СМЕХОВЫЕ ПОДОБИЯ ХРИСТА: ОСТАП БЕНДЕР, ИЕШУА-ГА НОЦРИ И ВОЛАНД
Смех есть не только возможное, но часто и необходимое средство для описания свободы и всего, что с ней связано – Бога, света, радости. Именно здесь обнаруживается, что агрессивность смеха, «насмешничество» есть извращение природы смеха. Впрочем, любая агрессивность есть патология, рак – и именно раковая опухоль свободы и связанного с нею веселья духа.
Граница часто еле уловима. Сатира – агрессия или нет? Николай I сказал о «Ревизоре», что «всем досталось, а мне более всех». «Всем досталось» - это оправдание сатиры, а не её осуждение. Если бы досталось избирательно, была бы подлость. Такой подлой была «советская сатира»: она бичевала пороки «бывших», «врагов народа», «тунеядцев», чтобы тёмные мазки сделали светлее образы передовиков производства, секретарей парткомов и прочих засланцев светлого будущего. А вот «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова – не подлая сатира, а нормальная, потому что «всем досталось». Прямо по-библейски – «нет человек, который бы жил и не согрешил». Строители светлого будущего в романе такие же комические, как те, кто не желает в строительстве участвовать.
Этим, кстати, «Двенадцать стульев» сильнее «Мастера и Маргариты», где целых два положительных персонажа – если можно считать двумя «одну плоть», каковой являются всякие любящие, то есть, Мастер и Маргарита. Впрочем, хотел того автор или нет, но главный герой и в «Мастере» - не Мастер, а некто, состоящий, в свою очередь, тоже из двух персонажей – Иешуа и Воланд. Этот некто – Христос. Отдельно Иешуа не Христос, тем более, Воланд не Христос, но вместе они – образ Христа. Именно образ, не претендующий быть изображаемым в полной мере. Гениальность приёма в том, что он даёт ответ на главный вопрос – как возможен свет без тьмы. Абсолютная тьма есть абсолютная, равномерная чернота безо всяких оттенков. Абсолютный Свет – Бог – есть абсолютное изобилие оттенков, есть сияние переливающееся, бесконечно разнообразное, а потому и живое.
В Иешуа достаточно приглушено сияние, чтобы можно было его назвать «нехристом», - сентиментален, мягкотел, чудес не творит. «Нехристос» - пожалуй, но не «антихрист», даже не «нехристь».
Воланд – ясно, что не сатана, не дьявол, не антихрист. Ясно, что сатанинское в нём – маска. Оно не «в нём», оно – «на нём». Подумаешь, глаза разноцветные! У скольких реальных антихристов глаза были и есть голубые как небеса, - их жертвам от этого не легче. По делам надо судить, а по делам Воланд – ровно всё то, чего недостаёт Иешуа, чтобы быть Иисусом. Твёрдость, неприятие лжи, греха, разоблачение всяческой магии самообмана и обмана.
Иешуа и Воланд – как правая и левая руки Спасителя. Только руки, но ведь – руки!
В реальной жизни Иисуса обычно приходится изображать одному. В этом смысле гениальнее «Двенадцать стульев», где образ Христа – мошенник. Вот где контекст культурный сказывает себя – двое одесситов собирались писать европейский плутовской роман, а вышел совершенно русский раёшник о юроде. Бендер уже потому не простой плут, что не получает того, что ищёт, не говоря уже о том, что он особенно и не старается. Восторг, который испытывает читатель при чтении романа, есть не восторг перед остроумной сатирой, а восторг перед главным героем – явлением свободы в абсолютно несвободном мире. Глоток свободы, - вот за что обожали «Двенадцать стульев». Трагический финал лишь напоминает о Голгофе, но воскресший в следующем романе герой напоминает о том, что после Распятия – Воскресение. Он совершает уж вовсе неверотное – получив деньги, пытается от них избавиться, причём, целиком. Они не нужны ему, они не идут ему. Были бы нужны – неужели бы не нашёл способа переправить их за границу? Да без труда, в любом дипломатическом багаже, это вопрос техники. Тут сработала не столько цензура (и самоцензура) – мол, заграница не существует, попасть туда невозможно. Тут сработала правда персонажа – не может юродивый добиться своего, потому что ничего «своего» у юродивого нет. Его дело лупить окружающих палкой, выкрикивать лихие глупости и, главное, показывать, что всё то, чем живут окружающие – не стоит выеденного пасхального яйца.
Как труден для восприятия юмор, видно из того, что через четверть века после опубликования «Двенадцати стульев» их авторов упрекали в том, что они писали донос на русскую интеллигенцию. Упрекали Варлам Шаламов и Надежда Мандельштам. С таким же успехом можно считать «Москва-Петушки» доносом на алкоголизм русской интеллигенции. Дело даже не в том, что Ильф и Петров писали в последнем достаточно благополучном году – 1928-м. Вот с «шахтинским делом», с «коллективизацией» атмосфера изменилась. Но в 1928-м интеллигенция, которая ещё была, была вполне благополучна, в том числе, и Булгаков, и Осип Мандельштам. Да хотя бы и позже – разве Васисуалий Лоханкин высмеивает Николая Бердяева? В том-то и кошмар советской интеллигенции, что она претендует быть Бердяевым, а она – Лоханкин. Бердяев в 1917-м году вышел на площадь – на Манежную площадь, встал между солдатами и толпой. Он – с нервным тиком, с непрерывно вываливающимся изо рта языком – заговорил и спас то ли толпу, то ли солдат, потому что неизвестно, кто был в тот момент сильнее. Лоханкин бы – убежал, и обходит.
Настоящая-то интеллигенция не претендует быть даже интеллигенцией, не считая случаев, когда интеллигенцию оплёвывают.
Яснее всего евангельский характер сатиры Ильфа и Петрова виден на духовенстве. Досталось кому? Вменяемым, простым, набожным священникам и верующим? Да ни Боже ж ты мой! Досталось имяславию, заумному эскапизму, бегству от Христа и Церкви в немножечко антисемитский мирок, где свиньи играют в бисер, бесконечно перекатывая «ипостась», «энергия», «имя», «сущность». Досталось классическому типу священника-приспособленца, который живёт «не для Исуса, а для хлеба куса». Гениальный же образ – иерей на горе. Его, думаете, в сумасшедший дом отвезли? Его отвезли в ГПУ, а оттуда в Синод, строить советскую церковь, лояльную хоть к Сталину, хоть к Путину, хоть к ч…ту лысому.
Замечательно, в конце концов, название (и ключевой символ): стульев именно двенадцать. "Вот это стул, на нём сидят"... Стул оказывается ценен не тем, что помогает прямо держать голову, а тем, на чём покоится противоположность головы. "Входящее в уста" выходит, как и сказано в Евангелии... Человек испражняется бриллиантами - они же пустота. Двенадцать стульев, из которых лишь в одном деньги, это точная отсылка к апостолам, из которых лишь у одного - денежный ящик плюс премия от синедриона. Только апостолы-то, как подчёркивает Евангелие, лежали, а не сидели. Двенадцать пустых и разобщённых стульев - антиподы апостолам, возносящимся к небу, это двенадцать мягких, но твёрдо стоящих на земле задних мест.
Вообще «Двенадцать стульев» веселы, прежде всего, не сюжетом, не образами, а именно языком. Здесь – непроходимая граница между ними и советской литературой. Ильф и Петров, Булгаков, Стругацкие – русская литература (она же европейская, она же общемировая), а остальное – советская, хоть тресни. Поэтому «Двенадцать стульев», «Мастер и Маргарита», «Понедельник начинается в субботу» - одно, а всё прочее (включая большинство текстов и авторов этих шедевров) – совсем-совсем другое.
Язык – кровь образов, но и сами образы-то какие?! Что, случайно именно «Двенадцать стульев», а не «Летучий голландец» (один из черновых вариантов названия)? Число даже не так важно, как «стул». То, что афедроном, говоря евангельским языком. Всякий стул – немножко унитаз. Советская жизнь сводится к поиску внизу того, что находится на верху – счастья. Не творчество, а выигрыш или зарытый предками клад, - вот суть советской жизни. Все большевистские достижения и сводились к тому, чтобы продать созданное до семнадцатого года – вот, клуб построили. Когда же созданное предками кончилось, перешли к созданному Богом – к нефти. Неслучайно Ленин, Сталин и прочие тутты-кванты свои резиденции устроили в Зубалове, конфискованном имении дореволюционных нефтяных магнатов.
«Двенадцать стульев» не над «бывшими» смеялись, а над «залипшими». Иногда кнопки залипают – перестают откликаться нажатию. Люди залипают чаще. Грехопадение есть общее залипание. Какая-то пружинка перестаёт подбрасывать человека вверх, лишает его способности откликнуться на Божие нажатие. Бендер, конечно, тоже не откликается, но ему доверено большее – он представляет Того, Кто нажимает. Он жмёт, жмёт неустанно, в постоянной надежде, что кто-то, в конце концов, откликнется адекватно, а откликаются – жадно, глупо, агрессивно. Вокруг- залипшие. Кто залип на митрополите Двулогии, кто на Париже, кто на строительстве светлого будущего… Воробьянинов такой же залипший, как Сталин, а Корейко – вполне Путин. Типажи-с! И когда сегодня кто-то заявляет, что сатира Ильфа и Петрова непонятна, это – лукавство. Ой, понятна и опасна – не потому, что те, кто занимаются казнокрадством, похожи на Бендера (ничуть!), а потому что Россия продолжает оставаться Нью-Васюками, торгует рогами и копытами, поскольку мяса уже давно разучилась нагуливать, а экономика сводится, как у Корейко, к чрезвычайно муторному и сложному процессу переливанию воды из одного ведра через хитроумную систему учреждений и контор в другое ведро.
