|
ПРЕДИСЛОВИЕ
История смертной казни есть одна из самых оптимистических историй, ведь это история того, как смертная казнь
исчезала. Меньше чем за двести лет – с середины XVIII столетия – смертная казнь из самоочевидности, из чего-то,
что не обсуждается и не доказывается, превратилась в нечто, запрещенное в десятках стран.
Смертная казнь предпочла бы не иметь истории. Иметь историю означает иметь начало и, возможно, конец. Смертная
казнь предпочла бы казаться явлением исконным и вечным. По умолчанию так все и полагали: что без смертной казни
нельзя.
Сперва появились противники смертной казни, потом появились её защитники. Немые заговорили – и оказалось, что
объяснить необходимость смертной казни, этого естественнейшего явления, так же трудно, как объяснить, что Солнце
вращается вокруг Земли. Неудивительно, что защитники смертной казни всегда на шаг отстают от противников, отвечают,
а не нападают, и постоянно отступают. Удивительно, что отступление совершилось столь быстро. Но обольщаться
не следует: в любой момент смертная казнь может вернуться во всей красе. Трудно каждый день бриться, а взять
и отрезать голову – или отпустить бороду – можно без всякого труда, раз и навсегда.
месть покойника
Свобода называют цветком утонченной цивилизации, но то же можно сказать о смертной казни. «Дикарь» слишком
часто верует, что покойник может и должен сам за себя отомстить.
Современные защитники смертной казни редко веруют в бессмертие души, тем более – в бессмертие духа. Сама мысль
об этом приводит их в ужас. Поэтому фильмы, в которых покойники приходят убивать тех, кто причинил им смерть,
проходят по разряду фильмов ужасов. А что тут ужасного? Покойник, во всяком случае, точнее любого суда знает,
кто виноват в его гибели.
Теперь эта вера используется лишь в фильмах ужасов. Это лишь показывает, что современный человек не просто
не верит в загробную жизнь, но и активно боится загробной жизни. Бессмертие души – кошмар секулярного сознания.
В крайнем случае, неверующий соглашается на переселение душ, чтобы никто ничего не помнил из своей предыдущей
жизни.
Так уж сложилась история, что смертную казнь обычно защищают атеисты или, во всяком случае, не верующие в сверхъестественные
силы люди. Это удобно для верующих, потому что критиковать что-либо с позиций религиозного сознания вообще довольно
удобно. Но для тех, кого собираются казнить, это удобно не слишком: религиозных людей меньшинство, их мнение
не слишком важно.
К тому же есть и среди верующих сторонники смертной казни. Во всяком случае, христиане как-то не очень веруют
в то, что покойник может за себя отомстить. Христиане даже не могут твердо утверждать, что за убитого отомстит
Бог. Слишком часто и в Ветхом Завете, и, особенно, в Новом Бог дает убийцам спастись и даже, как назло, подчеркивает,
что делает это специально: «Всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь [Бог] Каину знамение,
чтобы никто, встретившись с ним, не убил его»[1].
Изгнание заменяет смертную казнь, и это не такая уж редкость в истории человечества, а для первобытных народов
даже скорее правило. Так и большевики, пытаясь заменять именно библейского Бога, в минуты особой самоуверенности
не расстреливали своих противников, а высылали их на Запад, в страну умирающего капитализма – издыхать вместе
с буржуями. Конечно, изгнание из большевистской России имело не совсем те последствия, как изгнание преступника
из деревни во враждебный и скудный мир. Но и изгнанники не были преступниками, и не столько радовались, сколько
страдали.
Изгонять убийцу намного «естественнее», чем его убивать, ведь изгоняя – не уподобляешься убийце, не повторяешь
его греха. Впрочем, у «первобытных» народов был и другой обычай: компенсировать гибель погибшего деньгами.
Это более логично, чем убивать в порядке «возмездия». Возмездие есть возмещение, то есть, заполнение опустевшего
места чем-то аналогичным. Многие «пользователи» права убеждены, что возмездие есть единственный или хотя бы
главный принцип, порождающий закон. На самом деле, закон возмездия (lex talionis) есть лишь одна из разновидностей
закона, и по мере развития права именно эта ветвь увядает. Банкротов уже не сажают в долговую яму. Как ни странно,
экономика от этого лишь выигрывает.
Только человеческий, а не животный разум, способен увидеть в убийстве себе подобного не только прекращение
жизнедеятельности, а некоторый ущерб, освобождение заполненного места. Муравей не оплакивает убитого муравья,
человек оплакивает и размышляет. Разум осмысляет трагедию, и это естественное проявление разумности. Концепция
мести есть рациональная концепция. Но достаточно ли она рациональна? Ребенок тоже рационален, только почему-то
его рациональность такого рода, что без взрослого ребенок погибнет.
Самый простой рациональный довод в защиту смертной казни как возмездия гласит: человек убил и поэтому должен
быть убит. Это не простой довод, а опростившийся. За ним – тысячелетия разнообразнейших иррациональных представлений
о мире.
Ведь с абсолютно рациональной точки зрения, если уж говорить в понятиях «возмещения», если кто-то убил моего
родственника, этот «кто-то» должен оставаться жить и заменять мне убитого. Он должен делать ту работу, которую
делал погибший, он должен любить и почитать меня, как это делал погибший, он должен исполнять все социальные
функции, которые исполнял погибший.
Почему-то подобная концепция в истории человечества, однако, в чистом виде не реализовывалась. Хотя рабство
или денежный штраф (очень распространенный в разных культурах, в том числе древнерусской, вид возмещения за
убийство родственника) можно считать разновидностью именно такого рационального понимания мести. Враг напал
на мою родину, убил моих соотечественников – и я порабощаю враждебный мне народ, заставляя рабским трудом возмещать
то, что могли бы сделать мои сородичи, коли бы их не убили.
Если же речь идет об убийце из «своих», то тут логично взять деньгами. Следы такого штрафа за убийство видны
и в Ветхом Завете, где предписывается: «Не берите выкупа за душу убийцы, который повинен смерти, но его должно
предать смерти»[2]. Но никто не запрещает того, что не происходит. У самых древних евреев, как и у самых древних
славян, смертной казни не было, а был выкуп.
Точно так же у всех, видимо, народов сперва была кровная месть, а потом уже смертная казнь. Сперва каждый был
обязан сам убить убийцу своего родича, а уже потом эту обязанность перехватило государство. Ветхий Завет разрешает
кровную месть: «Мститель за кровь сам может умертвить убийцу»[3]. Правда, уже то, что кровную месть разрешают,
есть признак скорого прихода смертной казни. Потому что с какой стати кто-то получает право разрешать или запрещать
кровную месть? Не случайно тут употреблено и слово «может». Это лишь с точки зрения «общества» кровная месть
– возможность (слова «право» тогда не знали). С точки зрения семьи кровная месть -- обязанность.
Тот же Ветхий Завет, однако, предоставляет убийце возможность избегнуть кровной мести, скрывшись в одном из
шести священных городов, если убийство совершенно непреднамеренно: «Если же он толкнет его нечаянно, без вражды,
или бросит на него что-нибудь без умысла, или какой-нибудь камень, от которого можно умереть, не видя уронит
на него так, что тот умрет, но он не был врагом его и не желал ему зла, то общество должно рассудить между убийцею
и мстителем за кровь по сим постановлениям; и должно общество спасти убийцу от руки мстителя за кровь»[4]. Выделяются
шесть «священных» городов, в которых может укрываться от мстителя человек, совершенный непреднамеренное убийство.
Различие между умышленным и неумышленным было великим открытием. Это открытие до сих пор определяет судебную
практику. Правда, ни в древности, ни в наши дни мало кто вполне представляет, насколько трудно определима граница
между «умышленным» и «случайным». В любом случае, это открытие вступает в противоречие с принципом возмещения,
потому убыток ведь один и при случайном убийстве, и при намеренном.
Только человек способен понять, что смерть другого представителя его вида – огромный ущерб. Но только человек
может (и должен, хотя это нелегкий интеллектуальный и душевный труд) понять, что возмещение этого ущерба в полном
объеме совершенно невозможно, и что месть лишь усугубляет ущерб.
Не только в Израиле подозрительно относились к идее возмездия, да еще возмездия через смертную казнь. Креститель
Руси князь Владимир отказался заимствовать из Византии смертную казнь. Славяне, как и многие другие народы,
считали естественным компенсировать урон от потери кормильца или от оскорбления, но не понимали, каким образом
смертная казнь может быть такой компенсацией.
* * *
За идеей мести, удовлетворения кроется представление о том, что человек есть вместилище определенной силы.
Съевшие Кука люди полагали, что съедают и часть какой-то его энергии. Верит магическое сознание и в то, что
человек может быть носителем силы высшей, сверхъестественной – не всякий человек, конечно. Это силу могут называть
«мана» (как на островах Полинезии), а могут «честь», но в любом случае эта сила не исчезает, если исчезает человек,
и она не передается тому, кто человека съест или убьет. Однако, эта высшая сила может испытывать негодование,
если убьют или хотя бы оскорбят её носителя. Вот при таком, магическом взгляде на мир, Каина казнить обязательно.
В том и смысле библейского рассказа о «каиновой печати»: реален Бог, а не какая-то «честь» или «мана». Страдает
ли Бог, если убит Авель? Неважно, важно, что Бог не хочет, чтобы убили Каина в «возмещение» смерти его брата.
Вера в сверхъестественную силу – очень механическую, безличную – оправдывает ведь не только смертную казнь
как месть, но и многие виды убийств. Когда корабельщики решают убить Иону, подозревая, что из-за него корабль
оказался на грани гибели, они исходят из того, что есть некая сила, учитывающая баланс добра и зла, реагирующая
на зло и требующая убийства носителя зла.
Смертная казнь (хотя вряд ли даже самые горячие её сторонники решатся назвать бросание за борт человека, пусть
даже это согрешивший перед Богом пророк) при таком настроении становится «жертвой умилостивления». История человечества
– история того, как меняется взгляд на Бога: сперва в Нём видят нечто, что может быть задобрено лишь смертью
человека, потом в жертву умилостивления начинают приносить животных, наконец, доходит до того, что даже дым
от кадила становится «умилостивлением» Бога[5].
Высшее, до чего может подняться человек: это увидеть, что «Благоугождение Господу - отступление от зла, и умилостивление
Его - уклонение от неправды»[6]. И уже потом наступает черед Бога, Который «так возлюбил мир, что отдал Сына
Своего Единородного … Он есть умилостивление за грехи наши, и не только за наши, но и за грехи всего мира».[7]
Понятно, что тут уже «умилостивляют» не Бога – Бог Сам становится жертвой смертной казни. Тут, если уж чьей-то
«милости» добиваются, так человеческой.
* * *
В секулярном обществе религиозный аспект смертной казни – от мистики магии и жертвы до мистики любви и самопожертвания
– уходит. Остаются вера в смертную казнь как «удовлетворение», «искупление», «умилостивление», и под эту веру
подводятся уже задним числом какие-то объяснения в стиле господствующей идеологии.
Например, в современном американском обществе доминирует психологизм, прежде всего фрейдистской школы, и смертную
казнь оправдывают тем, что якобы смертная казнь даст удовлетворение родственникам погибших, которые, наблюдая
казнь, увидят, как преступник превратится в хнычущего труса[8]. Ясно, что здесь «удовлетворение» -- ожидаемое
состояние психики, успокоение, ликвидация шока от смерти ближнего. Кого убивать будем, если человек умрет от
рака?
Смертная казнь становится психотерапевтическим средством, частью лечебной процедуры. Кэтлин Тренор, потерявшая
4-летнюю дочь, заявляет: «Я не могу видеть, как кто-то умирает … но пока я не увижу, как это человек испускает
дух, я не смогу забыть о случившемся». Она использовала английскую идиому, сказав буквально: не смогу «перейти
к следующей главе в моей жизни»[9]. В более архаическом обществе (например, в России 2001 года) сочли бы кощунственным
само желание «перейти к следующей главе». Казнён убийца или нет, это один вопрос, вопрос отношения с высшими
силами, но мать, потеявшая дочь, должна усиленно и демонстративно скорбеть, это её долг.
По мере того, как смертная казнь из магической выплаты вверх становится компенсацией в рамках материального,
горизонтального мира, изменяется и её мотивация. Но без веры в «ману» или «честь» эта мотивация становится менее
логичной, хотя сохраняет интерес как проявление определенных представлений о природе уже не божества, а человека.
Если человек есть всего лишь сумма определенных навыков, привычек, хозяйственная единица, член семьи или коллектива,
-- в общем, если человек есть один из более или менее стандартных винтиков, заменить его можно. Правда, все
равно непонятно, каким образом уничтожение убийцы – то есть, уничтожение еще одного человека – возмещает, компенсирует
уничтожение убитого. Вместо одного исзченувшего винтика будет два исчезнувших винтика.
Но если человек – это не часть семьи, коллектива, государства, не типический представитель массы, не животное,
которое повторяемо, а уникальное явление, -- тогда ни о каком «возмещении» не может быть речи, и не может быть
речи о «мести». Возместить умершего нельзя, а казнив убийцу, мы уничтожаем еще один уникальный мир. Мы еще демонстрируем
то, что показал убийца: прекращение жизнедеятельности человеческого существа – возможно.
Можно, конечно, заявить, что человек, который сумел совершить убийство – винтик негодный, и мир неполноценный,
вредный и т.п. Но так мы лишь вернёмся к аргументации «от скотины», у которой есть масса достоинство и один,
но решающий недостаток: всё бранное, что может быть сказано о внутреннем мире убийцы, должно быть сказано и
о внутреннем мире убивающем убийцу. Более того: если убийца действительно часто действует как животное (болезнь
или, напротив, вера в какую-нибудь идиотскую идею оскотинивают человека), то осуждающий убийцу и, особенно,
защищающий смертную казнь, лишен и этого слабого оправдания.
К тому же, «животное» состояние убийцы как раз является признаком его невменяемости. Если мы так уж уверены,
что убийца поступил не по-человечески, то мы теряем право его казнить, ведь «умышленно» может убить только человек.
Или мы должны отбросить различие умышленного и неумышленного убийства. Кстати, тогда надо будет применять смертную
казнь к животным, убившим людей. Это тоже случалось в истории людей, но редко. Широкому распространению подобных
юридических обычаев мешала, наверное, логика: ведь если разрешить казнить животных, убивших людей, то надо казнить
и людей, убивающих животных.
XVIII век: право на смертную казнь
«Смертная казнь есть право…». С этих слов начинаются различные современные доводы в защиту смертной казни.
Между тем, на протяжении большей части истории человечества, смертная казнь рассматривалась не как право, а
как обязанность. Собственно, смертная казнь вообще не обсуждалась. Она просто приводилась в исполнение. Лишь
после того, как появилась концепция прав человека, защитники смертной казни стали говорить о ней как о «праве».
В принципе, логику права и логику обязанности нетрудно объединить. Это виртуозно проделал Гегель, заявив, что
у преступника есть право быть наказанным. Или что существует обязанность реализовывать право казнить.
В демократическом обществе защитники смертной казни будут называть ее правом, в антидемократическом – обязанностью.
Любовь не умеет притворяться ненавистью, и свободолюбие или миролюбие не станут выдавать себя за разновидность
рабства или фанатизма. Ягненок и захотел бы, а не напялит волчью шкуру. Но агрессивность и ненависть умеют,
хотя и не любят, пользоваться чужим языком.
Фанатизм умеет объяснять, что ограничение свободы совести есть не только обязанность, но и право человека или
человеческого сообщества, -- хотя, если уступить фанатизму, он тут же выскажет затаенное свое убеждение: сама
концепция прав человека есть еретическое измышление.
Право хуже обязанности (с точки зрения агрессивности), потому что от права можно отказаться. Если смертная
казнь – право, то обладатель этого права может сказать: «нет». И тогда придётся доказывать ему, что это лишь
название такое – «право», а на самом деле смертная казнь есть обязанность, потому что надо ведь и о других подумать.
В рамках теории «права человека» правом казнить обладает в полной мере лишь тот, кто убит. В магических обществах
к этому относились всерьез, но концепция «прав человека» в таких культурах не возникает. Кто не верит в то,
что покойник может за себя отомстить, тот ищет, кто же может. Так начинается борьба считаться наследником убитого
и действовать от его имени (в современном обществе право казнить обычно переходит к государству, а не к тому
или иному родственнику или семье).
XVIII век: «естественное» против жизни
XVIII столетие основывало прогресс на идее «естественности». «Смягчение нравов», ограничение воинственности
и грубости, агрессивности и насилия выводились из благости природы вообще и человеческой природы в частности.
Богословы протестовали: природа человека есть падшая природа, склонная ко злу, и гуманизация не лучший способ
обращаться с этой природой.
Спор был разрешен уже после того, когда идея «естественности», отработав свое, была отправлена в архив, когда
и в богословии предпочли говорить не столько о падшести человеческой природы, сколько о более продуктивных сторонах
человека. Тем не менее, в борьбе с гуманизмом «естественного» защитники смертной казни были вынуждены отвечать
на языке «естественного». Сделать это оказалось не слишком трудно.
Вообще лучший способ что-либо защитить – доказать, что спорное явление относится к природе. Не нужно защищать
материальность мира, не нужно защищать движение воздуха или животного. Если бы удалось доказать, что смертная
казнь есть проявление естественного животного начала в человеке или естественного человеческого начала в человеке,
все бы споры утихли.
Тем не менее, животный мир знает убийства себе подобных, знает агрессию, знает гомосексуализм, обман и воровство,
но не знает смертной казни как наказания за всё это.
Человек отличается от животного не тем, что может убить себе подобного (олень может убить оленя без малейших
угрызений совести, хотя бы во время брачных игр). Человек отличатся от животных тем, что может обозвать себе
подобного нечеловеком. Индийские слоны не заявляли, что африканские слоны – выродки и недослоны. А вот в отношениях
англичан или негров с индусами заявления насчет того, что другой не человек или хотя бы не совсем человек, встречались,
и не редко.
Защитники смертной казни прибегают к риторике, которая выводит казнимого за пределы человеческого рода. Жертва
– «выродок», «скотина», «таракан», «мразь», «мокрица», но не человек.
Это не слишком удачная риторика или, точнее, риторика – не слишком удачный аргумент.Защита смертной казни как
части животной «естественности» в человеке не удовлетворяет самих защитников. Мокрицы не казнят друг друга.
Более того, человек не казнит мокрицу, и когда режут скотину, не называют это смертной казнью.
Но если смертная казнь не есть проявление животной природы в человеке, то, чем черт не шутит, вдруг она есть
проявление именно человеческого в человеке? Только у человека есть нравственное начало, только у человека есть
разум. «Естественное нравственное чувство» или «врожденное моральное чувство» (Дэниэл Трой,
7 мая 2001 года в американской газете «Los Angeles Times»). побуждает человека казнить преступника, а
разум помогает преступника определить.
Достаточно, однако, посмотреть, за что отрубали людям голову, чтобы осторожнее отнестись к утверждению, что
в смертной казни проявляется нечто «естественное» и «разумное». И дело не в том, что казнили людей за то, за
что сегодня дают Нобелевские премии, а в том, что уж очень за разное казнили. Если человека могли убить за то,
что он съел свиную отбивную, то ясно, что либо «врожденную морального чувства» вообще не существует, либо он
искажается с легкостью чрезвычайной.
В России XVII века за супружескую измену закапывали по шею в землю и оставляли помирать, в России XXI века
за супружескую измену могут похвалить, могут напечатать восторженную статью в газете или пригласить на телевидение
поделиться впечатлениями, но казнить точно не будут. Моральные критерии, очевидно, несколько изменились, а люди
остались людьми. Наши далекие предки, возможно, сочли бы нас скотами и всех бы поубивали.
ЦЕННОСТЬ ЖИЗНИ ПРОТИВ ЖИЗНИ
В 2001 году генеральный прокурор США Джон Эшкрофт заявил, что смертная казнь это «способ продемонстрировать
ценность жизни».
Конечно, прокурор вовсе не является последователем Альберта Швейцера, Махатмы Ганди или других проповедников
абсолютной ценности жизни. Противники прав человека используют термин «права человека» именно для отказа в праве
на жизнь. Противники гуманизма пытаются использовать логику гуманизма для его же опровержения.
Можно считать это лукавством, интеллектуальным мошенничеством. А можно радоваться тому, что довольно воинственные
настроенные люди вынуждены сдаваться, вести бой на чужой территории и на чужих условиях. Ведь это показывает
силу гуманизма, который не имеет армий и прокуроров, но с которым армии и прокуроры вынуждены считаться.
Понятно, что в аргументе «убить, чтобы защитить жизнь» есть логический дефект – такой же, как в утверждениях
«хочешь мира, готовься к войне», «хочешь командовать, учись повиноваться», «хочешь уметь плавать, учись тонуть».
Но дефект сам по себе не страшен. Логика часто не соответствует жизни.
Чтобы хорошо командовать, действительно нужно научится повиновению – хотя бы для того, чтобы повиноваться не
только вышестоящим приказам, но и, к примеру, международным соглашениям о правилах ведения войны. Иначе можно
докомандоваться до очередного Бабьего Яра или Освенцима.
Чтобы защитить жизнь, действительно нужно защитить её ценность (у слова «продемонстрировать» есть и другой
оттенок – «сказать», и об отношении к смертной казни как к разновидности высказывания пойдет речь ниже).
Здесь за спорами о смертной казни открывается спор о том, что такое «ценность».
Для одних людей «ценность» -- это нечто раз и навсегда данное, неподвижное, необратимо хрупкое. Хрустальное
яйцо на стеклянном столе.
Для других людей «ценность» -- это нечто развивающееся, динамичное, уязвимое, но способное к воскресению. Обычное
яйцо.
Для защитников смертной казни жизнь преступника – нечто остановившееся. В искренность его покаяния они не верят,
наоборот, верят, что преступник всеми силами рвется на свободу, чтобы вновь и вновь убить. Его жизнь обречена
катиться по одной колее. Если защитник смертной казни склонен к религиозности определенного типа, он скажет,
что убийца еще до своего рождения был предопределен к совершению преступления.
Противники смертной казни полагают, что жизнь настолько динамична, что уже спустя минуту после совершения убийства
человек – не совсем тот, кто убил. Вполне возможно, что шок от совершения преступления его изменит не в худшую
сторону, он превратится не в тигра-людоеда, которого неудержимо тянет на кровопролитие, а, напротив, -- в кроткого
человека, всю свою жизнь раскаивающегося в содеянном. Куда именно двинется человеческая душа – непредсказуемо,
но дать дать ей возможность двинуться к жизни, а не к смерти.
Различие в этом отношении противников и сторонников смертной казни напоминает различие двух философских течений,
одно из которых утверждает, что первична идея стола, и все столы лишь разнообразные выражения этой идеи, а другое
– что существуют лишь конкретные столы, а «идея стола» -- всего лишь абстракция.
Если первична жизнь вообще, жизнь как идея, то можно казнить сколько угодно народу, хоть всех. Идея жизни от
этого ничуть не пострадает, как не пострадает коммунизм, даже если перевешать всех коммунистов. Если реальна
только жизнь конкретного живого существа, то убивать его – во всяком случае, для защиты идеи ценности жизни
– нельзя. Христианство не пострадает, если перевешать христиан, а Христос – будет страдать.
Сторонник абстрактной жизни не видит смысла в развитии (и часто внутренне связано пристрастие к смертной казни
и отвержение эволюционного взгляда на мир). «Продемонстрировать ценность жизни» для него означает что-то уничтожить,
отсечь лишнее. Для сторонника конкретной жизни «продемонстрировать» означает что-то нарастатить, прибавить.
Человеку со статичной психологией это так же непонятно и даже неприятно, как зрелище хрустального яйца, внутри
которого появляется желток.
«Жизнь» -- это огромный дворец, величественный, вызолоченный, с мощной плахой, огромным, красивым топором.
Или все-таки «жизнь» -- это малогабаритная квартира, в которой есть место и бегонии, и грязным пеленкам, и гигиеническим
прокладкам, но никак не плахе и не гильотине? Убить в малогабаритной квартире можно, но казнить – никак.
У сторонников ценности конкретной жизни позиция более уязвима, чем у сторонников жизни абстрактной. Одно разбившееся
хрустальное яйцо можно заменить другим, точно таким же. Одну идею можно заменить другой, ничуть не хуже (во
всяком случае, в качестве идеи). Но двух абсолютно схожих куриных яиц не бывает, что уж говорить о человеке.
конец XX века: смертная казнь как явление языка
ХХ век, век торжества индустриальной цивилизации, стал и веком торжества языка. Массовая грамотность есть непременное
условие индустриализации, и в двадцатом веке философия языка достигла расцвета. Некоторые завышенные ожидания
не сбылись, понимание того, как работает язык, не оказалось «философским камнем», как на это рассчитывали в
экстазе первых открытий. Зато кое-что обнаружилось неожиданное. Например, стало ясно, что смертная казнь, помимо
прочего, это еще и сообщение, разновидность коммуникации – безъязыкий язык, но язык.
Ведь смертная казнь – это прежде всего публичное действие. В коммунистической России, правда, смертную казнь
засекретили, но коммунизм засекречивал всё подряд, демонстрируя, что знание – власть. Тем не менее, и в современной
России, и во всех странах, где сохраняется смертная казнь, она всегда совершается в присутствии свидетелей.
«Где двое или трое…».
Это не случайно: лишь противники смертной казни добивались того, чтобы она перестала быть публичной, добивались
хотя бы этого – чтобы смертная была упразднена и отменена как публичный акт. Защитники смертной казни никогда
этой логики не понимали, на уступки шли против своей воли и в любое мгновение согласятся с тем, что казнить
лучше публично.
Смертная казнь, вопреки всему рациональному, что о ней говорят, иррациональна уже потому, что – в отличие от
кровной мести – обращена к обществу. Смертная казнь (как и многие другие виды насильственного лишения жизни,
например, определенные категории самоубийств) есть способ коммуникации. Это очень односторонняя коммуникации,
а именно декларации: объявление, провозглашение, которое не требует даже слабенького ответа и согласия, которое
требует только присутствия.
Когда о смертной казни говорят как о «демонстрации ценности жизни» (см. выше), то подчеркивают (невольно),
что смертная казнь в первую очередь разновидность речи, а потом уже действие. Поэтому, возможно, на психологическом
уровне человек и решается выступить за смертную казнь – ведь он никого не казнит, он лишь говорит.
Можно даже убить человека и оставаться в уверенности, что ты всего лишь что-то сказал. Не «зарубил тещу», а
«наконец-то высказал ей всё, что я о ней думаю». Не «казнил убийцу тещи», а «продемонстрировал ценность жизни
тещ».
Проблема смертной казни как языкового явления та же, что и с любой разновидностью языка: намерения говорящего
и восприятие слушателя могут не совпадать. Совершающий смертную казнь хочет сказать «не убий». Созерцающий смертную
казнь (или читающий доводы в её защиту) слышит, прежде всего: «убивать можно и нужно».
Кто под кого должен подстраиваться: говорящий или слушающий? Пишущий или читающий? Отправляющий сообщение может
ставить перед собой цель изменить получателя (а иначе зачем что-либо сообщать!). Но прежде, чем изменить другого,
надо достучаться до другого. И если другой человек воспринимает смертную казнь как сообщение: «убивать можно
и нужно», значит, нужно искать другой способ выразить сообщение «не убий».
Конечно, язык смертной казни исходил из другого: тот, кто слабее, обязан понимать того, у кого власть. Напрягаться
должен нижестоящий. Именно поэтому, возможно, смертная казнь так быстро стала делаться столь же непристойной
как матерное ругательство, когда общество из иерархического и классового стало превращаться в демократическое.
Стало неприличным считать себя вышестоящим – стало приличным общаться с окружающими не через посредство манифестов
и указов.
Сообщение смерти и «Декларация жизни»
Место указа занимает декларация, прежде всего, декларация прав гражданина.
Сила «Декларации жизни» именно в том, что она копает под фундамент, на котором стоит смертная казнь.
«Декларация жизни», однако, исходит из убеждения, что лучший способ сказать «не убий» заключается в том, чтобы
сказать «не убью». Не случайно «Декларация жизни» восходит к Христу дважды: через непосредственного своего автора,
монахиню, и через либерального и интеллигентного, хотя светского и даже «левого» (по американским меркам) человека,
который её вдохновил. Вера в то, что Бог, сказавший «не убий», послал в мир Своего Сына, Который не только повторил
«не убий», но и Сам никого не убил (вопреки заочно составленным представлениям о Боге), -- вот источник гуманизма
как христианского, так и пост-христианского. Возможен ли гуманизм, если этот источник пересохнет, единственный
ли это источник, -- это разум еще должен решить. Но что смертная казнь невозможна и что борьба со смертной казнью
начинается именно с Креста и слабого ему подражания – вполне разумно уже сейчас. «Прости им», сказанное Иисусом
на кресте, побуждает других людей говорить «Простите им». Лишь говорить.
Сторонникам смертной казни это, конечно, кажется недостаточным. Это естественно – люди, которые уверены, что
убийство есть лучший способ борьбы с убийством, и должны скептически относиться к прощению. Но против этой естественности
логики убийства так же естественно противостоять естественностью прощения.
[1] Быт. 4, 11.
[2] Числ. 23, 27.
[3] Числ. 35, 37.
[4] Числ 35, 22-25.
[5] Прем. 18, 21.
[6] Сир. 35, 3.
[7] Ио. 3, 16, 1 Ио. 2, 2.
[8] Питер Рофф, 24 апреля 2001 года в американской электронной газете «National Review Online».
[9] Цитируется по обзору американской прессы католическим интернет-агенством «Зенит» в связи с казнью Тимоти
Маквэя в 2001 г.
Главное - поставить вопрос. Вот "Известия" провели опрос (24.8.2002): "Какая мера наказания
наиболее гуманна по отношению к особо опасным преступникам в нашей стране?" С таким же успехом можно спрашивать:
"Какой оттенок черного цвета ближе всего к белому?" или "На какой площади Москвы приличнее всего
справлять большую нужду?" Они еще предложили в качестве варианта смертную казнь, так большинство сочли
именно смертную казнь самым гуманным наказанием. Правда, это был интернет-опрос среди читателей "Известий",
а это публика, естественно, от редакции недалеко упавшая.
Губернатор Кемеровской обл. А.Тулеев заявил, что необходима публичная смертная казнь: "Когда идет война,
врагов нельзя судить по законам мирного времени. А речь сейчас идет именно о войне, которую нам объявили террористы
и наркоторговцы. ... Я хочу, чтобы наши люди воочию увидели, что государство защищает их, борется за их жизнь
и жизни их детей" (Труд, 8.8.2003). Тут спрессовано три аргумента: родовой: апелляция к детской слезинке;
государственнический: якобы наркоторговцы или террористы могут победить Россию; и очень редкий и тем интересный:
публичность как доказательство реальности (в даном случае - реальности государственной заботы о подданных).
Непубличное, частное кажется несуществующим. Это такие люди требуют, чтобы жених с невестой публично целовались
перед гостями - то еще язычество.
Кстати, еще один аргумент: пожизненное заключение может вдохновить преступника: "Посадили бы ростовского
душегуба, маньяка Чикатило. Сидел бы в камере, его кормили, выводили на прогулки... Плохая, но все-таки жизнь.
А кто-то, глядя на все это, может, и подумал бы - смотри-ка, можно, оказывается, делать все, что захочется -
насиловать, убивать, измываться над людьми. Если и поймают, жизнь-то все равно оставят". Во-первых, этот
аргумент открывает, что Тулееву хочется насиловать, убивать, измываться над людьми. Впрочем, это все есть в
каждом человеке, увы. Во-вторых, этот аргумент замечательно противоположен другому аргументв защиту с.к.: мол,
сами же преступники заявляют, что пожизненное заключение это ужасно, лучше уж казните нас.
*
Все аргументы в защиту смертной казни сводятся к одному: можно
отменить смертную казнь для не очень плохих людей, но для очень
плохих - нельзя. Себя, конечно, каждый считает не самым плохим человеком.
И справиться с этим логикой - нельзя. Потому что логика не может
объяснить, почему за спички надо платить, а за убийство - нельзя.
Кстати, по новому УПК кассационная инстанция имеет право пересматривать
приговоры присяжных не только по формальным основаниям. Сергей Пашин
(Новое время, №22, с. 35): "Это означает конец суда присяжных,
ведь кассационная инстанция получает право вмешиваться в суть дела".
*
Вера Лекарева, председатель комиссии Госдумы по вопросам профилактикb
беспризорности и наркомании среди несовершеннолетних и молодежи,
заявила, что будет бороться за введение смертной казни для наркоторговцев
(Московский комсомолец, 23.5.2001): "Не время сейчас прикрываться
гуманистическими идеями. Простая профилактика наркомании в России
не работает. Преступники получают всего от 2 до 6 месяцев. Они наконец
должны почувствовать неотвратимость наказания".
*
9 апреля 2002 г. был освобожден из тюрьмы приговоренный к смертной
казни в Иллинойсе Рей Кроун (Krone) . Десять лет просидел, но тест
на ДНК показал, что обвинение в убийстве ложное. В Вашингтоне кардинал
Теодор Маккарик (Theodore McCarrick) одобрил усилия специальной
комиссии в этом штате по ограничению смертной казни ("80 шагов"
требуются, прежде чем человека казнят). И заявил, что "сто
первая причина, по которой смертную казнь надо отменить: "The
increasing reliance on the death penalty diminishes all of us, increases
disrespect for human life, and offers the tragic illusion that we
can teach that killing is wrong by killing." (Зенит, 2.5.2).
"Чем больше мы полагаемся на смертную казнь, тем меньше мы
люди, тем больше неуважение к человеческой жизни и трагическое заблуждение,
что убийством можно доказать ошибочность убийства".
*
*
В воскресенье 17 сентября 2006 года в столице Сомали Могадишо двое человек застрелили миссионерку монахиню Леонеллу Сгорбати 65 лет. Она как раз вышла из госпиталя, где работала, её тут же подхватили врачи, но спасти не смогли - семь пулевых ранений. Она понимала, что умирает, говорила: "Дышать не могу!" Последние её слова: "Я прощаю, я прощаю". Нападавшие арестованы, Союз исламских судов ведёт расследование.
Христианство, впрочем, начинается не тогда, когда умирающий человек говорит "Я прощаю". Тут всегда можно списать на шок, на бессознательное и прочее. Христианство начинается, когда Церковь поддерживает, когда Ратцингер скажет: "Остановите следствие, мы - прощаем!"
*
Лех и Ярослав Качинские, польские президент и премьер (близнецы) пришли к власти под лозунгом «Закон и справедливость», пришли при поддержке польской католической Церкви, и начали с того, что в июле 2006 года призвали Европейский Союз восстановить смертную казнь – мол, за убийство это очень правильное наказание. Тут уже иерархия поостереглась их поддерживать – всё-таки Европа не станет возвращаться в Средневековье ради двух эфемерных политиков. Впрочем, ни Папа, ни польские архиереи не указали Качинским публично на то, что они противоречат учению Церкви. Вот если бы Качинские выступили за однополые браки, им бы досталось сполна. Полезно помнить, что в католическом катехизисе смертная казнь упоминается как средство не желательное, но допустимое.
*
*
Хосеф Кассаб, исполнительный директор Федерации халдеев Америки (Детройт), заявил, что эта организация ассирийцев-христиан выступает в принципе против человекоубийства. Другие евангельские христиане США заявили, что лишь Бог может распоряжаться жизнью и смертью, что они предпочитают, чтобы преступник был отправлен в тюрьму, поскольку каждый, включая Саддама Хусейна, должен иметь возможность встретить Христа как личного Спасителя и Господа и покаяться в своих грехах.
*
Призидент Буш заявил, что суд был честным, в то время как "при тираническом правлении Саддама Хусеейна честный суд был немыслим". "Хьюман райтс Уотч" заявила, что суд не отвечал международным принципам правосудия и не был независимым. Пэтрик Пул, правый публицист, заявил в журнале "Америкэн синкер" 3 января 2007 г., что идеального правосудия не бывает, а достаточно честным суд был. Пул процитировал к случаю эссе Клайва Льюиса против "гуманизма" в отношении к преступникам. Льюис писал: "Когда нас наказывают за преступление, наказывают сурово, очень сурово, поскольку мы заслужили это, поскольку мы "должны были лучше думать", - именно тогда с нами обращаются как с людьми, созданными по образу Божию". Наказание оказывается неотъемлемой частью ответственности. Права человека включают в себя право быть наказанным. Софизм в том, что "право быть наказанным" не есть "обязанность быть наказанным", равно как и в том, что "право быть наказанным" (если таковое есть у преступника) не означает "обязанность наказывать" для тех, кто преступления не совершал. Когда палач казнит преступника, палач сам автоматически становится человекоубийцей. Льюис полагал, что только неверующие могут быть гуманистами и считать, что наказание не должно быть местью, что оно должно излечивать преступника или, в крайнем случае, устрашать других. Гуманисты-де удаляют объективные правовые критерии, заменяя их субъективными мнениями психологов и врачей. Тем самым правосудие становится бесчеловечным и безжалостным инструментом. Вот тебе и раз: казнить - человечно, а не казнить - безжалостно. Человечно устранить субъективное - а ведь всё человеческое субъективно. Тогда надо устранить судей - ведь они люди, и лишь вводить информацию в особые судопроизводящие компьютеры. Якобы гуманизм ставит благо общества выше личной ответственности преступника: обществу лучше, чтобы преступника перевоспитали. А закону (подразумевается, что и Богу, создателю Закона) лучше, чтобы преступника казнили. Гуманисты, считает Пул, засуживают расиста с особенной жестокостью, чтобы победить расизм в обществе - и вот за одно преступление белого и чёрного судят по-разному. На практике, однако, до сих пор в США по сей день строже приговоры, выносимые чёрным, потому что те беднее и не имеют денег на адвокатов.
Льюис полагал, что гуманисты отождествляют преступление с болезнью, а значит, прокладывают дорогу тоталитаризму, который начинает уничтожать больных - в частности, инакомыслящих - как преступников. И вновь софизм: это "объективная" инквизиция казнила инакомыслящих, но утверждать, что Гитлер или Сталин казнили людей, исходя из гуманистических принципов, означает скатываться ниже уровня критики. Льюис боялся, что религию будут лечить как невроз - напрасно боялся. В России по сей день психиатры Сербского готовы поставить верующему (инаковерующему, точнее) диагноз "невроз". Но на Западе этого нет, потому что там и невротиков принудительно не лечат. "Новый Нерон придёт с мягкими ухватками доктора", - предсказывал Льюис. И ошибся. Пул: "Казнь Саддама покажет миру, что Саддам был ответственным человеком со свободной волей, что он действительно был "сторожем брату своему".
Между тем, Евангелие делит людей не на тех, у кого свободная воля и несвободная воля, а на тех, у кого благая воля и злая. И злая воля - у всех, кто не принял Христа, да и у принявших, увы... что не хотим, то делаем, как сказал апостол Павел. Так что не надо доказывать, что у Хусейна была свободная воля. Надо доказать, что у Пула - добрая воля. И доказывать, что у человека свободная воля, вешая его, всё равно, что доказывать, что человек может любить, кастрируя его.
*
Петербургский пастор российской Евангелической реформатской Церкви "Путь истинной жизни" Максим Фокин: "Смертная казнь Саддама Хусейна может открыть дверь для благовествования в странах Ближнего Востока".
*
Многие американские протестантские лидеры безоговорочно поддержали войну, в том числе бывший сподвижник Никсона, ныне руководитель тюремной миссии Чарльз Колсон. Знаменитый Пэт Робертсон назвал противников войны "предателями". В России издано множество книг Джеймса Добсона о семейной жизни - так вот, Добсон заявил: "Хусейна нужно остановить. Умиротворение тиранов никогда не приносит успеха".
Узума Ндука из Денвера, писала в журнале "Нигерийцы в Америке" (мой перевод): "Приговор суда будут считать предвзятым. Повешение Хусейна не воскресит тех, кого он приказал сжечь живьём. Оно не принесёт Ираку долгожданного мира, скорее вызовет волну насилия". Другой американский христианский журналист писал (http://blog01.kintera.com/christianalliance/archives/2006/12/exporting_ameri.html): "Суд над Хусейном по уровню справедливости сопоставим с судом над чернокожими во времена Джима Кроу или с процессами над советскими диссидентами при Сталине. Приговор был предопеделён. ... Я не защищаю Хусейна. Не сомневаюсь, что он виновен во всём, в чём его обвиняют. Но судить его перед лицом тех, кого он недавно угнетал, есть нарушение того самого принципа беспристрастного правосудия, которому должен научиться Ирак. ... Гаагский трибунал по военным преступлениям должен был судить Хусейна: непредубеждённые юристы с бесспорной квалификацией по уже отработанной процедуре. Но США знали, что этот трибунал не выносит смертных приговоров, поэтому наша кровожадность организовала марионеточное судилище".
*
Осудили казнь Хусейна Всемирный совет Церквей (православные входят туда лишь в качестве наблюдателей, так что это осуждение - не от православных) и Ватикан, хотя и не лично Папа.
Петр Колтыпин (США), непримиримый карловчанин, монархист: "Мы - христиане - не можем говорить о Саддаме с нашей - христианской - точки зрения, ибо он – мусульманин. Да, с человеческой точки зрения, конечно, можно понять тех, кто выступает против казни Саддама и предлагает сослать его. Но куда?.. На Венеру?.. Как вы понимаете, в наше время нет такого места, откуда его нельзя было бы вызволить. А это человек, который убил минимум 15 000 человек, который уничтожал людей газом…"
«Милосердие лучше отмщения. Именно оно дает человеку, приговоренному к смерти, шанс покаяться и исправиться...Нельзя не обратить внимание и на то, что диктаторы и прочие преступники, на совести которых жизни многих мирных людей, но которые сделали политический выбор в пользу Запада, сегодня спокойно доживают свой век во многих странах, а некоторые даже находятся у власти», - заявил Интерфаксу замглавы Отдела внешних церковных связей Московского патриархата протоиерей Всеволод Чаплин. Неужели о. Всеволод имел в виду президента России, которому американцы многое простили за то, что он первым 9 сентября позвонил Бушу со словами соболезнования?
*
Буш утвердил 152 смертных приговора (приведены в исполнение) и неоднократно высказывался, что казни действуют на потенциальных убийц устрашающе. Но статистика опровергает этот тезис техасского губернатора: число убийств на юге США, где судьи широко применяют смертную казнь (80% всех приговоров, вынесенных в стране), намного выше, чем в северо-восточных штатах, на которые приходится всего 1% казней.
*
Один аноним сравнил смертную казнь с отлучением от Церкви (исключением из протестантской общины). Совершенно верно: с христианской точки зрения отлучение от Церкви намного страшнее, ибо смерная казнь для верующего - лишь краткое физическое мучение, а отлучение от Церкви обрекает на вечные муки.
*
Генеральный прокурор США Джон Эшкрофт заявил в 2001 г. в связи с казнью Тимоти Маквея (взорвал полицейский участок), что "увековечивать в той или иной форме память человека, повинного в смерти 168 невинных людей, недопустимо". Однако, для родственников жертв велась трансляция казни. Наблюдать за казнью в момент её совершения - унижает казнимого. Наблюдат за казнью спустя годы после её совершения - унижает палачей.
*
Традиционный аргумент за смертную казнь: отождествление себя с погибшими - конечно, очень избирательное отождествление - и переживание казни как высшего сострадания: "Хусейн вызывает жалость только у тех, кто не пострадал от него, или не сочувствует пострадавшим".
*
Клаус Тьюлейт писал о том, что самое трудное в изучении насилия удержаться от "понимания". Разумность человека есть прежде всего способность видеть невидимое, искать, находить и творить смысл. Человек убивает. Другой человек ищет смысл в этом убийстве. Достоевский пишет "Преступление и наказание", пытаясь "понять" убийство. Однако, реальные убийцы старушек не пишут ни романов, ни даже статей. Марксист выводит убийство из социальных причин, фрейдист из сексуальных.
Правда, и убийца не может просто убить - если он так поступает, его считают невменяемым, и он себя считает "одержимым". Убийца и насильник тоже сочиняет смысл. Но всё это ложь. Убийство не есть человеческий акт и смысла в нём нет. Герменевтика тут неуместна. "Убийство есть убийство есть убийство есть убийство" более чем "роза есть роза есть роза". Барбара Эренрайх так описывала наблюдения Тьюлейта за немцами, которые "боролись с коммунистами": "Когда он бросает гранату в пролетарскую парочку, занимающуюся любовью на траве, он не встает в символическую оппозицию к гетеросексуальности. Когда он стреляет или втыкает штык во влагалище женщины, он не мечтает об изнасиловании. Что он хочет, то он и получает".
Отказ видеть смысл в убийстве одновременно лишает убийцу человечности (ибо убийство бессмысленно, а человек бессмысленного совершать не может), но такой отказ возвращает убийцу в число людей другим образом. Тот, кто смотрит на убийцу, спускается к нему. Если мы оцениваем убийцу как "нелюдь", ибо убийца "не ведает, что творит", выражает себя неверно - например, желая уничтожить марксизм, уничтожает марксиста - тогда мы утверждаем лишь себя, умных и понимающих, в качестве людей. Когда же мы говорим, что убийца совершил именно то, что хотел: хотел задушить газом триста человек и задушил, хотел повесить иранца и повесил, - тогда мы возвращаем убийце человеческую последовательность в действиях. Это злая последовательность, но последовательность.
Бог не говорит "Не сублимируй свои желания в дурные поступки", "не направляй социальный протест в уголовное русло". Он говорит "не прелюбодействуй", "не кради". Он не касается наших мотивов, Он говорит лишь о делах. Что же, Он видит в нас животных, которые действуют без глубоких внутренних, сознательных или бессознательных мотивов? Нет. Он именно видит в нас (и хочет, чтобы мы видели в себе) людей, чьи поступки есть те же слова. Страшно подумать, что я согрешил не потому, что мне плохо, а потому что я согрешил. Однако, это "страшно" необходимо подумать и продумать. Отрезать шлейф всевозможных оправданий, неважно, искренних или лицемерных, верных или ложных. Посмотреть на поступок как слово, а не на поступок как на следствие слов. Ужаснуться: нет, не из социальных обстоятельств, не из желёзок, а именно из сердца...
ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ ПАЛАЧОМ
Элиас Канетти писал фантастические романы в одну фразу, формулируя главное: сюжет, особенность несуществующего мира. Например: "Надо бы выдумать некий мир, где никогда не бывало убийства. Как выглядели бы тогда, в этаком мире, все другие преступления?" (Канетти, 1990. С. 278). Смертная казнь для того и нужна, чтобы совершались убийства, чтобы прочие преступления бледнели на фоне смерти.
"Страна, где судьи одновременно приговаривают и себя. Никакого правосудия, не бьющего рикошетам по ним. Ни единого наказания, не затрагивающего также и их. Ни одного оправдательного приговора, который не был бы им на пользу: только он обходится для них без последствий" (Канетти, 1990. С. 305).
Понятно, что в такой стране смертная казнь была бы невозможна. И противоположное: "Страна, где нет братьев: у всех не больше одного ребенка" (Канетти, 1990. С. 315). В такой стране у людей отсутствовал бы опыт ненависти к ближнему, у нормального человека смягчающий отношение к преступнику - ведь он согрешил тем же, чем грешу я.
И тот же Канетти очень верно подмечает главное свойство палача (и тех, кто требует палача): палачество есть пацифизм самого гнусного сорта, пацифизм за чужой счет. Правда, Канетти делает это замечание в очень странном контексте пошлого выпада против религиозности как черты старости: "Это ужасающее спокойствие, что охватывает человека по мере того, как все больше и больше вокруг него павших. Становишься совершенно пассивен, не отвечаешь ударом на удар, превращаешься в пацифиста на войне со смертью и подставляешь ей другую щеку и следующего человека. Вот здесь-то, на этом изможении и слабости, и наживают религии свой капитал" (Канетти, 1990. С. 280). Неужели вокруг него совершенно не было молодых верующих людей?
"Человек: животное, замечающее, что убивает" (Канетти, 1990. С. 297).
Анализ палачества у Канетти в "Массе и власти" важнее, чем книга в целом, достаточно наивная:
"Палач – самый довольный, самый безжалостный из людей.... Палач – это человек, который убивает под угрозой смерти. Он может убивать только тех, кого должен убить. Если он точно придерживается инструкции, с ним ничего не может случиться.
Убивая сам, он освобождается от смерти. Для него это вполне чистое и самое нормальное занятие. Мрачных мыслей, которые он будит в других, в себе он не наблюдает. Важно отчетливо себе представлять: официальные убийцы тем удовлетвореннее, чем больше приказов ведут прямо к смерти. Даже тюремному надзирателю труднее жить, чем палачу.
Правда, за удовольствие, которое он получает от своего ремесла, общество платит ему презрением. Но он, собственно, ничего от этого не теряет. Нимало для этого не подходя, он, тем не менее, переживает каждую из своих жертв. А отблеск уважения к пережившему падает и на него – хотя он всего лишь орудие – и полностью нейтрализует презрение общества. Он находит себе жену, заводит детей и живет семейной жизнью".
*
Евангелие говорит о том, что апостолы пошли проповедовать любовь в свете Воскресения, а не мстить Понтию Пилату или Каиафе. Никто не мстил распинавшим апостолов и казнившим христианских мучеников. Сегодня в России еще живы люди, убивавшие в 1960-1990-е верующих. Гебисты, убившие отца Александра Меня, сгноившие в тюрьме вятчанина Бориса Талантова, организовывавшие покушение на Папу Иоанна-Павла II, - им сейчас от 50 до 90 лет. Что ж, разыскать и казнить? Разыскать – да, пропечатать в газетах – да, казнить - нет, нет и нет.
Господь Иисус на кресте простил палачей, сказав «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят». Мы не хотим прощать палачей, потому что убеждены, что наши-то палачи другие – знающие. Нет – и эти не знают. Ни один грешник не знает, что творит. Если бы знал – не грешил.
Конечно, «знание» тут имеется в виду особого сорта – первого, он же и последний. Когда человек узнал, что библейское «не убий» использует древнееврейский термин, означающий бытовое убийство, а не убийство на войне и не смертную казнь, узнал, и решил, что убивать на войне можно - он стал не более знающим, а более эрудированным и – более невежественным. Кривые жернова его сердца перемололи факт так, что он стал несъедобным. Когда человек узнал, что «не прелюбодействуй» - это не всякий разврат, а только измена жене, и сделал из этого вывод, что курить сигару в овальном кабинете можно, он стал менее знающим, а не более.
Знать Бога означает знать, что я ничего не знаю о грехе. В свете Божием не видна разница между смертной казнью и бытовым убийством, между убийством праведника и убийством подонка, между справедливой войной и пьяной дракой. Ослепительный свет Христов ослепляет и этим именно просвещает. В Боге мы знаем, что мы ничего не знаем – а потому прощаем не знающих, но грешащих. Прощаем, чтобы не присоединиться к ним. Прощаем, чтобы не стать ими. Прощаем, чтобы Бог воссоединил их с Собою и нами.
|
