером
Шло время, никто не нарушал спокойствия пустынников. Утихли опасения по поводу поисков с вертолета, а следовательно, и ареста. Вскоре братьям стало очевидно, что иеромонах тяготится жизнью в пустыни. Этот праздный человек, привыкший вращаться среди людской толпы, стал без конца мечтать о другом образе жизни. Шумное общество, от которого без оглядки убегали в древности преподобные отцы, тянуло его к себе как магнитом. Восторженное воображение без конца рисовало ему картины кипучей проповеднической деятельности, спасения людей, погибающих по неведению в пучине греха, которых благодаря своему риторскому таланту он поведет верной стезей из тьмы к свету. Слух о его успехах разнесется далеко за пределы Абхазии, и его имя сделается широко известным и славным среди народа.
Он, не сомневаясь, верил духу-обольстителю, который внушал, что с его проповедническими способностями он должен быть не здесь, а там, среди множества людей, что там он принесет значительно больше пользы Церкви, чем здесь, в глухой и безлюдной пустыни. Праздный образ жизни привел к тому, что он постепенно подпал под сильное влияние духа уныния, который внушал ему обольстительные фантазии во все дни его пребывания в пустынной келье. Конечно, если бы он ревностно стремился приобрести навык непрестанной молитвы, то это занятие само собой преградило бы доступ к нему обольстительных мечтаний, навеваемых врагами нашего спасения. Но он не счел нужным следовать советам преподобных отцов. Без благодати, приобретаемой почти исключительно молитвой, он оставался и без ее ограждения, а потому легко подпал под влияние супротивного духа.
Иеросхимонах Парфений Киевский писал в свое время: "Монаху самый верный путь ко спасению - уединение и в нем непрестанная молитва. Без молитвы нельзя снести уединения; без уединения - стяжать молитвы; без молитвы никогда не соединишься с Богом, а без сего соединения сомнительно спасение. Уединение и молитва выше всякого блага".
Наконец, без всякой на то нужды он стал делать одну за другой вылазки на берег озера к благодетельным монахиням, чтобы развеять тоску, которая не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Сестры приветливо встречали его со словами: "Батюшка, дорогой, милости просим, милости просим!" Заскучавший иеромонах оставался у них на несколько дней и, ублаженный их радушием, возвращался к себе в приподнятом настроении, но вскоре снова шел на берег озера с единственной целью развлечься в их обществе. Не выдержав своего томления, в конце осени, сопровождаемый двумя приозерными монахинями, он уехал в город.
Там сестры познакомили его со многими добрыми христианами-прихожанами кафедрального собора, которые очень радушно принимали его в своих домах. В городе он прожил довольно долго и в бодром состоянии духа возвратился в горы, но не один, а в сопровождении четырех человек.
Никого не спросив, иеромонах привел их на вторую поляну и поселил жить в новопостроенную келью. Среди пришедших были два монаха: один молодой послушник, только что демобилизовавшийся из армии, и старый пустынножитель отец Иларион, прежде много лет живший недалеко от горного селения Чхалта, расположенного в глубине гор, на расстоянии ста километров от Сухуми, где у него был обширный участок земли. По старости лет, будучи уже не в состоянии преодолевать трудности уединенного жития, он решил перебраться на другое местожительство, поближе к городу.
Считая иеромонаха своим благодетелем, великодушно принявшим их в свою, как они полагали, пустынь, новопришедшие поделились с ним своими деньгами. Получив этот подарок, на другой же день он уехал в город. Новоселы, не теряя времени, спешно начали строить две кельи простейшим способом, в забирку, причем без пазов, впритык закладывая на мох наколотые из каштанового дерева нетолстые пластины в каркас. Строительство шло весьма успешно, так что в половине первого зимнего месяца было завершено сооружение обеих келий. Крыши им сделали из коротких дощечек, наколотых также из каштанового дерева, окна на первое время затянули целлофановыми пленками, а печи сложили из скальных каменных плиток.
Иеромонах на полученные от братьев деньги с помощью добрых людей оформил себе городскую прописку, после чего прислал через приозерных монахинь письмо в пустынь, повелев вновь пришедшим строить церковку по чертежу, сделанному им в письме, а сам уехал из Сухуми куда-то в Россию.
Началось строительство маленькой пустыннической церкви. На это дело призвали всех: и брата-пчеловода, и брата, живущего в дупле, и даже брата-ленивца. По чертежу церковка похожа была на обыкновенную келью, но с небольшой алтарной пристройкой, а потому сделали обыкновенный каркас, на вкопанных в землю столбах, со сплошной обвязкой по верхам, включив в нее и алтарную пристройку, крышу которой делали обособленно. К середине зимы строительство церкви было закончено.
К этому времени вернулся иеромонах. В рюкзаке он привез антиминс, священническое облачение и алтарные принадлежности, которыми снабдил его в России один старый архиерей. Типикон и богослужебные книги были принесены из города еще раньше, как и все прочее, что необходимо для совершения литургии. Первую службу совершали накануне Рождества Христова.
Теперь литургию могли служить каждое воскресенье, а также в Господские и Богородичные праздники. Вечерня и утреня отправлялись с вечера, а литургия ночью, вслед за полунощницей. Отпуст бывал уже перед рассветом. Петь почти никто не умел, а потому пели, как могли, за уставщиком, знавшим на память монастырские распевы. По большей части практиковали обыкновенное гласовое пение. На каждое богослужение собирались все жители пустыни, поскольку зима стояла малоснежная и заносы не препятствовали посещению церкви ни брату, живущему в дупле, ни братьям из старых келий.
За каждой литургией все причащались Святых Божественных Тайн, после чего расходились восвояси. В середине марта быстро растаял снег и, пока вода в реке не успела подняться, к озеру за чем-то был послан послушник, который вернулся не один, а с отцом Исаакием. Тот пожелал жительствовать среди братьев, так как у них стало совершаться церковное богослужение. За неимением отдельной кельи, его пока поместили в помещении церкви. Сообща перенесли его пожитки и продукты.
Как-то после окончания церковной службы, на братской трапезе, отец Исаакий поинтересовался, совершались ли здесь когда-либо водосвятные молебны. Ему ответили, что совершали только один раз-в день Богоявления. Тут отец Исаакий вспомнил и рассказал об одной своей встрече:
- После праздника Богоявления минувшей зимой я возвращался из города. Добравшись автобусом до поселка Цебельда, пешком направился к своей пустыньке. Была ненастная погода, шел дождь со снегом. Пришлось накрыться целлофановой пленкой. По пути меня догнала легковая машина, ее водитель пригласил меня сесть в автомобиль, и мы поехали вдвоем. Он сочувственно поинтересовался, какая нужда заставила меня путешествовать в такую ненастную погоду. Я ответил, что позавчера было Крещение и я ездил в город на службу и водосвятный молебен.
- И была вам нужда, - удивился он, - по такой погоде мучиться идти на эту церемонию освящения воды?! И что там особенного-то, если священник опустит в воду серебряный крест и вода после погружения в нее серебра делается на долгое время непортящейся? Это явление известно еще с далекой древности.
- Какое у вас образование, молодой человек? - спросил я.
- Высшее, - ответил он, - я по специальности горный инженер-маркшейдер.
- Удивляюсь, - сказал я, - кто же это смог внушить вам такую нелепицу, что вода после погружения в нее серебра становится непортящейся?
- Это заключение ученых, - убежденно ответил он.
- Да эти безумствующие фантазеры, - отвечал я, - сочинители всевозможных басен, сами обманулись и других ввели в заблуждение, вот и получается точь-в-точь как с тем мужиком, про которого писал когда-то Лев Толстой: "Спросили, - говорит, мужика: какими силами двигается паровоз? Мужик отвечает: паровоз толкается бесом - и мужик неоспорим, бессмысленно с ним препираться". Вот точно так же получается и у вас. Но я не могу понять, как же это вы, будучи сами ученым человеком, слепо верите чьему-то абсурдному мнению, раболепствуя перед авторитетом учености. Вы бы хоть когда-нибудь сами проверили достоверность этого умозаключения, опустив в стакан с водой какую-либо серебряную вещь. Тогда на собственном опыте вы убедились бы в несостоятельности этого утверждения, потому что гниющая вода вскоре докажет вам лживость ваших ученых. Тридцать лет тому назад в ограде городской церкви, - продолжал я, - был сделан огромный бетонный резервуар вместимостью пять тонн, с плотно закрывающейся на замок крышкой. Внизу у него есть несколько кранов. Каждый год, на Крещение, его заполняют доверху водой. Архиерей перед лицом всего народа всегда говорит: "Я имею обычай освящать воду не серебряным, а деревянным крестом" -- и он показывает всем деревянный крест изящной резьбы. Эта вода многие годы не подвергается никакому естественному гнилостному процессу. В ней не заводятся ни инфузории, ни злые эвглены и никакие иные микроорганизмы, вызывающие процесс "цветения" и разложения. Но поверьте мне, пока не будет отслужен водосвятный молебен, во время которого архиерей или простой священник, при пении богоявленского тропаря, погружает в воду крест, благодать Святого Духа не сойдет на воду и не освятит ее, хотя бы даже погружали в эту воду великое множество всяких крестов: золотых, серебряных или деревянных.
С незапамятных времен в Православной Церкви существует обычай водосвятные крещенские молебны совершать на реках. Помню, как у нас, в России, совершали водосвятия на Каме и на Волге, во время которых освящались тысячи кубометров речной воды. Эта вода не испортится бесконечное число лет. Лично у меня такая вода хранилась двадцать пять лет, пока я не разбил, по неосторожности, бутылку. Одна женщина мне рассказывала, что ее прадед в молодости ходил в Иерусалим, где участвовал в водосвятии на реке Иордан и принес оттуда бутылку с освященной водой, которая хранится у них уже сто лет.
Но что такое освященная вода? Вы, по недостатку веры, смотрите на нее без должного благоговения, не проникая умом в таинственность неведомого явления, совершающегося с нею при ее освящении. Но должен вам сказать, что ее мистические свойства, хотя и проявляются достаточно часто, однако только лишь по вере.
Когда мы подъехали к месту, где я должен был выходить, инженер стал уговаривать меня посетить его дом, чтобы продолжить нашу беседу, но я вежливо отказался, объяснив, что до жилья мне идти еще далеко, а время уже позднее. Не знаю, изменились ли после нашей беседы его взгляды, но я убежден, что он остался под большим впечатлением.
Устройство переправы -- По канату над бурным потоком -- Иеромонах отправляется по монастырям за помощью * Искушение богатством -- Сухумские похождения иеромонаха -- Обольщения блудного демона
Надвигалось время весеннего половодья. У братства появилась общая забота: устроить переправу через реку на этот период. Брат, живущий в дупле, специально поехал в город. Там какой-то слесарь изготовил ему устройство, подобное тому, каким пользуются альпинисты для переправы через ущелья. Оно представляло собой каретку со стальными колесиками-блоками. Братья сумели где-то приобрести длинный, не слишком толстый, но прочный трос и натянули его от берега к берегу, привязав концами к толстым деревьям. Затем закрепили на тросе блочное устройство, привязав к нему проволокой деревянную люльку, в которой можно было свободно переправляться с одного берега на другой.
В середине весны при таянии снегов в реку хлынули с гор потоки вешних вод. Выйдя из берегов, река катила по дну своего русла огромные камни. С грохотом неслись они в бурном потоке тесным ущельем в Амткельское озеро. Переправляясь через реку в подвесной тележке, братья с замирающим сердцем смотрели вниз в эту бурлящую стремнину вешних вод с одной и той же мыслью: не дай Бог кому-нибудь по неосторожности выпасть из люльки с эдакой высоты в бешено ревущий поток.
Когда наступило время весенних посадочных работ, жители второй поляны пришли к месту переправы, намереваясь по обыкновению переехать в тележке на противоположный берег, где они вместе с другими братьями обрабатывали огород. После того как удачно переправились двое из них, следующий попытался было возвратить тележку с помощью привязанного к ней шнура, но тележка, докатившись до середины, вдруг остановилась, за что-то зацепившись. Брат потянул сильнее, и шнур лопнул. Все растерялись. Как же быть? Кому-то теперь надо лезть по этому качающемуся тросу, чтобы сдернуть с места тележку.
Но кто решится на этот поступок? Слишком велик риск, ведь при малейшей оплошности можно сорваться в эту страшную пучину, которая моментально поглотит смельчака, захлестнет его высокими волнами и не даст выплыть даже самому сильному пловцу. Бросили жребий, он выпал на долю послушника. Завязав на поясе полы подрясника, он поднялся на трос, подтянувшись, как на турнике, и опершись сверху всем телом на ладони рук, стал медленно двигаться по нему. С обеих сторон, затаив дыхание, братья следили за его движениями, непрестанно взывая к Богу о помощи.
Трос раскачивался из стороны в сторону, послушник часто останавливался, выжидая, пока уменьшится амплитуда колебаний, и тогда вновь продолжал свой путь. Временами, когда казалось, что он теряет равновесие, все замирали от ужаса, видя, как раскачивается трос, сильно провисший посередине. Почему-то никому не пришло на ум подсказать ему, что удобней и безопасней было бы передвигаться по тросу, повиснув на нем снизу и обхватив его руками и ногами. Но, как это всегда бывает, хорошие мысли приходят слишком поздно.
Но вот, наконец, послушник забрался в тележку. Оказалось, что порвалась одна из прядей троса и ее концы в месте разрыва создали преграду для блоков каретки. Послушник долгое время находился в тележке, расплетая в обе стороны разорвавшуюся прядь, пока не удалил ее всю из троса, после чего вновь появилась возможность свободно переправляться с одного берега на другой.
Едва дождавшись дней светлой Пасхи, иеромонах в неделю апостола Фомы, надев на плечи рюкзак, ушел из пустыни горной тропой, чтобы на первой попутной машине уехать в город. Он намеревался до Пятидесятницы совершить паломничество по российским монастырям для сбора средств на содержание пустынножителей.
В первую очередь заехал в Троице-Сергиеву Лавру и, выбрав момент, когда вся лаврская братия собралась на обед в трапезную, обратился к ее насельникам с просьбой о материальной помощи бедствующим пустынножителям. При этом он в ярких красках описал, какие лишения и невзгоды были ими перенесены при освоении пустыни в диких, труднопроходимых дебрях горного ущелья, отделенного от внешнего мира глубоководным Амткельским озером с высокими скалистыми берегами. Рассказал о непролазных зарослях субтропических кустарников: рододендрона, лавровишни и колючей барцинии, среди которых обосновались на жительство изгнанники после "сокращения монастырских штатов", где наперекор врагам Церкви они сделались тружениками пустыни. Рассказал в мельчайших подробностях о сказочном дупле, в котором обосновался на жительство брат-отшельник. Поведал также о постройке пустынной церковки, где он совершает божественную литургию, о нехватке вина, муки для просфор, лампадного масла, воска для свечей, ладана, богослужебных книг, икон и прочего.
Лаврские монахи, умилившись сердцем, пожертвовали сотни рублей на нужды пустынников. Не осталось в стороне и начальство Лавры. Для пустыннической церкви собрали много ценных икон в серебряных ризах, подарили позолоченный напрестольный крест, снабдили необходимыми книгами, облачением - короче говоря, всем, в чем был недостаток.
Архимандрит-проповедник, обязанностью которого являлась церковная проповедь, с амвона рассказал молящемуся народу о нуждах монахов-пустынножителей, и люди (в основном, конечно, пожилые женщины) после окончания богослужения окружили иеромонаха. Образовав затем очередь, друг за другом подходили к нему, называя свои имена, и жертвовали деньги с единственной просьбой, чтобы отцы-пустынножители, хоть один раз, помянули их имена в своей далекой пустыни. Он едва успевал записывать имена благодетельниц в свой блокнот.
На следующий день все, что было пожертвовано - иконы, книги и облачение он почтовыми посылками отправил в Сухуми на адреса знакомых ему благодетельниц, а деньги обменял в сберегательных кассах на аккредитивы.
В тот же день, вечерним поездом, он уехал в Пюхтицкий женский монастырь, где, так же как и в Троице-Сергиевой Лавре, произнес в трапезной свою заранее подготовленную речь, после которой расчувствовавшиеся монахини отдали ему все свои денежные сбережения.
Снова обменяв полученную сумму на аккредитивы, он немедленно уехал в Псково-Печорский монастырь, а затем в Почаевскую Лавру. Побывал также и в Рижском женском монастыре, и в Никольско-Преображенской пустыни, завершив свое турне в Одесском мужском монастыре, откуда и возвратился уже в Сухуми. Получив вещи, которые были отправлены им по почте, он переправил их с монахинями в пустынный скит, откуда позднее братья перенесли все это на вторую поляну, в церковку. На деньги же, пожертвованные благочестивыми рабами Божиими для содержания пустынножителей, он купил себе дом в Сухуми, сделавшись обладателем земельного участка в курортном городе. На нужды пустыни, вместе с проживающим в нем братством, он махнул рукой.
После своего возвращения из паломничества он однажды все же наведался в пустынную церковку, принеся с собой огромную, хорошо переплетенную книгу, где чьей-то искусной рукой в три ряда на каждой странице каллиграфически были написаны имена, сообщенные ему доброхотными жертвовательницами. Отслужив всего лишь одну литургию, во время которой больной брат в алтаре прочитал все эти имена, иеромонах вновь отправился в город, навсегда оставив книгу в алтаре. Больной брат, этот абсолютный бессребреник, в течение целого года после исполнения своего келейного правила, ежедневно стоял в алтаре и едва успевал за два часа прочитывать объемистый том, в котором заключалось не менее двадцати пяти тысяч имен.
Конечной целью иеромонах поставил себе всеми правдами и неправдами пробиться в штат священнослужителей кафедрального собора, но этому желанию не суждено было осуществиться. Подвел случай. Однажды опьянев до беспамятства, он лежал на одной из улиц города. Милицейская машина увезла его в вытрезвитель, об этом стало широко известно. Со временем, однако, ему все же удалось склонить на свою сторону регента, разумеется, не без подарка, и определиться в состав архиерейского хора на правах штатного певца. Получив определенный статус, он стал вести праздную жизнь обывателя. Целыми днями с утра до вечера шатался по кафе и закусочным, стрелял в тире из пневматического ружья, загорал на пляжах вместе с курортниками и курортницами, совершал увеселительные прогулки по морю на экскурсионном катере или разъезжал в такси по городу: то в обезьяний питомник, то на фуникулер, то в ботанический сад. Иногда ездил на городской ипподром, поглядеть на конные скачки и прочее, и прочее.
Вечернее время он посвятил посещению домов и квартир благочестивых женщин-христианок, особенно тех, где проживали молодые инокини или одинокие девицы. Там он заводил речь о возможности приобретения благодатной Иисусовой молитвы, живя среди мира, хотя сам не имел ни малейшего опыта в этом деле. Он предлагал каждой из своих слушательниц метод своего собственного изобретения, заключающийся в том, что при произнесении первого слова - "Господи" - внимание ума нужно устремлять выше верхушки сердца, при словах "Иисусе Христе" нужно было переключать внимание в нижнюю часть сердца, далее, при словах "Сыне Божий" - устремляться вниманием на правую сторону сердца, и затем при словах "помилуй мя грешную" - на левую его сторону. Свою бредовую идею он назвал "методом крестообразной молитвы", о которой, естественно, нет ни намека, ни упоминания у святых Отцов.
Целомудренные девицы, желающие взлететь по духовной лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней, с увлечением слушали его поучения и, при свойственной им восторженности, прославляли его повсюду в обществе подобных себе, называя благодатным и даже прозорливым.
У иеромонаха зародилась самолюбивая идея: организовать собственную христианскую общину из этих одиноких женщин и девиц. На первых порах он демонстративно в присутствии своих почитательниц совершил постриг в рясофор двух молодых девиц, после чего стал называть их матушками. Через некоторое время постриг в рясофор еще двух девиц и тех также стал называть матушками, что, конечно, было очень лестно для прочих его почитательниц, которые в будущем ожидали того же и для себя. Впоследствии стал постригать и в мантию. Так примерно за полгода образовалось небольшое общество инокинь, проживающих в разных местах города.
Со временем он все чаще стал посещать некоторых из своих почитательниц. Постоянное общение незаметно для них сделало привычным вольное обращение - мать всех пороков. Он уже заходил в эти дома и квартиры, как к себе домой, и в увлекательных беседах с глазу на глаз и даже при нескольких участницах разговора исподволь, как бы невзначай, касался случаев блудных падений среди монашествующих в давние времена. При этом он незаметно пытался укрепить в их сознании мысль, что горячим покаянием падавшие быстро заглаживали свой грех и впоследствии получали даже духовные дарования.
Молодые, неопытные в духовной брани женщины и девицы с тайным услаждением, улыбаясь и шутя, слушали эти повествования, которые стали для них губительной сетью. Почти всегда этот увлекательный разговор продолжался далеко за полночь, и разгоряченным собеседникам было уже не до вечерних молитвословий. Теперь время проходило в почти ежевечерних увеселительных посиделках, которые впоследствии свелись к беседам только лишь об искушениях.
Поистине, достойно удивления то, как все эти целомудренные и благочестивые девицы под действием искусительных рассказов, при содействии, конечно, блудного демона, совершенно забывали о тяжести этого греха, особенно для монашествующих, и об обычных мерах предосторожности. Мало кто из них не сожалел потом, оплакивая горькими слезами свои грехопадения с крайне плачевными последствиями.
В главах о деятельной жизни авва Евагрий, наблюдая эту переменчивость души, как бы с удивлением пишет: "О демоне же, делающем душу бесчувственною, должно ли и говорить что? Я, по крайней мере, боюсь писать о нем. Как это душа выступает из собственного устроения своего и в то время, какой (демон) находит на нее? Тогда и страх Божий и всякое благоговеинство душа отлагает, грех не ставит в грех и беззаконие не считает беззаконием; о Страшном Суде и вечной муке вспоминает, как о простом (голом) слове, - и Бога хотя исповедует, но повелений Его знать не хочет. Когда она движется ко греху, (то) как ослепшая, не видит, и, как глухая, не слышит, поношение от людей ставит ни во что, (а также) и стыд пред ними..."
Опыт гласной исповеди -- Два подвижника -- Старец Анемподист отправляется в горы -- И снова - литургия -- Монах-молчальник -- Избиение в спецприемнике -- Смерть Николая-молчальника
Пустынная церковка не оставалась бездействующей: братья обычно собирались в ней накануне воскресных дней и полиелейных праздников. Службу совершали чином, который практикуют при отсутствии священника. Вместо литургии служили обедницу, каждый из присутствующих поочередно выходил вперед, становился около алтаря лицом к братьям и во всеуслышание исповедовал свои грехи. Затем каждый брал из чаши ложечкой частицу запасных Даров и причащался. Так продолжалось довольно долго,
В середине лета брат, живущий в дупле, решил сходить в Георгиевку проведать старца Онисифора. В один из ясных дней, рано утром он отправился в путь и к вечеру уже добрался до кельи старца, находящейся на окраине селения. Перед входом прочитал общеизвестную молитву и, услышав "Аминь", вошел в келью. Кроме старца, в ней находился еще один благообразного вида монах весьма преклонного возраста.
После взаимного приветствия отец Онисифор пригласил брата сесть на табурет и стал расспрашивать о жизни их монашеской общины, особенно о здоровье старца Исаакия. Поговорив немного, он вышел во двор и занялся приготовлением ужина, а у брата завязался оживленный разговор с неизвестным ему старцем, который, как оказалось, был игуменом. Вместе с о.Онисифором они подвизались в Киево-Печерской Лавре вплоть до ее закрытия в 1961 году. Затем обстоятельства разъединили их, и они долгое время не имели никаких сведений друг о друге. Отец Онисифор сразу же уехал на Кавказ, а о.Анемподист, так звали старца, остался в Киеве. С течением лет, видя бесполезность своего жития среди мирской обстановки, он решил тоже уехать на Кавказ. В Сухуми о.Анемподист задержался довольно долго, расспрашивая в храме о своем друге о.Онисифоре у приезжавших из разных мест монахов-пустынников. Однако так ничего и не узнал. Как-то он познакомился со старым пустынножителем, который пригласил его в свою пустынь, где жили несколько монахов на небольшом расстоянии один от другого.
Братья расчистили землю под огороды, насадили даже виноград и развели пчел. Здесь о.Анемподист и жил долгое время. В этом году недалеко от пустыни начались лесоразработки и братьям пришлось покинуть обжитые места. Вернувшись в Сухуми, о.Анемподист неожиданно повстречался в соборе с отцом Онисифором и тот увез его к себе в Георгиевку.
Но совместная жизнь для монахов-отшельников, привыкших в течение долгих лет к абсолютному уединению, оказалась великим испытанием. Оба старца занимались умно-сердечной молитвой, которая требует уединения и абсолютной тишины. Незначительные влияния извне, будь то малейший шорох или даже глубокий вздох брата, отвлекают ум и он имеет тогда обыкновение уклоняться в разнообразные тонкие, едва уловимые помыслы, которые затем переходят в обыкновенное интенсивное пустословие. Так и в этом случае: два отшельника, соединившись в одной келье, лишили один другого желанного молитвенного состояния, но никто из них ни полусловом не обмолвился о своих трудностях, по смирению не желая огорчить брата. Конечно, у монахов-подвижников, достигших совершенства, судя по их собственным письменным свидетельствам, ум, соединившись с сердцем, пребывал как бы отчужденным от всего внешнего.
Блаженный патриарх Калист в своей книге, в главах о молитве, пишет: "Ум, очистившийся от всего внешнего и чувства всецело подчинивший себе деятельною добродетелью, неподвижным пребывает внутрь сердца".
Подобное сему писал еще некто из святых Отцов: "Истинно мудрый человек, имея тело как бы кабинетом души и безопасным местом убежища, на рынке ли бывает или на праздничном торжестве, на горе или на поле, или среди толпы людской - сидит в своем естественном монастыре, собирая ум внутрь и любомудрствуя о подобающем ему. "О том же пишет и епископ Феофан Затворник: "Когда случится с кем начать говорить, то ум мой отсоединится от сердца, и когда закончу говорить, то ум тотчас же соединится с сердцем".
Но эти два монаха, несмотря на то, что оба были уже в преклонном возрасте, по-видимому, не достигли еще этого состояния, а потому пребывали в чине среднепреуспевших.
Узнав от пришедшего брата об Амткельской пустыни, о.Анемподист стал упрашивать, чтобы тот взял его с собой. Разумеется, он был нужным человеком для амткельских пустынножителей, так как они долгое время уже оставались без священника, но брат сомневался, что старец сможет преодолеть такое большое расстояние, а главное - высокий Георгиевский перевал. Он спросил старца:
- Дойдешь ли ты туда, отец? Старец игумен с уверенностью ответил:
- Дойду, дойду, Бог поможет!
Утром следующего дня, на рассвете, они отправились в путь.
Брат надел на плечи рюкзак отца Анемподиста, а тот пошел вслед за ним налегке. Поднимаясь на Георгиевский перевал, чтобы не утомить старца, который выказал необыкновенную резвость, брат шел не спеша, часто отдыхая, но о.Анемподист, несмотря на свои восемьдесят пять лет, шел, ни на шаг не отставаяя от него. Возле источника путники прохладили себя студеной водой, наполнили походную фляжку и продолжили подъем. Старец бодро шел, не отставая от своего провожатого. На вершине перевала немного отдохнули и стали спускаться по узкой тропинке в долину бывшего греческого селения. Брат украдкой наблюдал за идущим вслед старцем, опасаясь, чтобы ноги не отказали ему, но тот шел, не замедляя шага.
В полдень подошли к кельям приозерных монахинь. Здесь их сытно покормили, и брат предложил остаться у них на ночлег, чтобы утром, со свежими силами, не спеша дойти до пустыньки, но старец понудил его немедля продолжить путешествие. В кельях матушек нашлись для него припасенные братьями резиновые сапоги большого размера. Он надел их, взял в руки свою походную палочку, и они пошли на спуск к северной оконечности озера. Монахини, выйдя из келий, долго смотрели им вслед, дивясь необыкновенно бодрой походке старца. Спустившись крутой тропой к берегу речки, брат вытащил из-под колодины две длинные заостренные палки, которые братья, при окончании своего пути, обычно прятали в том месте.
Одну из палок он взял сам, а другую отдал старцу, объяснив, как нужно опираться на нее при переходе через реку, и они продолжили свой путь к ее верховьям, переходя с одного берега на другой. Старец уверенно переходил по воде на другую сторону, но выбирался на противоположный берег уже с помощью брата, потому что берега были хотя и не слишком высокие, но обрывистые, притом сплошь песчаные, и когда на них наступали, они обваливались. На глубоких бродах, особенно там, где было сильное течение, брат всегда становился выше старца, чтобы перегородить собою бурлящий поток и тем самым ослабить силу напора воды на идущего ниже по течению старца. Вечером они достигли пустынных келий. Старец, хотя и с трудом, медленно, но все же взобрался по склону до поляны, где находилась пустынная церковка. Братья уступили ему келью, которая была построена первой и была просторнее всех остальных.
В первое же воскресенье отец Анемподист изъявил желание отслужить литургию. Больной брат накануне испек просфоры, и рано вечером в субботу началось бдение, которое продолжалось шесть часов. Старец, к удивлению всех, все это время стоял на ногах, за исключением нескольких моментов богослужения, когда разрешается сидеть.
В девять часов вечера, по окончании утрени, сделали перерыв. Братья разошлись по кельям отдыхать. Ушел в свою келью и отец Анемподист, но ровно в полночь, освещая тропу электрофонариком, он пришел в церковь продолжать службу. Прочитали полунощницу и часы, вслед за ними началась литургия, по окончании которой старец приступил к исповеди, а потом ко .причащению, которое закончилось уже утром. И все это время, почти пять часов, он стоял на ногах. Удивительно, что в столь преклонном возрасте старец был на редкость бодрым: хорошо слышал и хорошо видел, имел хорошую память и, несмотря на высокий рост, нисколько не горбился.
После богослужения двое из братьев занялись приготовлением трапезы, а остальные, в ожидании ее, сели вокруг отца Анемподиста, прося его рассказать им что-нибудь на пользу души из своего личного опыта. Несколько помедлив, он стал рассказывать:
- В феврале месяце позапрошлого года оборвалась жизнь одного никому почти не известного пустынножителя, оставив в недоумении тех, кто его знал. А началась эта история с того, что много лет тому назад в Сухумской кладбищенской церкви появился никому не известный, похожий на монаха, странник-молчальник. Он носил бороду, длинные волосы, а на голове - потрепанную монашескую скуфью. Одет он был в очень грязный брезентовый плащ с башлыком и кирзовые сапоги. С виду - настоящий бродяга. Он никогда ни с кем не разговаривал. Церковные уборщицы кормили его остатками с панихидного стола, а где он жил - этим никто никогда не интересовался. Комендант кладбищенской церкви случайно обнаружил его в одном из склепов, спящего на лежащих в нем гробах. Он пытался вступить с незнакомцем в разговор, но тот молчал, не отвечая ни на один из заданных вопросов.
Комендант кладбища был глубоко верующим человеком с очень сострадательным сердцем. Он без труда догадался, что перед ним - бездомный странствующий монах. Немного подумав, комендант сказал:
- Если тебя здесь обнаружит милиция, то меня накажут за это строже, чем тебя самого. Пойдем ко мне в дом, немного поживешь у меня, а там будет видно, куда тебя определить. Ты не бойся, я тоже верующий человек и во всем помогу тебе ради Христа.
Странник кивнул головой и начал складывать в рюкзак какие-то книжки, лампадку и иконку. Когда пришли в дом, комендант поинтересовался:
- Ну, как же все-таки тебя зовут, любезный?
Гость показал рукой, чтобы ему дали карандаш, и на клочке бумаги написал каракулями: "Имя мое - Николай".
- Ну вот, а меня зовут Федор, - сказал комендант. Прожив у Федора некоторое время, Николай заметил, что его жена не слишком благоволит к нему, поэтому он присмотрел себе местечко в хлеву, где рядом с коровой, за перегородкой, было свободное место, в котором обычно складывали дрова. Он написал Федору, что желает жить один в дровянике, чтобы не отягощать их. Федор с возмущением стал объяснять ему, что там холодно и за одну ночь можно простудиться, но Николай настоял на своем.
Далеко в горах у Федора была собственная пасека и небольшой домик с печью, в котором никто не жил. По соседству располагалась большая колхозная пасека, а в ней - сторож, который, по договоренности, присматривал за пасекой Федора. На чердаке домика, в деревянном ящике, хранилось довольно много продуктов и кухонная посуда. Обо всем этом он рассказал Николаю, и тот одобрительно закивал головой. Уже начали готовиться к отъезду, как вдруг неожиданно погода изменилась: в городе начались дожди, а в горах выпал глубокий снег. Движение транспорта прекратилось, и все их замыслы расстроились. Стали ждать прояснения. Потянулись дни за днями, а погода, наперекор их чаяниям, продолжала бушевать.
Живя в хлеву, брат Николай питался от стола хозяев, но со временем заключил, что и этим отягощает их. Тогда он написал Федору, что питаться будет сам от себя. Федор в недоумении пытался расспрашивать его о причине такого решения, и Николай написал: "Когда буду жить на твоей пасеке и караулить твоих пчел, тогда и хлеб твой буду есть, а раз не работаю, то и питаться буду сам от себя".
Он стал ходить на городской рынок, чтобы в мусорных урнах собирать полугнилые овощи и фрукты, которые бросали уборщицы рынка в конце рабочего дня. Набрав сумку овощного мусора, он приносил его к себе, в дровяничек, перебирал, очищал, обрезал и готовил из него варево.
Однажды, нежданно-негаданно, милиция оцепила рынок и произвела проверку документов, набрав полную машину бродяг, среди которых оказался и Николай. Привезли их в
спецприемник и стали, заполняя на каждого следственные бланки, водворять по одному за решетку. Дошла очередь и до брата Николая: спросили фамилию - он молчит, спросили вторично - он молчит, тогда рядом стоящий милиционер, размахнувшись,' ударил его по голове так, что с нее слетела скуфья. Николай нагнулся, поднял ее и надел на голову. Опять задали тот же вопрос - он молчит. Милиционер ударил его вторично, скуфья опять упала на пол, но он уже не стал ее и подымать.
Следователь смотрит на него и по выражению лица и глаз заключает, что он все понимает, но почему молчит?..
Тогда стали его изуверски бить, свалив на пол. Пинали ногами куда попало, но ничего не добились - он молчал, не произнеся ни единого звука. Наконец, сняли отпечатки пальцев обеих рук и втолкнули в КПЗ.
Позже об этой сцене рассказывал другой странник, который вместе с братом Николаем оказался среди арестованных. На третий день после первичного допроса, на спецмашине, его повезли к врачу-психиатру, потом в клинический научно-исследовательский отдел. Все эксперименты, однако, подтвердили, что он нормальный человек, только с признаками дистрофии (крайнего истощения организма в целом).
Следователем овладело неотступное желание любыми средствами заставить его говорить, потому что с подобным явлением ему ни разу не приходилось сталкиваться за годы своей следовательской практики. В течение сорока дней на нем испробовали все методы подследственных истязаний, какие применяют лишь к самым злейшим преступникам. Но ничего не добились - он упорно молчал.
Когда, наконец, из Москвы прибыл ответ, что в дактилоскопической картотеке розыска уголовных преступников он не числится, городской прокурор повелел выпустить Николая из спецприемника. После освобождения ему зачитали постановление, что в двадцать четыре часа он должен покинуть город, а про выдачу денег на билет, конечно, даже не заикнулись.
И пошел брат Николай на свою прежнюю квартиру - в хлев к Федору. Только после пребывания в спецприемнике он стал необыкновенно боязлив: вздрагивал при каждом резком звуке. Заметив это, Федор поспешил увезти его на свою пасеку, там он успокоился и прожил довольно долго, кажется, около двух лет.
Но случилось непредвиденное: Сухумский леспромхоз построил новую дорогу к обнаруженным в горах массивам букового леса, среди которых было много и медоносного разнолесья: лип, каштанов, павлонии, дикой черешни и разнообразных цветущих кустарников. Многие из сухумских пчеловодов ринулись со своими пасеками по новой дороге в эти девственные леса. Решил переехать туда со своей пасекой и брат Федор, временно оставив Николая жить на прежнем месте.
Недалеко от того места, где поселился брат Николай, примерно в шести километрах, проживал у подножия горы один верующий мирянин, по имени Андрей. Он жил одиноко, без жены, в собственном капитальном доме с небольшим участком земли, на котором расположена была пасека и фруктовый сад. Брат Андрей и брат Федор были задушевными друзьями. Когда Андрей в конце лета приехал в город и зашел к Федору, чтобы осведомиться о результатах медосбора в новом месте, он, между прочим, поинтересовался и о Николае-молчальнике.
Брат Федор ответил:
- Я не бывал у него с самой весны, так что даже не знаю, как он там живет.
Тогда Андрей предложил поехать вместе, чтобы проведать Николая. Наполнили продовольствием два рюкзака и на попутном лесовозе добрались до нужного места в горах, а затем стали взбираться наверх, к месту, где обосновался Николай. Подойдя к келье, окликнули его. Прошло две-три минуты молчания, наконец дверь стала медленно приоткрываться, и на пороге показался бледный, исхудавший брат Николай. Мелкими, неуверенными шажками он пошел к ним навстречу, одной рукой придерживаясь за стенку дома. Брат Андрей с изумлением взглянул на него, еле живого, и обрушился с укоризнами на Федора, упрекая его в бездушном отношении к доверившемуся ему человеку.
- Если взялся за богоугодное дело, - говорил он, - так надо доводить его до конца. По своей оплошности ты заморил до полусмерти этого раба Божия, а ну-ка, если бы он умер из-за твоего нерадивого отношения, ты же всю оставшуюся жизнь мучился бы от угрызения совести!
Оставив брату Николаю принесенное ими продовольствие, они молча ушли. В течение всей осени Андрей навещал Николая, снабжая его продуктами, а когда тот окреп, сказал ему:
-Теперь, брат Николай, ты уже сам ходи ко мне, я буду довольствовать тебя всем необходимым.
И стал Николай, с помощью Божией, по ночам, чтобы не наткнуться случайно на лесничего, спускаться с горы к нему в дом.
Однажды, в середине февраля, пришел он к Андрею. В тот год, по здешним меркам, стояла холодная зима и лежал довольно глубокий снег. Андрей положил ему в рюкзак картофеля, немного дрожжей и пачку чая. Взглянув на Николая, - он сидел возле железной печки и с усилием снимал с ног кирзовые сапоги, - Андрей ужаснулся: сапоги были обуты на босу ногу. Он поспешно принес шерстяные портянки и протянул их Николаю, но тот отрицательно покачал головой. Было заметно, что ноги его распухли и едва влезали в голенища сапог.
Ушел Николай поздней ночью. Пробираясь вверх по занесенной снегом горной тропе, на полпути он, вероятно, почувствовал боль в сердце. Сняв с плеч рюкзак, Николай вывалил из него картофель возле корня упавшего дерева, собираясь, очевидно, на другой день вернуться за ним. Пройдя еще немного по склону, он упал возле маленькой лощинки и умер. Скуфья скатилась вниз до половины горы. Так он и пролежал трое суток, занесенный снегом. За это время мыши отгрызли ему нос.
Разыскивая потерявшегося бычка, случайно наткнулся на Николая один скотовод, который и сообщил об этом Андрею.
С тех пор прошло уже много времени, - закончил свой рассказ отец Анемподист, - и я всякий раз после окончания своего келейного правила, когда начинаю прочитывать братский синодик, поминая брата Николая, почему-то всегда задаюсь вопросом: увенчался ли успехом его самовольно воспринятый образ чрезмерно сурового подвига?
Отец Анемподист - о благоразумии в подвиге -- О непрестанной духовной брани -- Несколько стадий в развитии страсти -- В диавольской паутине
- Молчальничество среди людского окружения - это просто несуразица, - продолжал о.Анемподист, - и даже известие о нем вызывает крайнее удивление. Как вид подвига, молчальничество основывается на словах Спасителя: "Не судите, да не судимы будете".
Святой Иоанн Лествичник пишет: "Один из самых кратких путей к получению прощения грехов состоит в том, чтобы никого не осуждать, ибо в осуждении есть погубление души своей".
Основоположником подвига молчальничества считают Арсения Великого, которому самим Богом были возвещены слова: Арсений, бегай людей и спасешься, - а через некоторое время повторены: Арсений, беги, молчи, безмолвствуй - в этом корни безгрешия. И Арсений, устремившись к исполнению этого повеления по благословению свыше, несомненно чувствовал назирающее за ним око Божие.
Однако в его житии невольно обращает на себя внимание одно вынужденное отступление от указанного Богом подвига. Это случилось, когда группа церковных предстоятелей, приступив к нему, просила сказать хотя бы несколько слов в научение. Уступая их просьбе, он спросил: "Сохраните ли слово мое, если скажу вам?" Они изъявили согласие. Тогда Арсений сказал им: "Если услышите, что где-то Арсений - не приближайтесь туда", - и затем вновь сомкнул свои уста. А ведь святого Арсения никто не подвергал телесным истязаниям, требуя от него каких-либо признаний, его лишь со смиренной учтивостью упрашивали сказать несколько слов, и он, сообразуясь с обстоятельствами, отступил от назначенного ему Богом подвига, показав высокую свободу духа.
От Николая же следователь требовал сообщить о себе необходимые сведения, чтобы заполнить на него формуляр дознания. Это ведь не какое-то греховное празднословие или ложь, а всего лишь краткое деловое общение, которого требовало существующее законодательство. За свое безрассудство он и поплатился, как я думаю, своей жизнью. Рассуждение, по утверждению святых Отцов - это высшая добродетель. "Вся с советом твори - муж бессоветный сам себе враг", говорят они. Вот я и думаю: не понапрасну ли прошли все эти годы произвольных страданий?
Несомненно, если бы он имел возможность общаться с опытными монахами-пустынножителями, то мог бы почерпнуть от них нужные познания для своего совершенствования. Аскетических творений преподобных Отцов у него никаких не было, да они, вероятно по его малограмотности, были бы для него трудны. Дважды мне пришлось повстречаться с Николаем, когда он жил у Федора на пасеке. И оба раза он писал на клочке бумаги одни и те же слова: "Нуждаюсь в поучении". Но в чем именно? Если бы он умел быстро писать, была бы возможность узнать о его духовных нуждах, но его малограмотность являлась для этого преградой, и я не знал, что ему отвечать. Немало меня удивило и то, что я не видел у него четок. Сказать, что он уже не нуждался в них, имея навык непрестанного молитвенного бодрствования, я не могу. Это сомнение посеяло во мне внимательное наблюдение за выражением его лица и внешним поведением. Опыт подсказывает, что даже многие из получивших дар непрестанной молитвы с течением времени, из-за нерадения, теряли это приобретение. И тогда вновь, поневоле, брали в руки когда-то уже оставленные ими четки, возвращаясь вспять к новоначальной молитвенной азбуке. Думаю, что и Николая неминуемо должны были постигнуть те же искушения, общие для всех. И все же четок у него не было. Судя по всему, он к тому же оставался в абсолютном неведении о сущности сокровенной мысленной войны, которая ведется каждым из подвизающихся в глубине своего сердца. Это наука о мысленной брани не против крови и плоти, -как писал апостол Павел, -но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф.6,12).
Подвижники прежних веков оставили нам бесценное сокровище - книги, изъясняющие способы ведения невидимой брани с невидимыми врагами - демонами.
"И во время этой борьбы, - пишет Макарий Великий, - встретятся противящиеся тебе помыслы, борющиеся с умом твоим, и помыслы эти повлекут тебя и станут кружить в видимом, то есть в мирском и суетном, от чего ты бежал".
Неожиданным мысленным нападениям человек подвергается в течение всей жизни независимо от времени суток. А потому Господь и предостерег нас, говоря: Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение (Мк.14,38).
А апостол Павел добавил: Непрестанно молитесь! (1Фес.5,17). И мы, сознавая опасность своего положения, молитвенно взываем: невидимых враг моих неусыпание веси Господи, и окаянныя плоти моея неможение веси, Создавый мя.
Крик о помощи в этой мысленной брани мы находим в молитве ко Пресвятой Деве Богородице - "Нескверная неблазная...", находящейся в чине службы великого повечерия, где говорится: Не гнушайся мене сквернаго, скверными помыслы, словесы и деянии всего себе непотребна сотворша..., и в повседневной утренней молитве - "Воспеваю благодать Твою Владычице...," где мы взываем: Умерщвленнамя страстьми оживи... и во многих других. У апостола Павла в послании к Римлянам сказано: В членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих... (Рим.7,23).
Страстность не в естестве человека, как учат об этом святые Отцы, она совне, как нечто придаточное, как порок, как порча, которую диавол стремится привить человеку во все дни его жизни, внушая ему страстные помыслы. В непрестанности и неутомимости этих внушений и заключается успех мироправителей тьмы века сего.
Как вы знаете, братья, основных страстей, по общему разумению святых Отцов, насчитывается восемь: чревоугодие, блудная страсть, сребролюбие, гнев, тщеславие, гордыня, уныние, суетность. Одержимый, хотя бы одной из этих страстей, отчуждает себя от Бога, и Благодать Святого Духа покидает его. Тело, например, делается мертвым, когда выходит из него душа, а душа умирает, когда покидает ее Благодать Святого Духа. Отсюда и молитвенное воззвание: Умерщвленна мя страстьми оживи, а потому святые Отцы увещевают: либо ты должен уничтожить зародившуюся в тебе страсть, либо она, укрепившись, уничтожит тебя.
Попытаюсь теперь показать вам, братья, невидимую деятельность лукавых духов на примере наиболее часто встречаемой в повседневной жизни страсти гнева.
Вот демон бросает первую мысленную стрелу в спокойно сидящего человека. Отцы называют ее прилогом. заключающим в себе, например, такую мысль: "Вчера в споре собеседник уязвил тебя оскорбительным словом, на которое ты не смог тогда дать надлежащего ответа". Сидящий встрепенулся, потому что мысленная стрела угодила в цель.
С этого момента началось развитие помысла - это вторая ступень, именуемая Отцами вниманием. Сидящий человек поднялся с табурета, в голове промелькнула мысль: "Да, действительно, я не нашел, что ему ответить, а ответить можно было бы вот таким словом или даже вот таким".
Далее в развитии помысла выделяют третью ступень, именуемую Отцами - сочетанием. Человек начал ходить взад и вперед по комнате, потрясая кулаками. В голове замелькали мысли, обгоняя одна другую. Демон молниеносно внушает ему подходящие для воображаемого диалога язвительные слова: "Надо было бы ему сказать то и это. Ах, как жаль, что нужные слова всегда приходят на ум слишком поздно. Да, да, нужно было уязвить его вот таким словом. Ну-ка, ну-ка, хотел бы я знать, что бы он мне на это ответил?"
Возбуждаемый подобными мысленными внушениями, гнев все более и более охватывает человека. Наступает четвертая стадия поражения ума демонами, именуемая пленением.
Наконец, разъяренный человек начинает мечтать о реванше, строить планы мщения на завтрашний день, когда он сможет употребить все, что заготовил. В этом усматривается завершительная - пятая стадия развития помысла, именуемая страстью. Люди, живущие в миру, подпадая подобным образом под влияние страсти гнева, не придают этому никакого значения, хотя апостол Павел предупреждал, что ни гневливые, ни злоречивые досадители Царствия Божия наследовать не могут (см.1Кор.6,9-10).
Возможно ли человеку избежать этой бедственной страсти? Конечно, возможно!
Духовно опытные люди, внимательно и постоянно следя за прилогами, в тот момент, когда демон бросает свою мысленную стрелу, сразу уклоняются от нее, то есть не вступают в разговор с прилогом. Этим и останавливается губительное развитие помысла.
Прилог, как мысленное внушение извне, не вменяется человеку в вину. Им лишь выявляется произволение человека в выборе между добром или злом. Если же в сердце имеется хотя бы незначительное расположение к той или иной страсти, то он останавливает на демонском внушении свое внимание, и тогда прилог, развиваясь, пленяет ум и сердце.
Бывают, однако, случаи, когда по невнимательности человек как-то бессознательно допускает развитие прилога до третьей стадии "сочетания", но если затем, как бы встрепенувшись, он волевым усилием оторвется от беседы с греховным помыслом, то не допустит ему овладеть собой. Если же этот момент будет упущен, то в четвертой стадии пленения вырвать ум из опутавшей его сети почти невозможно.
Внимая себе, нужно непрестанно творить Иисусову молитву, пусть даже первоначально по четкам. Впоследствии она обратится в самодействующую, по навыку, - и в этом основа основ, ибо молящийся ум опознает приближение подкрадывающегося помысла. Мгновенно опознав его, ум должен стремительно, как научает этому Святой Исихий, с гневом воспротиворечить лукавому словами псалмопевца: отвещаю поношающим ми слово, ...не Богу ли повинется душа моя"! (Пс.118,42; 61,2). И после противоречия тотчас из глубины сердца следует возопить ко Христу, моля о помощи. И тогда сам подвизавшийся увидит, как достопоклоняемым именем Иисуса враг, словно прах ветром, развевается и гонится прочь.
Но даже и над тем, кто уже одержим страстью, простирается всемилостивая Десница Божия. И если он прибегнет в неотступной молитве к милующему и спасающему Богу, то увидит начало избавления. По мере усердия в покаянии, сначала он увидит ослабление, а потом с течением времени затухание страсти.
В этот период человека можно сравнить с мухой, запутавшейся в паутине и стремящейся высвободиться из нее. Паук, в свою очередь, тоже употребляет все известные ему способы, чтобы удержать муху в паутине. Своим покаянным молитвенным трудом человек приклоняет к себе милосердие Божие, и Господь помогает ему, постепенно рассекая узы, делающие его пленником закона греховного. Но и диавол не медлит в своем усердии и, как тот паук, обматывает дополнительными путами уловленную сетью душу. С великим усилием он, словно штопор, ввинчивает в сознание человека свои душепагубные помыслы, от которых вновь воспламеняется затухшая было страсть.
Писал некто из Отцов: "Не всели мы стали храмом идолов, вместо храма Божия? Не все ли мы стали вместилищем злых духов, вместо Духа Божия? Не всели мы из сынов Божиих соделались сынами геенны? И никто не негодует на меня, слыша сию истину..."
Продолжительность диавольского пленения будет зависеть от того, как долго человек будет позволять себе беседовать с помыслами. Некто из святых Отцов сравнил страсть с горящей лампадой, которая угаснет, если в нее не добавлять масла. Так и человек, если не будет принимать внушаемые демонами страстные помыслы, увидит, как страсть постепенно исчезнет.
Тут ударили в деревянное било. Отец Анемподист поднялся и вместе с братьями отправился на трапезу.
Дикие пчелы -- Наглость ленивца -- Прожорливые медведи -- В Азанту, к охотникам -- Двуногий волк -- Кот предчувствует беду -- Медвежонок попался -- Охотники ушли -- о. Анемподист теряет сознание
Еще ранней весной брат, живущий в дупле, нашел где-то в лесу дерево с дикими пчелами. Однажды, прибив к нему дощечки в виде лестницы, он поднялся наверх, сделал два широких пропила в стволе и, весь изжаленный, спустился вниз. На другой день пустынник взял дымарь, с великим трудом пересадил пчелиную семью в переносной улей и отнес брату-пчеловоду.
В начале лета пчелы вполне освоились и окрепли на новом месте. Пчеловод произвел искусственное роение. Образовались четыре пчелосемьи. Погода в то лето стояла прекрасная, поэтому брат смог размножить свою пасеку до десяти ульев, не считая двух маленьких ульев-нуклеусов. По окончании взятка ленивец снова пришел за медом. Пчеловод наполнил его бидон и сказал:
- Возьми любые два улья, унеси к себе и займись сам пчеловодством.
Через некоторое время, вернувшись с носилками и послушником, тот потребовал не два, а четыре улья, так как увидел увеличение пасеки. Брат-пчеловод, не вступая с ним в спор, согласился и отдал все, что тот просил. Эти ульи были унесены за речку, на вторую поляну. Пчеловоду удалось, однако, пополнить молодыми пчелами два нуклеуса, и у него вновь образовалась пасека из восьми ульев, только, конечно, уже не той силы.
В начале осени огород подвергся опустошительным набегам медведицы с медвежонком. Звери стали пожирать молодые початки кукурузы. Их появление грозило уничтожением всего урожая. Непрошеные гости безбоязненно появлялись не только ночью, но и днем.
Как-то раз пчеловод, находясь возле своей кельи, услышал подозрительный шум в кукурузе. Взяв палку, он пошел на звук и увидел, что маленький медвежонок, свалив несколько кукурузных стеблей, пожирает сочные початки. Брат с криком бросил в него палкой. Испуганный медвежонок убежал прочь. Отшельник устремился за ним в погоню, намереваясь поймать его. Вдруг, с другой стороны, из кукурузы выбежала медведица и, обогнав медвежонка, помчалась впереди его. Медвежонок ковылял вслед за ней. Брат, забыв, что это дикие звери, бежал за ними, намереваясь ударить палкой либо медвежонка, либо медведицу, словно каких-то домашних животных, зашедших в огород. В конце посадок медведи шмыгнули в густые заросли кустарника, окружавшего поляну. Брат остановился и прислушался: ни малейшего шороха. Немного постояв, ударил палкой по кустам, куда спрятались звери. Медведица с испугу так громко рявкнула, что у пчеловода мурашки пробежали по спине от страха. Он стал звать живущего неподалеку брата. Когда тот прибежал на его крик, вторично ударил по тому же месту, но там уже никого не было. Медведица, догадавшись, что тут появился второй человек, бесшумно исчезла. Стало ясно, что осмелевшие звери не оставят своего промысла. Поразмыслив, решили призвать какого-нибудь охотника, чтобы он убил или хотя бы отпугнул досаждавших зверей. Но кого позвать? Братья не были знакомы ни с одним человеком в ближайшем селении. На другой день один из братьев пошел просить приозерных монахинь о помощи.
Исполняя их просьбу, одна из монахинь пошла в Азанту и утром следующего дня возвратилась не с одним, как ожидалось, а с четырьмя охотниками, что, конечно, было крайне нежелательно. Они принесли на своих плечах два огромных медвежьих капкана весом по сорок килограммов. Не медля ни минуты, брат повел их на свой лесной огород, Охотники попеременно несли две тяжелые ноши, часто и подолгу отдыхая. К вечеру пришли на место. Пчеловод, увидев пришедших незнакомцев, невольно обратил внимание на необыкновенно темное лицо одного из абхазцев, с тяжелым сверлящим взглядом чуть красноватых глаз. У брата мелькнула тревожная мысль-предчувствие: в лице этого человека к ним заявился двуногий волк. Подозрительный субъект сразу же окинул хищным взором стоящую на поляне пасеку, как будто обнаружил давным-давно разыскиваемую вещь, и стал пристально, украдкой присматриваться к ней. Прочие охотники тотчас разыскали две тропы, по которым медведица с медвежонком спускались с горы к огороду, и поставили на них, возле посева кукурузы, свои капканы. Потом все зашли в келью, за исключением их товарища с темным лицом, который почему-то задержался в лесу.
У пчеловода был кот. Когда вошли эти три человека, он продолжал преспокойно расхаживать по келье, отираясь возле их ног. Через некоторое время вошел охотник с темной физиономией и прикрыл за собой дверь. Кот с беспокойством начал мяукать. Пчеловод приоткрыл дверь, и он пулей вылетел на улицу. Кот не появлялся до тех пор, пока этот человек не ушел из кельи. Все обратили на это внимание...
Рано утром весь лес огласился протяжным ревом. В капкан передней лапой попал медвежонок. Охотники, схватив ружья, побежали к тому месту, откуда доносился рев. Послышались два залпа. Медведица стояла в растерянности около попавшегося в капкан медвежонка, но ничем не могла ему помочь. Из двух залпов ни одна пуля не попала в цель. Зверь убежал в глубь леса. Тогда три охотника, спрятавшись в зарослях, устроили засаду. А четвертый, "темный", стал нещадно бить медвежонка железной лопатой. Тот неистово вопил, призывая на помощь мать, но, ж ни странно, она не прибежала на защиту. На медвежонка надели веревочный ошейник с поводком и освободили из капкана. Потом привели к келье и посадили в дровянике, привязав к столбу. Он уселся на задние лапки, глядя на окружающих людей и полизывая ущемленную лапку.
Послушник, придя случайно на первую поляну, начал играть с ним. Засунул ему в рот локоть, обернутый лоскутом от разорванной телогрейки. Медвежонок еще не кусался, потому что челюсти были еще слабые, но глаза у него были уже злые, с красными прожилками на белках. Ему принесли три очищенных початка кукурузы, и он стал их не спеша грызть.
Ночью охотники попеременно караулили медведицу, сидя на чердаке кельи. Надеялись, что она придет к медвежонку. На это она не решилась, однако утром, чуть свет, стала озлобленно рычать в том же месте, где в минувшее утро вопил медвежонок. Охотники, прибежав туда, к удивлению своему, увидели, что она попалась в тот же капкан. Они убили ее с одного выстрела и потом с трудом приволокли к келье.
Медвежонок, глядя на свою убитую мать, спокойно сидел на привязи, нисколько не волнуясь. Охотники сняли с медведицы шкуру, потом раепороли живот и вынули желудок, величиной почти с футбольный мяч. Он был переполнен зернами пережеванной кукурузы. Странно, что, лишившись своего единственного детеныша, медведица нисколько не тосковала и не потеряла аппетита. В ту же ночь она съела столько кукурузы, что у нее едва не лопнул желудок...
На другое утро охотники ушли в свое селение, взяв с собой медвежонка и мясо медведицы. Шкуру растянули и прибили снаружи на стенку кельи для просушки. Оставили и оба капкана.
Через два или три дня после случившегося события пришел на первую поляну старец Анемподист с братом - жителем дупла, чтобы посмотреть на бедственное состояние огорода после посещения его медведицей с медвежонком. Осмотрев все, они решили остаться на ночлег в келье брата-пчеловода и утром уйти. Ночью разразилась ужасная гроза. Пошел такой ливень, что речка за несколько часов вышла из берегов, преградив им путь на вторую поляну.
Трос в то время был уже давно отвязан. Подвесную тележку сняли сразу же после весеннего половодья. Пробыв два дня на первой поляне и не предвидя конца наводнению, которое после таких ливней обычно продолжается в течение двух, а то и трех недель, старец, по всей вероятности, не желая стеснять брата-пчеловода, решил с сопровождающим его попутчиком пройти по горной тропе через пять горных перевалов до келий приозерных монахинь, чтобы там переждать время половодья.
Рано утром они двинулись в поход. Чтобы сохранять равновесие на подъемах, старцу приходилось постоянно хвататься руками за ветви рододендрона, лавровишни и мелких деревьев, а порою придерживаться и за скальные выступы. Много сил отнимала ходьба по глинистым оползням или осыпи мелкого щебня. Осыпи образуются при разрушении так называемых камней-трескунов. Эти камни постепенно разрываются под палящими лучами солнца на мелкие частички и затем сплошным потоком сползают к подножию горы.
Подойдя к последнему перевалу, старец спросил, долго ли еще идти. Брат ответил:
- Прошли пока только половину пути, потому что впереди лежит самый высокий перевал, равный по трудности всем, ранее пройденным.
Старец сел отдохнуть и призадумался, чувствуя, видимо, большой упадок сил. При подъеме на последний перевал холщовая рубаха на нем вымокла до нитки. Он поминутно останавливался, переводя порывистое дыхание. Брат, видя это, снял с себя пояс и дал в руки старцу один конец, а сам, взявшись за другой, стал тянуть его за собой, направляясь к вершине перевала. Поднявшись наверх уже к вечеру, они свернули с основной тропы и пошли к кельям двух новых монахинь, недавно поселившихся на жительство немного ниже Анниной могилы, в густых непролазных зарослях. Это были те две женщины, которые ночевали когда-то в дупле вместе с умиравшей Анной.
Придя к ним, старец в ожидании ужина лег на постель и сразу же уснул. Через полтора часа монахини позвали его на ужин, но он, не подымаясь, отказался от еды. Сопровождавший его пустынник, чтобы не стеснять своим присутствием матушек, ушел к кельям приозерных монахинь.
Старец проснулся поздно утром. Пока матушки готовили ему завтрак, он взял у них какую-то книгу, вышел из кельи и сел невдалеке от нее, возле края скалистого обрыва, тянущегося до северной оконечности озера. Отец Анемподист читал, время от времени посматривая вниз на стремительный мутный поток, несущийся к озеру. Вдруг он потерял сознание, свалился набок и стал сползать в ужасную пропасть. На нем были новые хлопчатобумажные брюки. Сползая, он случайно зацепился манжетом одной штанины за растущий на краю обрыва куст рододендрона и остановился. Монахини, увидев это, прибежали на помощь, но вытащить его им оказалось не под силу. Наконец, старец очнулся, понял, что произошло, и стал, опираясь руками, помогать монахиням. Таким образом они выволокли его наверх.
После апоплексического удара старец еще два дня жил у матушек. Сидя в келье, он с печалью говорил: Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах семьдесят лет, и множае их труд и болезнь (Пс.89,10). Этими словами подвижник выразил унылое состояние своей души.
В былое время эти слова царя-пророка Давида прочитывались как-то бессознательно, механически. Иногда отшельник вроде бы касался умом памяти смертной, но сама смерть представлялась ему чем-то бесконечно далеким. Обычно он поспешно отгонял от себя тяжелую мысль о смерти. Теперь же это туманное будущее становилось грозной реальностью, осознавалось как непреложная истина. Слова псалма глубоко запали в его сердце как извещение о близком конце и скором переходе в вечность. Понимая, что в пустынь он жить уже не сможет, старец решил уехать в Россию. Когда пришел брат-житель дупла, отец Анемподист с его помощью не спеша спустился к дороге, и они на попутной машине уехали в Сухуми. Через несколько дней старец улетел в Россию к своему старому монастырскому другу, который служил в приходской церкви.
"Темнолицый" охотник -- Слежка за братьями -- "Здесь - я хозяин!" -- Переноска пасеки за 13 ночей -- "Отдай охотнику пчел... " 'Между двух огней -- Темнолицый в бешенстве -- "Я вас всех перережу! " -- Кот - в медвежьем капкане
Настало время выкапывать картофель, обрывать стручки фасоли и собирать уцелевший урожай кукурузы. Братья всей общиной собрались на огороде, за исключением о.Исаакия. В это время, как будто нарочно, появился "темнолицый" охотник. Увидев других, еще не известных ему пустынников, он даже всплеснул руками от изумления. Братья приуныли. Всех посетила одна и та же мысль: в лице этого человека к ним нагрянул соглядатай.
Сняв со стенки просохшую шкуру, темнолицый свернул ее и положил в мешок. Оставив мешок возле кельи, он отправился с винтовкой бродить в окрестностях огорода, будто бы выискивая диких животных. На самом же деле, он хотел выследить братьев и узнать, где они живут. Найдя удобное место, откуда хорошо просматривалась река, охотник притаился в кустах. Не догадываясь об этом, братья спустились, как всегда, по косогору к речке и гурьбой пошли по ее берегам на вторую поляну. Раньше пустынники переступали обычно с камня на камень, чтобы не оставлять следов. Но за последнее время совершенно осмелели и стали безбоязненно расхаживать по всем направлениям. Вот и на этот раз они пошли прямо по песку. Спустившись с горы, темнолицый незаметно пошел за ними. Дойдя до большого ручья, где был поворот на вторую поляну, он по их следу дошел до мельницы, которую братья построили в минувшую весну, и потом вернулся назад.
Уже поздно вечером темнолицый добрался до брата-пчеловода и решил остаться у него на ночлег. Вошел в келью, притворил за собой дверь и сел на скамейку. Кот, как и в прошлый раз, стал испуганно метаться: то под стол, то под койку, тревожно мяукая и не находя себе места. Когда пчеловод приоткрыл дверь, кот, как и прежде, пулей вылетел наружу и спрятался в дровянике. Странное поведение кота наводило на неприятные размышления. Животное, видимо, чувствовало в этом человеке недоброжелателя.
Некоторое время сидели молча, а затем незваный гость стал пытаться завести разговор по душам:
- Давай мы разведем здесь из твоих пчел пасеку в пятьдесят ульев. И тебе хорошо будет, и мне.
Должно быть, темнолицый надеялся, что пустынник с великой радостью воспримет это предложение... Но тот ответил:
-А для чего мне пятьдесят ульев? Нет-нет, более восьми пчелиных семей я разводить не намерен. Мне этих достаточно. Благодаря им я полностью себя обеспечиваю и, к тому же, имею время для молитвы и изучения Священного Писания.
Услышав такой ответ, охотник изменился в лице, сверкнул глазами и раздраженно, на ломаном русском языке сказал:
- Ты жена не имеешь, дети не имеешь! Помогай мне жить. Я мучусь, а не живу. Семью кормить не могу, деньга совсем не имею, жена мой хуже всех одет. Я каждый день на охоту хожу, время свободный совсем не имею.
- А я вот как раз по тому самому и жены не имею, чтобы мне семью не кормить, - ответил пчеловод, - потому у меня и время свободное есть для богослужения. Ради этого я и уехал из города и поселился в лесу.
- Оставь ты этот глупость, - настаивал темнолицый, - давай займемся хорошее дело, разведем здесь большой пасека и тогда оба будем жить богато.
- Нет-нет, - возражал отшельник, - мое основное дело - это богослужение, а не пчеловодство. И богатство мне совсем не нужно, потому что я одинокий человек.
- Тогда я тебе здесь жить не разрешаю. Это мой охотничий участок. Здесь я хозяин.
- А где кончается этот твой участок?
- Весь левый сторона реки, до самый хребет, - ответил охотник.
Взял винтовку, мешок с медвежьей шкурой и ушел на ночлег в келью брата-ленивца. Придя к нему, сказал:
- Пусть твой товарищ по-хорошему отдаст мне пять ульев из своей пасеки.
-А сам он за счет чего будет существовать? - спросил тот.
- Какой мой дело, пусть еще разводит...
Рано утром темнолицый стал бродить по кустарниковым зарослям вокруг поляны, спустился до половины косогора и, в конце концов, наткнулся на укромное место, где у пчеловода были спрятаны бочки с медом - в общей сложности двести килограммов. Обнаружив мед, хищник сразу же ушел в селение.
Предчувствуя что-то недоброе, пустынник пошел в свое укромное место и увидел, что сыщик обнаружил его кладовую. Медлить было нельзя. Всю ночь пчеловод с электрическим фонариком переносил мед из одного секретного места в другое. Утром, закончив дело, запер келью на замок и ушел на вторую поляну.
В тот же день на первую поляну заявились трое грабителей - родные братья темнолицего, причем один из них был лесником участка, на котором располагалась эта поляна. Все они пришли с бидонами, надеясь наполнить их медом, но... надежда их, конечно, оказалась тщетной. Тогда они сообща стали рыскать по косогору, отыскивая новое место, куда была перенесена кладовая. После длительных безуспешных поисков предводитель зашел в келью ленивца и сказал ему:
- Ну ладно... Пусть мед он унес, зато пчелы эти все будут мои. Я буду разводить здесь для себя пасеку.
После неудачного набега шайка ни с чем ушла в селение.
Пчеловоду опять предстояла спешная работа: нужно было до похолодания перенести пасеку с одного места в другое. Найдя в стороне от второй поляны, среди густых зарослей, подходящее место на склоне горы, он расчистил там небольшую площадочку и растянул на ней палатку. Каждый вечер приходил на первую поляну с переносным ульем и одну за другой уносил пчелосемьи на новое место. Это был необыкновенно тяжелый труд.
Для того чтобы перенести одну пчелосемью вместе с ульем, нужно было ходить три раза с полной нагрузкой. Сначала приходилось переносить пчел и двадцать четыре основные и подставные рамки для улья, затем - основной и надставной ульекорпусы и напоследок дно и крышку. В общей сложности при переносе всей пасеки требовалось сходить двадцать четыре раза, при длине пути в четыре километра, спускаясь с горы по речке и потом опять подымаясь.
Обстоятельства вынудили пробираться по кустарниковым зарослям, не делая тропы, чтобы не выдать нового местонахождения пасеки. Предстояло еще перенести объемистую медогонку и весь пчеловодный инвентарь, и все это - в кратчайший срок. Изнемогая от усталости, брат в течение тринадцати ночей завершил эту изнурительную работу. Когда он пришел к церковке, его обступили братья. Все они, за исключением отца Исаакия, больного брата и жителя дупла, который в то время отсутствовал, настоятельно просили:
- Отдай, брат, охотнику пчел. Отдай ради мира. Ты сам знаешь, что в Евангелии написано: Отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку (Лк.6,29).
Пчеловод возразил:
- Так написано у Евангелиста Луки, а у Матфея несколько иначе: Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду'(Мф. 5,40). Итак, если этот посягатель имеет какое-либо отношение к моей пасеке, то пусть судится, я уступлю ему.
- Нет-нет, - загалдели они, - отдай, отдай. Исполни Евангельскую заповедь.
Один из вновь пришедших заметил:
- В Писании сказано: Кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два (Мф. 5.41). А потому, брате, ты бы не только пчел, а и меду даже оставил бы ему хоть немного.
- А я с чем бы остался? На какие же средства стал бы существовать?
- Бог тебя не оставит. Бог тебе невидимо поможет, - в один голос уверяли братья.
Тогда пчеловод, глядя на них, сказал:
-Любезные братья-благотворители! Вы пришли сюда, на это благоустроенное пустынное место по прорубленной торной тропиночке. Вы не внесли еще никакого вклада в освоение пустыни. Не испытали тягости изнурительных трудов, не имеете о них даже малейшего представления! Ваши финансовые сбережения еще целы, и каждый хранит их при себе. Я же остаюсь вовсе ни с чем.
Теперь я между двух огней: въезд в город мне воспрещен из-за того, что после пребывания в спецприемнике я дал подписку о выезде из города в двадцать четыре часа, а потому, при вторичном водворении в спецприемник, бу-. ду уже посажен на скамью подсудимых за нарушение паспортного режима. Но и остаться здесь - значит жить, как на вулкане! Вы в собственных интересах говорите мне "отдай, отдай, отдай!" Вы силитесь возложить на меня бремя, какого сами понести не сможете. Ведь вы обыкновенные плотские люди, такие же, как и я, ни на йоту не опередившие меня ни в чем. И поэтому я не хочу вас слушать.
Если бы эти слова сказал мне больной брат, я возразил бы даже ему. Хотя знаю с уверенностью, что если бы он оказался в моем положении, то, ни на минуту не задумываясь, поступил бы так, как желательно вам. Но... делаю оговорку, - он монах, пришедший в меру совершенства. А я пока еще только новоначальный. И если по каким-то чрезвычайным обсгоятельствам больной брат вынужден будет выйти из пустыни в мир, то в любое время, в любом месте и при любых обстоятельствах - мир (по словам преподобного Серафима Саровского) как раб будет служить у ног его лишь только потому, что он есть истинный раб Божий, новый человек - человек не от мира сего, достигший меры бесстрастия. И простодушные люди, младенцы во Христе Иисусе, сразу же почувствуют исходящее от него духовное благоухание, которого не чувствуем мы по своей душевной черствости и тайной гордости из-за своего самопревозношения. Эти духовные младенцы неотступно будут пребывать возле него, доброхотно исполняя все его повеления. А наши веления исполняться не будут. И если я выйду в мир без средств к существованию, то знаю, что меня ожидают в нем великие житейские беды, ибо они уже были мною испытаны не один, а несколько раз. Именно поэтому, думая о завтрашнем дне, при своем духовном убожестве, я боюсь за свое будущее, если останусь без всяких средств. Но если вы настаиваете на своем, предлагаю такой вариант: купите сообща мою пасеку. Продам ее за полцены. И подарите ради мира этому паразиту. А я уйду в другое междугорье.
После этих слов учители-советчики изумленно посмотрели на пчеловода и замолчали, словно воды в рот набрали. Потом один за другим разошлись кто куда.
Через три недели на первую поляну вновь заявился темнолицый хищник, чтобы подготовить пасеку к надвигающейся зиме. Обнаружив вместо пасеки лишь торчащие из земли колышки, он пришел в бешенство. Сорвался и этот грабительский замысел. Желанная добыча опять выскользнула из рук. Увидев подошедшего ленивца, разбойник воскликнул:
- Все равно этот пасека будет мой! Я подкараулю твой товарищ возле озера и застрелю его из моя винтовка!
Темнолицый не понимал, каким образом перенесли пасеку. Потом, вероятно, подумал, что монахи сделали это сообща. Переночевав у ленивца, он ушел утром на вторую поляну. Нашел возле мельницы прорубленную в зарослях тропу и вышел по ней к церкви. Затем он осмотрел все кельи и созвал братьев в одну из них. Когда все собрались, охотник стал возле двери, вытащил из-за пояса огромный охотничий нож и, обратясь к ним, сказал:
- Я вас сейчас всех перережу до единого, если не скажете мне, куда вы перенесли и спрятали от меня пасеку!
Братья испуганно молчали, не зная что говорить. Бандит, размахивая ножом, кричал, требуя ответа. Наконец, один брат ответил:
- Наша пасека здесь. А про ту, что ты спрашиваешь, мы и сами не знаем, куда он ее перенес.
Грабитель замолчал, поверив этому ответу, потому что видел четыре улья, одиноко стоящие на поляне. Ему стало ясно, что у них свои пчелы. Успокоившись, темнолицый попросил:
- Помогите мне принести на свой охотничий участок тяжелые капканы. Они лежат у озера. Я буду расставлять их по лесу.
После того как братья согласились, он ушел от них и скрылся в лесу.
Пчеловод в те дни находился в кельях приозерных монахинь. Опять наступил период тяжелых трудов. Успеть нужно было до снега. Он переносил мед по ночам в четырех алюминиевых бидонах по 10 литров каждый. Дорогу освещал электрическим фонариком. Прятал груз у камней-монолитов и заваливал щебнем. Затем шел в Амткелы - село у автодороги, - нанимал человека с собственной лошадью и на ней увозил мед к автобусной остановке. Отсюда он перевозил мед в город и сдавал на конфетную фабрику. Получив расчет, возвращался в пустынь и все повторялось.
Однажды, поздней ночью, он пришел к своей келье на первой поляне. Стал отмыкать замок и вдруг услышал глухое мяуканье. Звуки доносились от конца длинной поленницы. Освещая тропинку фонариком, пустынник пошел на звук и увидел, что возле дров злодей поставил медвежий капкан с явным намерением поймать пчеловода, когда он придет за дровами. Но вместо отшельника попался его кот. Пчеловод рычагом разжал пружины и вытащил из капкана еле живого кота, положил рядом с кельей и двинулся в обратный путь.
На рассвете, когда наконец, спрятал очередную свою ношу, он почувствовал вдруг крайнюю усталость. Надо было освежить силы. Зашел к отдельно живущим монахиням и пробыл там целый день. Поздно вечером отправился к приозерным монахиням. Когда пришел к ним, матушки стали рассказывать:
- Сегодня заходил к нам бандит-охотник, который преследует тебя, и спрашивал, бываешь ли ты у нас. Мы ответили: "Нет". Тогда разбойник сказал: "Я догадываюсь, что он ходит здесь в ночное время".
И монахини стали упрашивать брата:
- Не ходи по тропе над озером к селу, потому что этот бандит непременно пойдет тебе ночью навстречу. Если и пойдешь, то иди по низовью, без тропы, возле самого озера.
Но брат, еще чувствуя усталость, не послушался их совета и решил все-таки "на авось" пройти верхней тропой. Он всегда перед опасным путешествием зажигал и ставил на пне возле церковки большую свечу. Она горела в течение трех часов, пока он шел со своей ношей до места... Так же он сделал и в этот раз, поставив зажженную свечу на могильный крест возле келий матушек.
Пройдя примерно полкилометра, по какому-то предчувствию, пчеловод остановился и внимательно посмотрел вперед. В это время шедший навстречу бандит-охотник, будучи на расстоянии двадцати или тридцати метров, остановился, чиркнул спичкой и зажег папиросу. Брат, увидев его физиономию, освещенную спичкой, повернулся и быстрыми, бесшумными шагами устремился обратно. Дошедши до развилки, свернул вниз, к озеру, и уже по бездорожью продолжил путь в нужном направлении.
Ленивец и больной брат -- Босиком по снегу -- "Не ходи ты к этому наглецу!" -- Заповедь старцев
В последнее время наглость ленивца перешла все границы. Как-то он сказал больному брату:
- Приди-ка ко мне да сделай в моей келье генеральную уборочку.
Тот беспрекословно пошел на первую поляну, вымыл в его келье пол, протер стекла в окошке, постирал половичок и возвратился к себе на вторую поляну. Через две недели ленивец повторил просьбу:
- Надо бы уборочку там у меня сделать.
Брат снова пришел к нему и навел порядок. Недели через две - та же просьба. Больной брат, ничуть не возмущаясь этой наглостью, вновь пошел на первую поляну. Постепенно это как бы стало его обязанностью.
В середине января выпало сантиметров пятнадцать снега. Пчеловод спешил с переноской меда. Осталась последняя ходка. Идя ночью по берегам речки, около поворота на вторую поляну, он заметил на снегу странные следы. Осветил их фонариком и поразился: на берегу были отпечатки босых ног в том и другом направлении. На второй поляне утром он встретил больного брата и сказал:
- Я видел на берегу речки великое чудо!
- Какое? - спросил тот.
- На снегу- отпечатки босых ног!
- Да это я там ходил, - равнодушно заметил больной.
- Ты?! - изумленно воскликнул пчеловод. -Да.
- Но что за нужда заставила тебя решиться на это?
-Да вот, брат сказал мне: "Испеки одну или две булки хлеба и принеси мне". Я испек, а пойти к нему было не в чем: не осталось ни одной пары сапог, потому что братья ушли в них на берег озера, а когда должны были возвратиться - неизвестно... Я натер ноги керосином и так вот пошел. Когда пришел в его келью, он взял хлеб, посмотрел на него и сказал: "О, хлеб испекся неудачно, унеси обратно, такой мне не нужен". Я повернулся и пошел обратно. Идти по земле было терпимо, но когда заходил в речку, переходя с берега на берег, голову почему-то сжимало до боли как тисками...
Какой ужас! Монах-подвижник, облеченный в грубую власяницу и черные монашеские одежды, одежды пожизненного траура, пустынник, день и ночь безленностно вымаливающий у Бога прощение своих грехов, смог без зазрения совести отправить больного брата в обратный путь босым, не предложив ему, хотя бы на время, свои резиновые сапоги! А ведь больному-этому истинному послушнику, доброму воину Христову, предстояло вновь пройти по снегу три с половиной километра и семь раз перейти речку!..
- Да не ходи ты больше, не ходи к нему - к этому заблудшему наглецу! - с возмущением воскликнул пчеловод.
- Нет,-ответил больной,-меня старцы так не учили.
- А как же они учили?
- Мне заповедали: "Если придет к тебе брат и попросит помочь ему, отложи свое дело, какое бы оно ни было, и пойди помоги брату, и служи ему, как самому Христу". Вот так я и стараюсь поступать...
Спрятанные продукты -- Рассказ старца о Колике -- Кулаком по скупе -- Благочиние нечестивцев -- "Вы - хуже рецидивистов" -- Вот так "постницы"! -- Предостережение старца Исаакяя
Ленивец и послушник, из новопришедших братьев, были "одного духа" и неразлучны: где один, там и другой. Когда присылалось что-либо из города благодетельными христианками для больного брата или других братьев, они, опережая всех, приходили в приозерные кельи, забирали все лучшее и поспешно уносили к себе. Как выяснилось вскоре, эти "великие подвижники" прятали сумки с продуктами в укромном месте, на которое случайно натолкнулся брат, живущий в дупле, и рассказал об этом обитателям второй поляны.
Однажды, в день полиелейного праздника, братья собрались в своей церкви для богослужения, а после службы уселись возле старца Исаакия, прося его рассказать что-нибудь на пользу души. И он стал рассказывать:
- Много лет назад, в годы моей молодости, я жил в Драндском монастыре. Но вот пришла година испытаний. Обитель закрыли. Нескольких монахов, в том числе и меня, арестовали и посадили в тюрьму. Впоследствии, когда из Москвы пришел приговор спецсовещания тройки ОГПУ, нас этапировали на золотые прииски далекой Колымы...
Работая на золотоносном полигоне, мы перевыполняли дневные нормы по намывке золота. За это нам ежемесячно выплачивали так называемое премвознаграждение, разумеется в мизерной сумме. И вот эти ничтожные рубли у нас той же ночью, а то и днем наполовину отнимали воры-рецидивисты. Однажды, собрав обычную дань, они накупили за пределами зоны кто что смог: один принес колбасы, второй тайно пронес через вахту литровую бутылку спирта, третий - рыбные консервы, четвертый - сливочное масло. Все это они приносили в барак и складывали на столе. Один из них сумел достать килограмма три яблок. Он принес их в большом кульке и тоже положил на стол. Потом достал из кулька одно яблоко и только надкусил, как вдруг стоявший рядом товарищ ударил его наотмашь по скуле, да так сильно, что яблоко вылетело изо рта и покатилось по полу.
Наступило минутное молчание. Все с недоумением смотрели на происходящую сцену. Ни с того ни с сего во время дружеской беседы один рецидивист нанес удар другому. Они стояли друг против друга, как враги. Потерпевшего звали Иваном, а того, кто ударил, - Николаем. После короткой паузы ударивший спросил:
- До тебя дошло или не дошло? Может быть, тебе еще раз подвесить?
- Не пойму, Коля, за что ты меня ударил? - вкрадчиво, но с угрозой ответил Иван.
- Ты, - ответил Николай, - гад! Соберутся все братья-воры. Сядем за стол всей нашей воровской семьей, выпьем, закусим, повеселимся. А ты что творишь, негодяй?!
Стоявший недалеко от стола уже состарившийся вор-рецидивист, по кличке "Паша-зверь", указал рукой в сторону Ивана и бросил:
- Это не вор, а хулиган!
Иван, изменившись в лице, уже смиренным тоном сказал:
- Прости, Коля, я это сделал спроста, не подумав.
.- Так вот знай впредь, - ответил тот, - среди нас такого не заведено!
Однако. сам Николай ничего не принес на общий стол. Когда собралась вся шайка-девять человек, они принесли с" кухни ведро супа и огромную миску. Поставили все это на стол и разместились вокруг на скамейках. Николай вынул из кармана маленький стаканчик, распечатал бутылку спирта и стал этим стаканчиком разливать спирт по кружечкам, стоявшим на столе перед каждым членом их общины. Сначала налил по стаканчику. Глянул на бутылку, там осталось чуть больше одной трети. Тогда добавил еще по полстаканчика. В бутылке еще что-то оставалось. Вылил остаток в стаканчик и по капельке всем поровну разлил по кружечкам. Выпив спирт, они стали есть ложками суп из огромной миски - благочестиво, ничуть не опережая один другого. И поровну делили все, что лежало на столе, как родные братья одной семьи.
Какое же все-таки это глубокое понятие - "братство"! Вспоминая этот случай, я и поныне удивляюсь благочинию, которое увидел среди этих презираемых, отверженных миром людей. Им не была чужда и своеобразная справедливость. Хотя, казалось бы, ее совсем нельзя было ожидать от воров-рецидивистов...
И вот если беспристрастно сопоставить их братство с нашим, мы увидим, стыдно признаться, что значительно отличаемся от них в худшую сторону. А ведь нам даны такие обетования Божий: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1Кор.2,9). Мы призваны к вечной жизни во Христе Иисусе! А что ожидает тех - не ведущих Бога?... Казалось бы, в первые века христианства, когда обильно изливалась Божественная благодать, должно было царить идеальное благочиние. Но, увы... Апостол Павел в своем послании обличает Коринфян: вы собираетесь так, что это не значит вкушать вечерю Господню; ибо всякий поспешает прежде других есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается. Разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить ? Или пренебрегаете церковь Божию и унижаете неимущих? Что сказать вам? похвалить ли вас за это? Не похвалю (1 Кор. 11,20-22).
А что сказать о наших- последних временах?! В одном из мужских монастырей я наблюдал такую картину: иеромонах, отслужив панихиду, взял со стола большую банку паюсной икры, содержимым которой можно было бы порадовать на праздник всю монастырскую братию, прихватил также рыбные консервы, шпроты, банки со сгущенным молоком и прочее. Отправляясь со всем этим добром в свою келью, он, кивнув на ходу на жалкие остатки, приказал:
- А это несите на общую трапезу.
Жаль, что не было там монаха, который, подобно тому Николаю, подвесил бы ему по скуле так, чтобы у того все из рук посыпалось. Может быть, после такого вразумления он понял бы, что значит братство и долг благочиния.
Нам, христианам, заповедана братская любовь. Мы же, пренебрегая этим, живем жизнью нечестивцев. Какие же мы "братья", да к тому же еще и "возлюбленные", судя по нашим поступкам?!
Не меньшее безобразие творится и в женских монастырях, где игуменьи-"постницы" не появляются даже в сестринских трапезных, потому что им на кухнях готовятся изысканные блюда для так называемого игуменского стола. И они едят отдельно от своих чад. Это вошло уже в обычай. И насельницы свыклись с этим ханжеством, считая его нормальным явлением. В Одесском женском монастыре среди монахинь проживал Христа рада юродивый Иван Петрович. Видя это нечестие, он однажды забежал на кухню, схватил с плиты кастрюльки, где готовилась лакомая пища для игуменьи с казначейшей, и сказал:
- Это варится не для людей, а для свиней.
Вышел и выбросил кастрюльку в помойную яму, обличив своим поступком игуменью, "великую постницу", вместе с казначейшей.
Несколько помолчав, отец Исаакий добавил:
- Не оказаться бы и нам, братья, за свои поступки в числе двуногих свиней, которым Господь когда-то скажет: Не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня, все делатели неправды (Лк.13,27).