Богочеловеческая комедия
«Иудеи требуют чудес , и Еллины ищут мудрости, а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн , а для Еллинов безумие» (1 кор 1, 22).
Павел — проповедник, он не религиовед и не этнолог. Ему легко поставить на вид, что, по крайней мере, требование чудес не такое уж антихристианское. Сам Иисус творил чудеса, причём именно «по требованию», настаивая на том, что нет веры — требовательной веры, чтобы кричали «Иисусе, Сыне Давидов!» - нет веры, нет чудес. Христос проповедовал Христа распятого — своё будущее распятие, и «возьми крест свой» для других, но всё же против чудес ничего не имел. Другое дело, что Павел — который и сам, бывало, творил чудеса — сталкивался уже с теми соотечественниками, у которых было знание о распятии Христа и, что важнее, факт отсутствия Христа. Это их и смущало. Вера из надежды на то, что Христос, проходящий мимо, совершит чудо, прежде чем исчезнуть, стала верой в то, что Христос, пусть и не творит чудес, но зато не проходит мимо.
Сложнее с греками — Иисус несколько раз скептически отзывался о мудрецах. Только, в отличие от Павла — о еврейских мудрецах и их мудровании о Боге. А вот что такого Павел знал о греческой «мудрости»?
А что такого знает современный хасид, например, о Канте? Ну, жил какой-то такой во времена Моисея Мендельсона, занял второе место на конкурсе, где Мендельсон занял первое, пишет туманно, зачем-то восторгается небом и совестью...
Разумеется, Канта современный хасид не читает, ему некогда — столько ещё хасидских поучений не прочитано. Что хуже, хасиды — впрочем, и не только они — читают учебники философии, наиболее продвинутые брошюры типа «Кант для чайников», «Кант за пять минут».
Подобные книги способны убить интерес к философии так же верно, как школьные уроки биологии — интерес к сексу. Вот советский комментатор Платона пишет о диалоге «Теэтет», что это — запись диалога Сократа с Теэтетом, предваряемая сообщением Платона о дальнейшей судьбе Теэтета. То есть, не понято в диалоге ни единого слова, это своего рода рекорд.
Учёные спорят о том, насколько точно Платон передавал устные беседы Сократа. Пусть спорят, только не в данном случае. В «Теэтете» предисловие — не просто памятка для читателя о том, при каких обстоятельствах была беседа. Это чёткое и недвусмысленное указание на то, что никакого такого диалога Сократ не вёл, что весь текст сочинён Платоном и что следует, как минимум, понимать, что у текста есть подтекст.
Не помогло! Причём, уже в античные времена не помогло. Греческая и римская философия, для которой «Теэтет» был одним из базовых текстов, имеет к Платону такое же отношение, какое советский институт философии имел к философии. Это отношение солдата к распятому Христу, даже, пожалуй, отношение чучельника к медведю. Христа всё-таки отдали друзьям, а Платона выпотрошили, сделали из него чучело и стали сочинять выпотрошенные тексты про выпотрошенного Платона. Извинением отчасти может служить то, что Платона приспособили для коммерческих нужд — так ведь и современные «историки философии» это обычно преподаватели философии, то есть, люди, для которых истина — источник заработка. Сам Платон к этой породе людей относился крайне язвительно, о чём позаботился сообщить в том же «Теэтете».
«Теэтет» - безумно смешное, ироническое до сарказма и при этом виртуозное сочинение, которое способно любого втащить в глубину мудрости. Но — не втаскивает. Любые отлично сопротивляются.
Платон в предисловии заботливо сообщает читателю, что Сократ вёл эту беседу с Теэтетом «незадолго до своей смерти». После чего, не переводя духа, заявляет, что Сократ «слово в слово» передал эту беседу Евклиду, когда тот приехал в Афины. Евклид записал — вчерне, а потом «всякий раз, бывая в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял».
«Незадолго» никак не может быть совмещено с «всякий раз, бывая в Афинах». Не один приезд в Афины, а несколько, - это не месяц, даже не год. Какое уж тут «незадолго»! Диалог заканчивается словами Сократа о том, что он идёт к судье — так ведь не московский суд, афинский, тут от рассмотрения дела до казни проходили не месяцы, а дни.
Платон явно получал наслаждение от этой литературной игры, как и подобает нормальному писателю. Ох, он раздухарился и на одном дыхании выпаливает, что «Сократ» предсказывал Теэтету великую славу и что Теэтет умирает от ран и, главное, поноса, так что его восхваляют за «военные доблести». За какие доблести? Почему «многие раны» - признак доблести, а не неумения владеть оружием? Об этом ни слова.
Впрочем, это мелочи. Главное — в диалоге «Сократ» постоянно восхищается Теэтетом и его умом, но все его комплименты абсолютно не соответствуют тому, что Теэтет говорит. Это чистой воды издевательские, сардонические ремарки! Что уж говорить о заключительной фразе диалога, где Сократ выдавливает из Теэтета признание в глупости («я сказал больше, чем в себе носил») и трубно завершает:
«И все это наше повивальное искусство признает мертворожденным и недостойным воспитания. Итак, если ты соберешься родить что-то другое, Теэтет, и это случится, то после сегодняшнего упражнения плоды твои будут лучше; если же ты окажешься пуст, то меньше будешь в тягость окружающим, будешь кротким и рассудительным и не станешь считать, что знаешь то, чего ты не знаешь».
Зачем Платону понадобился такой литературный приём? Чтобы читатель задумался — а как мог Сократ точно запомнить разговор? Как мог Евклид точно записать? Что означает бредовое заявление Евклида, что он, раз записав беседу, потом «снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил»? Как можно спросить о том, что забыл?
Всё это нужно для того, чтобы продемонстировать вопрос о знании в действии. Вот — память, со всеми её слабостями, вот — знание, которое на самом деле заблуждение и ошибка, неточность на доверчивости сидит и стереотипом погоняет. Весь разговор о том, что такое познание, требует от читателя прежде всего осознать, что сам разговор, его достоверность и его участники — тоже под вопросом, тоже предмет знания, а не источник знания.
Платон не только обсуждает вопрос о том, как отличить сон от яви, но конструирует ситуацию, в которой сам читатель должен спросить себя, сном или явью является его чтение. Являлся ли Сократ реальным или вымышленным автором диалога — это лёгкий вопрос. Является ли Теэтет Теэтетом или Сократом? «Не знающему ни Теэтета, ни Сократа может прийти в голову, что Сократ – это Теэтет или что Теэтет – это Сократ». Диалог начинается с заявления, что Теэтет заинтересовал Сократа исключительно физическим сходством с самим Сократом же. Встаёт вопрос: что означает это сходство? Что Теэтет уже умён как Сократ, а когда вырастет, станет ещё умнее? Но если сходство ничего не означает, тогда насколько важно для самого Сократа его лицо? Если Сократ не в лице, то, возможно, Платон и есть Сократ, поскольку он рассуждает как Сократ?
Платон пронизывает текст атмосферой тревожности, неясности, текучести. Прежде всего, это — понос, от которого страдает Теэтет и, кстати, вся афинская армия. Во-вторых, это масло — оливковое масло, для тогдашних Афин то же, что нефть для сегодняшней Москвы (с той отличкою, что маслины нужно выращивать). В-третьих и главных, это роды. Что автор сравнивает себя с акушером (точнее, с акушеркой), цитируют часто. Сравнение изящное: мол, я никого не насилую, я смиренный, я лишь учу других мыслить. Однако, в оригинале речь идёт о другом. Рушится или, по крайней мере, становится зыбкой одна из принципиальных для людей той эпохи границ — между мужчиной и женщиной. Сократ-Платон не стыдится быть женщиной, и встаёт вопрос о том, не есть ли женщина и мужчина одно, коли в повивальные бабки идут лишь те женщины, у которых прекратились месячные.
Роды — это кровотечение, это пот, это, в конце концов, вываливание плода из роженицы. Наконец, это вопрос о том, что или кто есть человек — Платон-Сократ напоминает, что новорожденного могут и убить, коли сочтут его «недостойным воспитания пустым и ложным порождением». При этом, похоже, автор попросту выдумывает то, что ему нужно — не было такого обычая. Стоит помнить, что проказник Платон выдумал, скорее всего, и про обычай спартанцев убивать слабых детей — его выдумку воспроизвёл спустя триста лет Плутарх, и вошло в учебники истории, пока археологи не доказали, что это шутка юмора. Причём, скорее всего, для современников Платона было очевидно, что это — выдумка, и они не сердились. Нужно для дела — пробуй, выдумывай, твори!
Познание есть рождение. Каждый — и роженица, и акушерка, и рождающийся плод. Единственное, Платон не упоминает отцов и отца — это означало бы перевести размышление о познании в размышление о творении.
Апофеозом диалога, когда слушатели от улыбок и смеха переходили к поросьчьему визгу, умирая от смеха, является согласие Теэтета с тем, что здоровый Сократ и больной Сократ — это два разных («неподобных» в русском переводе) человека. Отсмеявшись, люди шли за Платоном дальше.
Стартовой точкой является вопрос о знании как профессиональном умении. Знать геометрию, знать ремесло сапожника. Это — самое неинтересное знание, потому что треугольники и ботинки не разговаривают друг с другом.
На финише — знание языка. В промежутке человек как чертёж и ботинок, человек как лицо — то есть, человек как нечеловек, как нечто, что легко может быть подделано. Человек в бреду или человек спящий — тоже не человек, он либо несёт бессмыслицу, либо молчит как сектор круга. А человек — это слово, вот мысль Платона. Знающий понимает другого (в лучшем случае, а может просто уметь ботинки тачать), мудр же тот, кто умеет сделать себя понятным другому. Диалог невозможен из-за внутренних ограничений человеческой речи, но диалог возможен, потому что человек способен эти ограничения преодолеть.
Текст Платона, конечно, преисполнен горечи, потому что преодоление («трансценденция» - настоящая, подлинная, не просто подъём от людей ввысь к Богу, а подъём от одиночества к диалогу) — возможно, но не обязательно. Мудрец умеет объяснить другому, мудрец знает, что другой способен уйти в глухую оборону и даже в горластое нападение. Поэтому, собственно, текст и заканчивается трагическим: «Я должен идти отвечать на обвинения». Трагическим, потому что читатель знает, что Сократ ответил — и не был услышан. Трагическим вдвойне, потому Платон пишет — и понимает, что понят не будет.
Это трагедия свободы. Тут смыкаются Сократ и Христос, Платон и Павел. Страстность, сарказм, самоирония роднят апостола Павла с Платоном — именно Павла, а не Сенеку, не Плутарха, не Тацита и других обитателей I столетия.
Когда Павел говорит, что иудеи гоняются за чудесами, эллины за мудростью и потому не видят Христа, он ведь обращался к иудеям и к эллинам. Он не говорил: евреи плохие, греки плохие, пойду-ка я к русским. И в конечном счёте, он победил — он был понят греками. Чудеса Христа помогали иудеям уверовать в Христа, мудрость Христа помогла грекам. Потому что Евангелие, Царство Божие, спасение — оно и про это, про слово, про диалог, про общение, про понимание. Общего у иудеев и эллинов больше, чем различий, - они одинаково люди. Да и по мелочам общего куда как много, прежде всего в образах. Иисус и Платон одинаково говорят о спасении как исцелении (мудрец — врач), о выращивании души как выращивании растений (проповедник создаёт для растений нужные условия), одинаково ругаются, когда всё же упираются в то, что человек не кактус и может не вырасти, даже если все условия созданы. Только иудеи говорили о «каменном сердце», а греки о «косматом». И вполне можно представить себе Иисуса, повторяющим слова «Теэтета»:
«Истина же гласит так: бог никоим образом не бывает несправедлив, напротив, он как нельзя более справедлив, и ни у кого из нас нет иного способа уподобиться ему, нежели стать как можно более справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные возможности человека, а также ничтожество его и бессилие».
